Смертный список, номер 4

Дверь в допросную специального управления отдельного корпуса жандармов давно уже не лязгала и не скрипела. Прошли те времена, еще при батюшке нынешнего государя Романе Втором отменили старорежимные методы. Если подумать, то в первую очередь забота была о сотрудниках. Ведь это они проводят в этих подвалах чуть не четверть жизни, так за что верным слугам императора добавлять физические мучения? Они и так здоровье тратят в борьбе с врагами.

Допрашиваемый уже сидел на своем месте, прикованный наручниками к столу. Никакого беспокойства в нем не заметно, он даже улыбался чему-то, глядя на официальный портрет владетеля империи, Евгения Первого. Изображений было два, одно напротив другого, чтобы никто ни на секунду не забывал, под чьим чутким руководством процветает держава. Государь сидел в официальном мундире со всеми орденами, сложив руки на коленях лодочкой, правую кисть поверх левой, будто собирался просить благословения. Художник смог придать лику императора строгое, но вместе с тем и отечески доброе выражение. Ну и глаза, карие с зелеными искрами, чуть с прищуром, согласно канону, смотрели строго на зрителя.

Увидев открывающуюся дверь, задержанный встрепенулся, порываясь встать, но остановился: наручники много свободы в передвижениях не давали. Пришлось опустить седалище, чуть резковато, пожалуй. Но это не помешало громко и четко поприветствовать входящего:

- Императору слава!

- В веках солнцеликий! - столь же четко и громко произнося каждое слово, ответил жандарм.

Тут без небрежения, хоть и сто раз в день. А то были уже случаи, когда люди рушили себе карьеру глупым бормотанием. И отговорки про усталость и действие обезболивающего укола после визита к зубному не работали.

- Допрос ведет ротмистр специального отдела корпуса жандармов Кабалевский Борис Дмитриевич. Начат в пятнадцать часов девять минут двадцать седьмого ноября сорок второго года благоденствия пресветлого императора нашего Евгения, первого этого имени. Назовите себя и объясните причину обращения в ОКЖ, минуя полицию.

- Редькин я, Тихон Николаевич, работаю музыкантом в трактире “Взятие Царьграда”.

- Дата и место рождения.

- Так эта, третьего марта семнадцатого года благоденствия, значит, тут, в Ярославле и родился. В семье служащих. Отец счетоводом на шинном, матушка - табельщицей там же.

- Суть дела изложите.

Допрашиваемый попытался усесться поудобнее, поерзав задом по табурету. Но и телосложения он был хлипкого, и на жесткой поверхности как ни мостись, а толку никакого. Тем более с таким тощим тылом. Конечно, это сделано специально, напротив стоит удобный и мягкий стул.

- Мы с музыкантами пришли на репетицию. Как и положено согласно расписания, в девять утра. Опоздавших и отсутствующих не было, все собрались. У нас новая песня, буквально вчера прислали, утвердили в совете культуры, “Синие лютики” называется. Ну и решили разучить быстро, чтобы включить в репертуар. А то у нас с медленными и напевными недостача после исключения сразу двух номеров авторства композитора Науменко…

- Ближе к делу, гражданин Редькин!

Кабалевский специально подпустил строгости, назвав допрашиваемого гражданином. Вроде и слово не такое жесткое, как иные, которые осужденным положены, а всё же пониже рангом, чем обычное “господин”. А то люди творческие, они как не от мира сего - могут начать пространно рассуждать о всякой ерунде. Ротмистр такого не любил, потому и поставили его на культурных работников. Потому что к опекаемым симпатий испытывать не рекомендовано, дабы не возникло, пусть даже и невзначай, попустительство.

- Вот, пришли мы на репетицию, с утра трактир не работает, очень удобно для музыкантов. Зашли за инструментом, а там лежит этот… убиенный, значит. Спит, и даже, извините за подробности, газы во сне испускает. Уж как он пролез в чуланчик этот, не знаю, но случилось такое. И замок навесной целый, заперто всё чин-чином. Сигнализацию сторож при нас снимал, всё работало штатно, без сбоев. И на пульте вневедомственной охраны подтвердили, что нештатных ситуаций не возникало. Разбудили пришлого, не положено ведь. Думали, может кто из гостей вчера спьяну залез, да и уснул незамеченным. Не понравился он мне сразу: волосы длинные, почти по максимальному размеру, уложением предусмотренному. Одет в дерюжные штаны синие, ветхие, желтыми нитками чинили, и в исподнюю рубаху черного цвету с намалеванным больным каким-то, с красной рожей. Я поначалу подумал - убогий, из скорбного дома выпустили.

- Объяснил гражданин как-то свое появление в помещении для хранения музыкальных инструментов? - спросил ротмистр.

- А как же, первым делом начали выяснять, кто таков, да зачем залез. У нас строго, все помещения проверяем перед уходом. И снова подумали, что из скорбного дома: начал какую-то околесицу нести, будто гулял на пате в честь днюхи Хенрика какого-то, и уснул. Вот всё у него так было - речь русская, а слова непонятные. Каюсь, слабину дали. Не хотел в полицию нарушителя сдавать, думал, уйдет, а мы работать начнем. Мы начали выпроваживать пришлого, а он попросился посидеть. И начал интересоваться, какое число, да как держава наша называется. И, ваше благородие, про руководителя спросил. Вот так и назвал отца народа нашего. Истинно умалишенный, разве у кого другого язык бы повернулся сказать такое? А когда мы отвечали ему, то он всё шептал “Ни хрена себе”, “Крепкие грибы” и что-то еще неразборчивое. По матушке тоже грязно выражался.

