Служение

Снег лежал. Он не падал, не кружился - он просто был, и от этого становилось тяжелее. Не от холода - тишина била сильнее скованности в конечностях. Она вгрызалась в виски и заставляла шаги звучать чужими.

Тонкое ханьфу липло к телу, промокшее до нитей, но я не отмахивался. Пусть тянет вниз - это плата. Я давно привык.

Очередной шаг по этой разбитой тропинке и у дороги, где корни вылезали из мерзлой земли, я заметил её. Маленький комочек дыхания, еле заметный: кожа бледная, губы синие, а глаза прикрыты веками, что пошли белёсыми пятнами. Я сперва подумал - труп.

Но пальцы дрогнули.

Это движение больно ударило по груди.

Снова.

Я снял ханьфу, оставшись в одном исподнем, которое в этом мире не отличалось особым теплом. Ледяной ветер тронул липкую кожу, смахивая с неё любой блеск пота. Мышцы болезненно свело, но это было правильно - так и надо.

Кутаю её в ткань, будто в утробу, хотя пальцы мои сами онемели и не слушались. Она легка, словно грех, о котором забыли. Тепло не приходило к ней - ткань мокрая и тяжелая, лишь хриплое дыхание, да рвущиеся всхлипы, говорили о том, что она жива.

Я сжал её ближе, к ребрам, чтобы моё сердце било в такт её дыханию. Может быть, оно согреет сильнее, чем любая духовная сила, которой у меня всего пара капель.

“Не бросай”.

Эти слова я не слышал, они не прозвучали, но я помнил, как сам когда-то их не сказал. Там, в прошлом, где остались другие лица, одежды и глупости. Я шагнул вперёд, принимая чужой вес и снег под ногами издал стон. Мы пошли.

Я не просил у Господа силы - только, чтобы хватило шагов.

Мир вокруг не менялся. Всё такой-же: белый, пустой и выжженный холодом. По крайней мере таковым он был в этом регионе Нефритовой Империи. Для меня только этот маленький свёрток в руках делал его настоящим.

Пусть я слабейший из слабых, пусть ни один практик не обернётся на моё имя, но пока её дыхание щекочет нагую грудь - я живу правильно.

Дорога катилась под ноги, будто сама тянула вниз. Я не считал шаги - боялся, что если начну, то остановлюсь. Камни, корни, трещины льда - всё казалось единым телом, пытающимся вытолкнуть нас обратно в снег. Я сжал девочку крепче, чувствуя, как ткань ханьфу пропитывается её дыханием. Словно она оставляла след внутри одежды.

Я шептал коротко, без словарей: “Господи… Согрей её, согрей через меня”. Каждый выдох отдавался болью, но я не смел просить о себе, только, чтобы она дожила. Если будет надобность, пусть моё сердце горит до конца - так будет честно.

Иногда вдалеке раздавался гул. Гром или отголоски чужих битв - я не знал. Следы сражений встречались повсюду: рассечённые деревья, выбитые камни, полосы земли, как будто их вырвали руками. Там, где прошли практики - всё остальное переставало иметь значение.

Законы, природа и тем более люди, что не встали на путь к Небу.

Она задыхалась - хрип смешивался с редким стоном и каждый звук был тяжелей моего собственного тела. Я пытался согреть её, всё сильнее прижимая к груди, и ловил себя на мысли, что боюсь не холода, а тишины. Когда она станет полной, когда даже стон уйдёт, тогда я останусь один, снова.

“Я грешен. Я всегда был грешен. Но дай мне её донести". Слова рвались изнутри, как обрывки старых молитв и каждый шаг был клятвой - я буду нести, пока ноги не треснут, пока кровь не впитается в снег. Пускай эта дорога станет для меня очередным крестом на пути к Богу.

Шли минуты, а затем и часы. Любое тепло вымылось из меня, как вода, что ухнула в открытую пропасть, но вот я увидел неказистую гряду, поднятых вверх, обтёсанных стволов деревьев.

Подход к деревне встретил меня мёрзлой тишиной, а затем показался дым. Но то, что поднималось из-за домов, было не дымом, а мёртвым паром: тёплая плоть, что почти остыла на морозе, но продолжала сокращаться, исторгая последние остатки тепла. Стены стояли, как рёбра, а крыши были пробиты, будто чьи-то кулаки били прямо с небес.

