Солдат Императора

Пробуждение в чужом мире

Туман, густой и холодный, словно призрак минувшей ночи, стелился по брусчатке, обволакивая Париж 1805 года. Алексей очнулся на сырой мостовой, чувствуя, как промозглость пропитывает его джинсы и тонкую куртку — одежду, которая казалась нелепой в этом мире. Голова гудела, будто после удара, а в висках пульсировала тупая боль, от которой мир перед глазами слегка плыл. Он попытался восстановить в памяти, как оказался здесь, но воспоминания обрывались, как надорванная кинолента: вечер в его московской квартире, 2025 год, раскрытая книга о Наполеоне на столе, чашка остывшего кофе, мерцание экрана ноутбука с недописанным письмом другу. Он помнил, как листал страницы, увлеченный описанием Аустерлица, и как внезапно свет в комнате мигнул, а затем… ничего. Только холод брусчатки под спиной и шум чужого города вокруг.

Теперь он был в Париже — не том, что знал по туристическим буклетам или историческим фильмам, а живом, грязном, шумном и пугающе чужом. Узкие улочки, заваленные кучами мусора, пахли сыростью, гниющими остатками еды и чем-то кислым — то ли уксусом, то ли перекисшим вином, которое, как он позже узнает, разливали в тавернах по цене воды. Дома, тесно прижавшиеся друг к другу, казались старыми, но не ветхими: их штукатурка местами облупилась, обнажая красноватый кирпич, а деревянные ставни хлопали на ветру, скрипя, как старые кости. Из окон доносились обрывки разговоров на французском — языке, который Алексей знал лишь на уровне школьной программы, усиленной парой месяцев курсов перед поездкой в Париж в своем времени. Он улавливал отдельные слова: «pain» (хлеб), «soldats» (солдаты), «l’Empereur» (император). Каждое слово било по нервам, напоминая, что он не дома, не в своем времени, не в своей жизни. Он поднялся, отряхивая джинсы, которые резко выделялись среди грубых тканей прохожих. Мужчины в длинных сюртуках, треуголках или широкополых шляпах, женщины в чепцах и платьях с высокими талиями, подметающих подолами грязь улиц, бросали на него взгляды — любопытные, подозрительные, а порой и откровенно враждебные. Один старик, сгорбленный, в потрепанном плаще, пробормотал что-то про «anglais» и сплюнул в сторону, словно само присутствие Алексея оскорбляло его.

Алексей побрел вперед, не зная, куда идет. Его ноги скользили по неровной брусчатке, а в голове крутился один вопрос: как он здесь оказался? Никакой мистики, никаких сияющих порталов или магических артефактов, как в книгах о попаданцах, которые он читал в юности. Просто он был здесь, и точка. Голод уже терзал желудок, напоминая, что в карманах нет ничего — ни рублей, ни евро, ни франков, которые, как он смутно помнил из уроков истории, были валютой этой эпохи. Он остановился у рынка, где гомон торговцев смешивался с ржанием лошадей и скрипом тележных колес. Прилавки ломились от хлеба с хрустящей коркой, кругов сыра, пахнущих плесенью, и яблок, чей аромат напоминал осень его детства. Торговка, пожилая женщина с морщинистым лицом и платком, кричала: «Pommes! Bonnes pommes! Deux sous la livre!» Алексей сглотнул, чувствуя, как слюна заполняет рот. Он заметил вывеску на углу: Rue Saint-Honoré. Сердце екнуло — он знал это место из книг. Это была одна из главных артерий Парижа, где жили ремесленники, торговцы и мелкие буржуа, разбогатевшие на обломках революции. Но как выжить в этом мире без единого су?

Париж 1805 года был городом контрастов, и Алексей быстро это понял. На одном конце города возвышались Тюильри и Лувр, где Наполеон, провозгласивший себя императором в 1804 году, устраивал пышные приемы. Кареты с золочеными гербами катились по широким бульварам, разбрызгивая грязь, а кучера в ливреях покрикивали на зазевавшихся прохожих: «Place! Place!» На другом конце — узкие переулки, где нищие и воры боролись за выживание. Алексей видел, как мальчишка лет десяти, босой и грязный, ловко вытащил кошелек у толстого буржуа в зеленом сюртуке и скрылся в толпе. Никто не погнался за вором — такие сцены были обыденностью. На каждом углу висели афиши, восхваляющие победы Наполеона при Маренго, хотя, как Алексей знал, Аустерлиц, величайшая из его побед, еще впереди. Эти афиши, грубо напечатанные, с изображением императора в лавровом венке, были повсюду, как напоминание о его власти. Но под этой имперской помпой скрывалась другая реальность: усталость от революционных потрясений, страх перед новой войной и надежда на порядок, который Наполеон обещал.

