Смерть как диагноз

Холод нержавеющей стали. Резкий, чистый запах формалина, который не мог перебить сладковатую вонь разложения. Монотонный гул вентиляции — безуспешная попытка вытеснить из подвала морга саму смерть. Для Льва Шарапова это был не фон работы, а симфония привычки — звуковая дорожка его личного царства мёртвых, где он оставался и верховным жрецом, и следователем, и судьёй.

Пальцы в синих нитриловых перчатках двигались уверенно, почти изящно. Скальпелем он провёл стандартный Y‑образный разрез. Костные щипцы со знакомым до зубной боли скрежетом перекусили хрящи грудины; рёбра разошлись, обнажив тайну, скрытую под плотью. Лев приготовился к рутине: осмотр, взвешивание, описание. На карточке — сухие строки: «Иванов Пётр Сидорович, 54 года. Время смерти — около четырёх недель назад. Обнаружен в собственной квартире соседями, встревоженными запахом».

Но труп был слишком свежим. Для месяца разложения, да ещё в душной петербургской квартире, тело сохранилось подозрительно хорошо. Кожа — восковая на ощупь, без зеленоватых пятен и характерного вздутия. Лишь лёгкий, едва уловимый дух тления, больше похожий на запах сырого подвала.

«Либо холодильник работал невероятно исправно, либо кто‑то его тщательно забальзамировал», — мелькнуло у Льва.

Он углубился в работу. Сердце: извлечь, взвесить, осмотреть клапаны. Рука с пинцетом и скальпелем привычно потянулась к грудной полости — и наткнулась на пустоту.

Лев замер. Морганул, отгоняя наваждение, и снова заглянул внутрь. Рёбра, позвоночник, немые устья аорты и полых вен… Но сердца не было. На его месте зияла чистая, сухая полость, будто кто‑то вырезал орган идеальным, стерильным инструментом.

«Галлюцинация. Недосып. Формальдегид», — застучало в висках. Он втянул воздух. Нет. Трезв как стекло. Прошлой ночью он спал положенные шесть часов.

С лихорадочной поспешностью, не свойственной его выдержке, Лев перешёл к брюшной полости. Разрез от мечевидного отростка до лобка. Вскрыл. Та же картина чистого, безумного абсурда.

Печени не было. Почек не было. На местах остались только кишечник, поджелудочная железа, селезёнка — то, до чего обычно доходят во вторую очередь. Тело было пустым, как выпотрошенная рыба.

Холодок пробежал по спине; мышцы свело. Рука дрогнула, скальпель звякнул о сталь. Такого не бывает. Он вскрывал утопленников полугодичной давности, трупы, разложившиеся почти до скелета, — внутренности оставались. Гнилые, расползшиеся, но были.

А здесь — чисто. Слишком чисто. Ни грубых разрезов, ни сгустков запёкшейся крови. Органы не просто исчезли — словно испарились, не оставив ни следа.

«Шарапов, ты спятил», — выдохнул он и резко тряхнул головой, будто пытаясь вытрясти бред.

Взгляд зацепился за глубину грудной клетки. Там, в неестественной пустоте, блеснуло. Металл. Аккуратно, почти бережно уложенный в ложе, где должно биться сердце, лежал небольшой предмет.

Преодолевая нарастающую панику, Лев извлёк находку пинцетом. Амулет — размером с двухрублёвую монету, отлитый из чёрного матового металла: то ли почерневшее серебро, то ли воронёная сталь. На ощупь ледяной, куда холоднее окружающих тканей. По кругу — угловатые знаки, древнеславянская вязь. В центре уставным шрифтом: «СЛѢДОУТЪ». По краю тянулась вязь мелких знаков — черт и резов, смысл которых Лев не знал.

Он положил амулет на боковой столик с инструментами. Мозг, годами тренированный логикой и фактами, лихорадочно искал рациональное объяснение. Любое.

Кража органов? Но кто и зачем вырезал бы их у трупа месячной давности — да ещё столь безупречно, бескровно? И зачем класть на место сердца этот странный кругляш? Не медицинская работа. Не ремесло. Нечто иное — от чего кровь стынет.

Нужно звонить начальству. Немедленно. Это выходило за все мыслимые рамки. Лев сорвал окровавленные перчатки, швырнул их в контейнер для опасных отходов и быстрым шагом направился к двери. Телефон — в его кабинете, в конце коридора.

Он вышел в полутёмную подсобку, мерцавшую люминесцентным светом. Пахло пылью и озоном. Рука легла на ручку двери кабинета — и застыла.

Из‑за спины, из зала для вскрытий, донёсся звук. Тихий, отчего ещё более жуткий. Скрип — долгий, металлический, как будто из стальной ниши выдвигали тяжёлый ящик.

Желудок свело, из лёгких выбило воздух. Лев резко обернулся. Дверь в зал была приоткрыта. Он отчётливо помнил, как опустил щеколду.

«Санитар… или кто‑то ещё», — попытался убедить себя, но ноги уже несли его назад.

Он распахнул дверь.

Свет горел. Инструменты лежали на местах. Стол для вскрытия — пуст. Совершенно, стерильно пуст.

Трупа Иванова Петра Сидоровича на нём не было.

Лев застыл на пороге. На боковом столике пустовало место — амулет исчез.

— Невозможно… — выдох вышел беззвучно.

Он провёл ладонью по холодной стали стола. Ни пятнышка крови, ни волокна. Будто здесь никто никогда не лежал. Лишь призрачный шлейф сырого запаха ещё держался в воздухе.

Лев обошёл зал. Заглянул под соседние столы. Пусто. Труп растворился, как будто его не существовало.

Паника прорвала плотину профессиональной выдержки. Лев прислонился к стене, ловя воздух. В ушах звенело, перед глазами плавали чёрные мушки.

«Нервный срыв. Выгорание», — мелькнуло.

Он снова посмотрел на пустой стол. Нет. Он был абсолютно трезв. Труп был. Он вскрыл его. Он видел пустую грудную клетку. Он держал тот чёрный, ледяной амулет.

Теперь всего этого не было.

Лев медленно, как старик, побрёл в кабинет. Опустился в кресло перед заваленным бумагами столом и уставился в стену. Его мир, построенный на столпах науки, логики и факта, дал трещину. И из этой трещины на него смотрело нечто древнее, непознанное и бесконечно чуждое.