Я сделал шаг и почувствовал, как колени подломились. Холод бил не только снаружи - он ударил изнутри, в самое сердце и меня затрясло. Девочка дышала всё тише, и я понимал - у меня нет даже слов, чтобы обмануть её, сказать, что дом ждёт.

Здесь никто не ждал.

Я сел прямо в снег, прижал её к себе, так что мои зубы начали стучать по её виску. Она открыла глаза - едва, чуть-чуть, как будто сама зима позволила ей на миг вернуться. Губы зашевелились, я склонился ближе, и услышал.

- Па… па…

Слово сорвалось, будто искра из тьмы и тут же угасло. Я услышал хрип, короткий вздох и ничего больше. Она потянулась, но пальцы упали, словно сломанные ветки.

Я долго не двигался: руки ещё держали её тепло, но тело уже знало правду.

Я прижал её крепче, так что собственное дыхание ударило мне в грудь обратной волной: колотило небо, снег, деревья, но сильнее всего - меня. Но всё же я сидел в этой пустой деревне среди руин и мёртвых и единственное, что мог - похоронить её, пока что-то не заберёт меня самого.

Неважно, что это будет: холод, жар и рука Практика, которого оскорбил мой нищенский вид. Я умру и это неважно, ибо мирское ничто, а то, что будет после смерти - всё.

Я вырыл яму руками.

Земля была каменной, будто сама мерзость этого мира цеплялась за останки, не желая их отпустить. Кровь проступала из-под ногтей, пальцы трескались, но я копал. Не ради неё одной - ради себя, чтобы хоть один человек был положен в землю правильно.

- Господи. - Губы тряслись, но я продолжал. - Ты знаешь, я слаб, но дай мне сил хотя бы на это. Не ради славы. Не ради бессмертия. Ради того, чтобы её глаза закрылись во сне, а не в снегу.

В груди стало тепло - маленький, ничтожный меридиан. Первая ступень, которую в сектах даже не называют ступенью, но он отозвался, словно отклик на молитву. Слабый жар ци пошел в руки и земля поддалась - не как в легендах, не разлетаясь каменными волнами, а просто смягчившись, будто талая.

Я смог копать глубже, быстрее, и каждая горсть земли была для меня чудом.

Я уложил её тихо, кутая в собственное ханьфу, который всё ещё хранил её дыхание и стал похоронным нарядом.

Склонился, перекрестился и прошептал:

- Не мне судить. Не мне спасать. Только дай ей тепло там, где Ты - есть. Пусть эта душа уйдёт не в пустоту.

Когда я засыпал землю, меня трясло, но не от холода.

Я улыбался.

Слёзы текли по лицу, смешиваясь с проступившим потом, что пыталось согреть немеющее тело и сердце билось так, будто я сам наконец ожил.

Я смог. Я похоронил её. Пусть я слаб, пусть не спас и даже не защитил, но не оставил. И это было радостью, такой чистой, что я почти не чувствовал крови в ладонях.

Я не остановился на одной могиле. В деревне остались не только мёртвые - остались их обрывки, клочья, руины тел, которые практики разбросали, словно сор.

Я собирал всё, что находил: кости, одежду, лоскуты кожи - каждую щепоть я складывал в землю. Каждый раз клал ладонь сверху и молился:

- Господи… Возьми. Они Твои. Я лишь кладу обратно.

Слабая культивация снова отзывалась. То самое крошечное тепло, что делало землю мягче, руки крепче, а сердце тише. Я рвал себя до крови, но с каждой новой могилой чувствовал странное счастье. Я - грешник, которого никто не вспомнит, смог вернуть людям хоть тень покоя.

Когда последняя яма была засыпана, я стоял посреди выжженной деревни, где не осталось ни одной неупокоенной души. Ночь опустилась и я улыбнулся ей.

Я сделал всё, что должен.

Я пошёл дальше. Ханьфу остался в земле - вместе с той, что в полубреду назвала меня “папой”. Теперь у меня не было одежды, только исподнее и холод, но это было правильно. Пусть я иду голый, пусть мёрзну до костей - я уже знал, что моя дорога верна.

Снег хрустел под ногами. Я шёл один, но с каждой могилой за спиной чувствовал себя всё ближе к Богу.

Аминь.