- Представился он как-то?

- Назвался Вениамином, фамилию не сообщил. Сидел тихо поначалу, воду всё хлебал. Потом говорит, мол, ерунду поете, сейчас покажу, как надо. И вытащил из чуланчика нашего, где спал, футляр матерчатый. Болотного цвета, сильно потертый. Видать в углу за чем-то стоял, не увидели сразу. Достал оттуда инструмент, я глянул, и оторопел даже. У него, ваше благородие, в руках ГИТАРА была!!! Вот истинный крест! - и он приложил лоб к прикованной правой кисти, чтобы хоть малым движением осенить себя крестным знамением. - Размеру небольшого и тонкая, крашена в вызывающе желтый цвет. А по краям, - он заговорил тихо, но быстро, сбивчиво, - ЧЕРНЫМ цветом, что являет собою невозможную в приличном обществе пошлость и поношение общественного вкуса вкупе с основами морали.

Редькин верно цитировал лекцию, которую предписывалось читать творческим работникам ежеквартально. Наверное, слушал он ее неоднократно, вот и вызубрил слова. Текст не менялся, но зачеты по знанию материала сдавали все без исключения. Владение гитарой тянуло на три года каторжных работ без права досрочного освобождения. А уж издевательская окраска, намекающая на флаг предыдущей династии - еще на год в тех же условиях. В уложении четко сказано: вне зависимости от оттенков и чередования, чтобы не было никакой лазейки для послабления наказания.

- Кроме того, ваше благородие, под струнами помещались две небольшие серебряные мыльницы, назначение которых непонятно, - взахлеб вещал Редькин. - Подозреваю, что передатчики. Потому как одна ровно, а другая наискосок! Там еще гнездо было, судя по всему, для электрического питания!

- Но это дело полиции, отдельный корпус музыкальными инструментами не занимается, - оборвал словоизлияние Кабалевский.

- Сейчас, расскажу, - зашептал музыкант. - Там такая крамола начинается, что и повторять страшно! Водицы бы, - он жалобно посмотрел на ротмистра. - От переживаний во рту пересохло.

Кабалевский подумал, что сушь у него от вчерашнего, но это не возбраняется, любой и каждый за свои в нерабочее время имеет право, если ведет себя при этом достойно.

- Излагайте, - сказал он, налив воды из графина установленного образца в металлическую кружку, прикованную к столу на короткую цепочку.

Пить, удерживая посудину прикованными руками, не совсем удобно, и при иных обстоятельствах Кабалевский отстегнул бы этого Редькина, но инструкция строго такое запрещала.

- Видать, под хмелем был убиенный, начал шутить, что у нас, дескать, оркестр народных инструментов. Да с презрением, будто это занятие совсем недостойное И играем мы, как он выразился совершенно непочтительно к творению члена императорского общества композиторов, убогое старье. Заявил, что сейчас покажет, далее начало цитаты, “как правильно лабать”. Заиграл, прости господи, - Редькин повторил трюк с крестным знамением, - тоскливые пассажи из трех всего аккордов в прославленной любимым сочинителем нашего солнцеликого владетеля Бахом тональности ре минор. И запел юродивые стишки “Я уволился с работы, потому что устал”.

- Как реагировали члены музыкального коллектива?

- С осуждением, - тут же, без паузы, ответил музыкант. - Как такое слушать можно? Но пришлый не успокоился, опять, простите, завел шарманку. Заиграл запрещенную постановлением от пятого года последовательность, называемую “блюзовый квадрат”. Блантер, он у нас на басовой балалайке играет, прервал выступление, сказав, что не потерпит подобных издевательств, мешающих нормальной работе. Юродивый этот натурально плюнул на пол, показав невоспитанность, не характерную для настоящего гражданина империи, развернулся, и начал уходить. Я как руководитель группы тотчас велел Блантеру сообщить в полицию. Снова каюсь, надо было сразу сообщить, как выявили его присутствие. И тут этот… Он запел запрещенную песню!

- Какую?

- Извините, ваше благородие, не могу. Она из смертного списка. Дайте еще водицы, нет сил.

Редькин вдруг разрыдался, и ротмистр напоил его водой, придерживая стакан у рта допрашиваемого, а потом даже вытер глаза и нос собственным носовым платком.

- Ну что вы, голубчик, - сказал он. - Потише. Рассказывайте, что послужило причиной гибели неизвестного. На допросе можно, вы ведь не сами поете, а только цитируете.

- Не могу, язык не поворачивается. Такое святотатство!

- Номер в списке?

- Ч-четвертый, ваше благородие!

- Ну же, первые слова только! Под мою ответственность! Для протокола!

- М-мы с-с-с-себе давали с-с-с-лово, - проблеял Редькин. - Простите, не могу больше! Но дальше весь текст первого куплета именно как в указе. А как завел он припев, два слова всего и успел, до “поворота” не допел, так уже я его догнал и прекратил исполнение путем удара по голове кубком за первое место на губернском смотре музыкальных коллективов.