Общество Парижа делилось на четкие слои, и Алексей, бродя по улицам, начал их различать. Буржуазия, разбогатевшая на скупке церковных земель и спекуляциях во время революции, щеголяла в шелках и бархате. Женщины носили легкие платья в стиле ампир, с высокими талиями и глубокими декольте, украшенные кружевами, которые стоили больше, чем годовой заработок ремесленника. Мужчины красовались в узких сюртуках, высоких сапогах, начищенных до блеска, и цилиндрах, которые начинали вытеснять треуголки. Но рядом с ними ютились ремесленники, чьи мастерские глохли из-за новых мануфактур, которые Наполеон поощрял для укрепления экономики. Алексей видел ткачей, чьи станки пылились без работы, и кузнецов, чьи горны гасли из-за нехватки заказов. На углу улицы он заметил группу молодых людей в потрепанных мундирах — бывших солдат или дезертиров, судя по их виду. Они обсуждали войну с Австрией, и их глаза горели энтузиазмом, но в голосах сквозила усталость. Один из них, рыжеволосый парень с обветренным лицом, говорил: «L’Empereur раздавит австрийцев, как в Маренго. Но сколько нас вернется?» Его товарищ, постарше, сплюнул на мостовую: «Вернешься, если не будешь стоять под ядрами». Франция жила войной, и Наполеон был ее богом, но даже в Париже чувствовалась тень сомнений.

Алексей попытался найти работу, чтобы прокормиться. Он зашел в пекарню на Rue Saint-Honoré, где запах свежего хлеба ударил в ноздри, усиливая голод. Хозяин, толстый мужчина с красным лицом и фартуком, покрытым мукой, осмотрел его с ног до головы. «Ты кто такой? Англичанин? Шпион?» — спросил он с подозрением, услышав акцент Алексея. Тот, с трудом подбирая слова на французском, объяснил, что ищет работу. Хозяин рассмеялся, обнажив желтые зубы: «Без бумаг ты никто. Иди в армию, там таких берут. Наполеону нужно пушечное мясо». Алексей вышел на улицу, чувствуя, как надежда тает. Армия? Он знал из книг, что Наполеон собирает новую Grande Armée для войны с Австрией и Россией, но мысль о том, чтобы стать солдатом, пугала. Он не был готов к войне, к крови, к смерти. Но голод, холод и отсутствие документов делали выбор неизбежным.

Он продолжал бродить по Парижу, изучая его. На набережной Сены он видел рыбаков, тянущих сети, полные серебристой рыбы. Река текла медленно, отражая огни фонарей, которые зажигали с наступлением сумерек. Здесь же, на набережной, стояли лотки с книгами и памфлетами. Алексей пролистал один — о победах Наполеона, написанный с таким пафосом, что он невольно усмехнулся. Но другие памфлеты, потрепанные и дешевые, критиковали императора, называя его тираном и узурпатором. Их авторы, похоже, рисковали головой — цензура Наполеона была жесткой. Алексей заметил, как жандарм в синем мундире сгреб несколько таких листков и бросил их в костер. Свобода слова, завоеванная революцией, умирала под пятой империи. Он отошел от лотка, чувствуя, как холод пробирает до костей. Его куртка, модная в 2025 году, здесь выглядела нелепо и не спасала от ветра.

К вечеру он нашел временное убежище в заброшенном сарае на окраине города, в районе, где дома сменялись лачугами, а улицы — грязными тропами. Сарай пах сыростью и гниющим деревом, но это было лучше, чем спать на улице. Алексей лег на кучу соломы, пытаясь осмыслить свою ситуацию. Он не просто в чужом времени — он никто. Без документов, без связей, без прошлого. Но Париж, несмотря на грязь и жестокость, был полон возможностей. Здесь, в сердце империи, можно было начать новую жизнь — или потерять старую. Он вспомнил слова пекаря об армии и почувствовал, как внутри зарождается решимость. Завтра он попробует еще раз найти работу, но в глубине души уже знал, что армия — его единственный шанс.

