Сновье

Если ехать по земляной дороге к лесу, вдоль реки, чудное предстанет видение: вода чище души ангельской и поля, сплошь укрытые сине-лилово-черными первоцветами. Больше там ничего не растет — даже трава, только эти цветы по весне.

Лес обступал деревушку, с каждым годом — всё плотнее и теснее. Редкие, разрозненные хижины, покосившийся журавль, колодец близ углового дома, высокие крепкие стволы многолетних древ. Жителей в деревне было мало, больше — пришлых, любопытных, всяческих новомодных искателей чертовщины. В лесу было Болото, безымянное, мрачное, неприветливое. Про него баяли много чего, всё больше — страшного, дескать, нет у болота ни конца, ни начала — одно чрево ненасытное. И смеётся трясина, тянет в мир длинный свой речной язык, и вода в той реке буро-зеленая, жабья шкура, пузырится, едва волнится — всё больше омуты, чем течение. Да и откуда взяться течению в реке, вытекающей из болота? Люди городские смеялись, дескать, не бывает так, чтобы река из болота текла, впадать в болото может, конечно, а течь из него? Да нет, бред, сказки бабушкины.

Деревенские не спорили: сказки то и сказки, нам, мол, дело-то какое? Поди не весна ещё, какие в деревне дела-то до весны?

Змеился ручьями март. Таял снег, земля становилась бурым месивом. Пришлые по весне не приезжали — чёрт ногу сломит, пока по грязи до деревушки доберется, а уж эти-то совсем не черти. Ждали, покуда солнце припечёт и высушит измождённую землю. Нам это было на руку. И густая, тягучая, словно трясина болотная, грязь, хватающая за щиколотки, и пришлые, ждущие солнца.

Мы приходили со стороны леса, в четвергову ночь, стучали условным стуком в избу лесника у колодца, и нам открывала вот уже который год щуплая, нескладная, тощая и некрасивая девчушка лет тринадцати, щурилась сонно и подслеповато, шарахалась в сени и звала своего старика. Хозяин должен сам пригласить, чтобы гости вошли. Он не приглашал. Кивал скупо, садился на пороге, набивал трубку добрым табаком и выкуривал неторопливо, оглаживая седую бороду. После — вставал, шёл хромо к сараю за домишком и доставал оттуда тяжёлые, увесистые, крепкие багры.

— Пойдем, хлопцы, — говорил, — реку причесывать.

А девчонка его уж тут как тут: стояла да кивала; статная, подросшая, волосы — смоль, глаза — бездна.

— Подснежников соберёшь мне, красивый? — шептала каждому чуть не в губы, — Поцелую.

Смеялась. Мы ничего не боялись, (не)люди леса, кроме этой девчонки.

— Соберу, — отвечал каждый, едва удержавшись, чтоб не назвать хладную своей королевой. Назовешь ведь — и всё. Пропал.

Шли молча. Выбирали дорогу, чавкала жадно грязь под ногами, сопел за спиною мрак. Обходили болото — пядь за пядью, растянувшись цепью — одиннадцать и старик. Выходили к реке: вода — чистейшее из молчаний, дно иного мира — и то видать. Садились в широкую плоскодонную лодку: старик — на весло, мы — по бокам, вдоль бортов. Опускали багры в воду, вспарывая дно речное до бурой крови. Медленно и неохотно расплетала власы река, отпускала вплетенные в бурые косы цветы: вспухшие, уж больше чёрные, чем синие. Втаскивали тела на борт, укладывали, вглядывались в обезображенные лица, закрывали пустые глазницы, зашивали нитями.

К утру девчушка встречала нас на берегу, щеки румянцем тронуты, глазёнки блестят восторженно: дитя. Ил речной оседал, вода — прозрачнее зеркала, ровные борозды по дну. Старикова-то падчерица дожидалась нетерпеливо, переминаясь с ноги на ногу, покуда мы вытащим тяжелую лодку на берег, а после — кидалась в неё, ласкала хладными пальцами черно-синие, любовалась, смеялась счастливо, пила их до дна, иссушая, бросая нам, как объедки. Мы хоронили — привычно, слаженно: раскопаем неглубокую могилу, зароем останки, а там уже и новый лежит у ног, иссушенный. Некоторые рассыпались, старик щурился неодобрительно, брал ведро земли и засыпал порох поверх.

Последнего она выпивала как и первого — до дна. Вставала с колен: неуверенно, обессилено, шаркая, перебирала тощими ножками и не было у неё сил поднять их. Подходила: щуплая, нескладная, некрасивая, под глазами — круги запали, словно вечность дитя не спало. Мы склонялись, и она мучительно медленно целовала каждого из нас в лоб. После — едва не падала, обессиленная, старик подхватывал её на руки и вздыхал, качая головой неодобрительно.

В этом году подснежников было больше, чем в прошлом, лодка была наполнена чуть не до краёв - и Её едва хватило на них. Молчал старик. И мы хмурились молчаливо.

Грядущей весною наступит март, встретит нас тощая у ворот, хрупкая — как стекло. Того и глядишь — разобьется. И кто знает, что не удержит тогда в себе, какое зло выпустит она в этот мир.