На следующий день Алексей вернулся на Rue Saint-Honoré. Он зашел в таверну, где пахло вином и жареным мясом. Там он познакомился с Жаном, худощавым мужчиной лет тридцати, с лицом, покрытым шрамами. Жан, бывший солдат, теперь торговал вином и контрабандными товарами. Услышав акцент Алексея, он прищурился: «Русский? Или швейцарец?» Алексей, не желая вдаваться в подробности, пробормотал что-то про Швейцарию. Жан не стал расспрашивать. «В армии сейчас нужны люди, — сказал он, наливая Алексею стакан кислого вина. — Наполеон собирает всех, кто может держать мушкет. Там кормят, одевают, дают крышу над головой. Если не дурак, выживешь». Алексей кивнул, чувствуя, как слова Жана оседают в сознании. Армия была не только шансом на выживание, но и способом стать частью этого мира. Он допил вино, поблагодарил Жана и вышел на улицу. Париж гудел, как улей, готовясь к новой войне. Алексей смотрел на прохожих, на афиши, на кареты, и впервые за день почувствовал, что может найти свое место. Но в глубине души он знал: этот мир жесток, и цена за выживание будет высокой.

Алексей продолжил свои скитания по Парижу, с каждым шагом открывая новые грани этого города. Он прошел мимо Нотр-Дама, чьи шпили терялись в сером небе. Внутри собора гудели голоса — священник читал проповедь о божественной миссии Наполеона, но в глазах прихожан Алексей видел не только веру, но и усталость. Революция, гильотина, террор — все это было еще свежо в памяти. Наполеон обещал стабильность, но его амбиции требовали новых жертв. Алексей заметил, как группа женщин в простых платьях молилась за сыновей, ушедших в армию. Их лица, изможденные трудом и тревогой, говорили больше, чем любые афиши.

На рынке он попытался украсть яблоко, когда голод стал невыносимым. Торговец, здоровяк с густыми бакенбардами, заметил это и погнался за ним с палкой, крича: «Вор! На виселицу!» Алексей бежал, пока не оказался у Сены, где остановился, тяжело дыша. Река отражала огни фонарей, и он вдруг подумал, что этот Париж, несмотря на грязь и жестокость, был живым. Здесь каждый боролся за свое место — торговцы, нищие, солдаты, буржуа. И ему придется сделать то же самое.

Он вернулся в центр города, где наткнулся на процессию. Это был парад гвардии Наполеона — гренадеры в высоких медвежьих шапках маршировали под бой барабанов. Толпа кричала: «Vive l’Empereur!» Алексей смотрел на них, чувствуя странное смешение восхищения и страха. Эти солдаты были элитой, гордостью Франции, но он знал из книг, что многие из них не вернутся из походов. Он вспомнил Аустерлиц, Йену, Ваграм, Россию — кампании, которые ждали впереди. Но сейчас это была не страница учебника, а реальность, где запах пороха и крики раненых станут его жизнью.

К ночи он нашел другую таверну, где познакомился с Мари, молодой вдовой, которая работала там подавальщицей. Она заметила его акцент, но не стала расспрашивать. «Ты не первый, кто пришел ни с чем, — сказала она, ставя перед ним миску похлебки. — Париж либо сломает тебя, либо сделает кем-то». Алексей молча ел, чувствуя, как тепло еды возвращает силы. Мари рассказала ему о городе: о том, как буржуа наживаются на войне, как ремесленники теряют работу, как солдаты уходят на фронт, а их семьи голодают. Ее слова были горькими, но в них была правда. Алексей понял, что Париж — это не только блеск Тюильри, но и тени нищеты, которые скрываются за фасадами.

На следующий день он решил попробовать еще раз найти работу. Он обошел несколько мастерских — портных, сапожников, печатников. Везде ответ был один: «Без бумаг не берем». В одной из типографий, где пахло краской и бумагой, старик-печатник посмотрел на него с жалостью. «Иди в армию, парень. Там не спрашивают, кто ты. Только держи голову ниже, а мушкет крепче». Алексей кивнул, чувствуя, как слова старика подтверждают то, что он уже знал. Армия была его судьбой.

К вечеру он вернулся в сарай, где провел еще одну ночь. Лежа на соломе, он смотрел в щели крыши, где виднелись звезды. Они были такими же, как в 2025 году, но мир под ними был другим. Он думал о своей квартире, о книгах, о кофе по утрам. Но возврата не было. Он был частью этого мира, и завтра ему предстояло сделать выбор. Армия? Или голодная смерть? Алексей закрыл глаза, слушая далекий шум Парижа. Город жил, дышал, готовился к войне. И он должен был стать частью этой жизни — или погибнуть.