Соль и ветер

Улица Гавена

Сухой плющ украшает старые стены. Ветры изрыли теплый инкерманский камень. И весь он теперь покрыт норами мелких насекомых и жилищами пчел. Город разбежался и растянулся возле моря, в утесах скалистых берегов, в путанице промасленных бухт. Он поднимается на Холм Беззакония щербатыми лестницами и сбегает вниз козьими тропами.
Черепичные крыши утопают в крепких кронах тисовых рощ. Иглами вросли в небо нежные, стройные кипарисы и строгие пирамидальные тополя. Тесно прижимаются друг к другу старые, каменные дворы, полные кошек и рассыпанных по полу греческих орехов. Среди платанов ветер шумит сухой листвой, разносит запах рыбачьих снастей и водорослей.
На рассвете море едва качается, объятое голубым серебрящимся туманом. В полдень набегает волнами на берег, сияет, подсвеченное золотым палящим солнцем. И только ночью становится самим собой, отражая блеск сигнальных огней, зажженных на рейде.
Днем за высокой решеткой видны борта военных кораблей. Желтое пиво в пузатых кружках пенится на исчерченных проклятиями и признаниями в любви деревянных столах. Морские офицеры, в белой форме, меланхолично переставляют шахматные фигуры.
Стены равелинов наискось разрезаны тенью и солнцем. Сухая трава шелестит в бойницах. Сквозь плиты пробивается настырная полынь. Чайки топчут чугунные шары, вышедших в тираж, пустых мин. Черные бока мин в разводах ржавчины. Колючий куст держидерева среди трещин камней. Алый сок ежевики на губах.

Таким запомнился мне Севастополь – город моего детства. Город русских моряков. Город абсолютного счастья. Как это все исчезло? Мы переехали в маленький, скверный провинциальный городок. И все пошло наперекосяк.

Мы ехали вдоль серых полей, с выжженными клоками земли. Вагоны были исхлестаны дождем. Серые капли бежали по оконному стеклу. И все это словно было предзнаменованием наступающей катастрофы.

Мы прожили в этом сером городишке не более полугода, и родители развелись. Я ходил в новую школу и мне там не нравилось. Я часто вспоминал нашу жизнь у Черного моря. Там я был окружен разными, но всегда доброжелательными людьми. Теперь я ощущал вокруг себя абсолютное безлюдье. Я не был влюблен ни в одну из девочек моего класса. Еще отвратительнее были парни. Все они напоминали мне мелких, тупых, агрессивных обезьян.

Из школы я сбежал. Сбежал в художественное училище. Окончил его, но работы в городе для меня не было. Нужно было мыкаться, выискивая заказы, батрачить на угрюмых, жадных, провинциальных кулачков. Плескаться в душном и липком болоте.

Мать и сестра не давали мне покоя. Я был даже рад за отца, что он сбежал из этого вертепа. Хотя бы один из нас был счастлив. И тогда я решил, что одиночество лучше, чем вечное сплетение в клубке взаимных обид, неадекватных и утомительных. Опостылевшие семейные раздоры почти довели меня до психического заболевания. Я больше не хотел быть ни их свидетелем, ни невольным участником. За окнами сеялся дождь. Казалось, что октябрь в этом проклятом городе не кончается никогда. И в этот момент я решил накопить к лету денег и вернуться в Севастополь. Всю зиму я посвятил поискам работы и нашел приличный заказ на реставрацию старого храма.

Поезд протиснулся сквозь ущелье Инкермана. Казалось, меловые скалы подступают к составу так близко, что сейчас затрут его, словно высоченные ледяные торосы китобойную шхуну. Но вот поезд миновал очередной тоннель. С вышины снайперскими лучами било вечернее солнце. Яркой триумфальной медью сияли оранжевые выступы. Малахитовый мох нежился на отрогах.

Поезд по дуге миновал маленький севастопольский вокзал и замер. Молодая луна низко висела над городом, и нежный свет ее играл серебром в неглубоких лужах. Недавно прошел дождь. Пахло влажной южной порослью. И от этого кружилась голова.

Я расположился в привокзальном парке. Постелил на мокрую скамейку куртку и бросил рюкзак. Ночь не задержалась. Луна побледнела и выцвела, загорелись звезды, но их скоро скрыл рассветный туман. Вместе с течением звезд ночь шла к рассвету.

Неподвижные облака чуть подернулись пурпуром. Над городом царила неподвижная и мечтательная тишина. Багряным веером лежала заря на тумане, который словно стекал с кустов и деревьев, пока не взошло и не пригрело землю спокойное солнце. Зашевелись дворники и служащие вокзала.

И вот уже сверкает над головой бездонное небо. Только в одном месте остановилась стайка облаков: мелких и тонких. От их пронизанной светом белизны веет недолгой, утренней прохладой. Легкий шелест идет по тисовым кустам, и уже назойливо звенят мошки, кружась перед самыми глазами. Тени акаций пляшут на белых стенах.

У милой, интеллигентного вида, старушки я снял небольшую хибару на отшибе улицы Гавена. Жилище не ахти, зато отдельный вход и небольшая верандочка с шезлонгом. Комнатушка, в которой я поселился, была под стать своей хозяйке. Здесь словно пересеклось несколько эпох. Древний лакированный буфет царского времени спокойно существовал с обоями советской эпохи. На подоконнике цвела азалия, и мохнатая пчела осторожно перебирала ее нежные лепестки. В открытое окно солнце напустило целую стаю озорных зайчиков, они отразились от зеркала, и весело скакали по обоям. Ветер проносился по комнате. Струи света убегали от ветра по стенам, перескакивали с вазы на золоченую раму, с рамы на лакированный бок буфета, били золотым фейерверком по нежного цвета шторам.

Я подошел ближе к зеркалу, чтобы внимательнее рассмотреть удивительную раму. Она представляла собой фантастический лес из трав и соцветий, бледно окрашенных цветов и гроздьев винограда. Глубокой прозрачности зеркало отразило мою удивленную физиономию. Я осторожно прикоснулся к стеклянной гортензии. Она была матовой, словно присыпана пудрой. В полоске света цветок отливал нежным, розовым огнем.

Я достал свои припасы, выпил чаю из старой чашки с отколотым золотым ободком. Откинулся в кресле и с удовольствием закурил папиросу. Пепел я стряхивал в завитую раковину рапана, покрытую окаменелой пеной. Мне казалось, что однажды утром, много лет назад, солнечный свет вместе с шумом прибоя упал в эту раковину и так в ней и остался на вечные времена. От этой мысли мне впервые за много лет стало легко и спокойно. Я заснул.

Проснулся я уже вечером, и несколько минут широко распахнув глаза, оглядывал темную, незнакомую комнату, припоминая, как сюда попал. Осознание, где я нахожусь, снова наполнило мою грудь ощущением неизбывного счастья. Я вскочил с дивана, быстро ополоснул лицо в раковине, зачерпывая пригоршнями и брызгая в лицо холодной водой, и выбежал из дома.

Густые бархатные сумерки спустились на город, но до наступления темноты оставалось еще немного времени. Я решил использовать его с толком.

Гудок парохода прорезал ночь и эхом прокатился над берегом. Я бежал кривыми улочками, оставив в стороне Карантинную бухту. В теплом воздухе, в горьковатом запахе цедры и бальзамическом благоухании садов таилось необыкновенное обаяние юга, уже слегка забытое мной. Его особенная красота.

Я пересек 6-ю Бастионную улицу. Окунулся в наступающую ночь. В теплое дыхание эвкалиптов. Город не отвлекал меня блеском бурлящей ночной жизни, слепящими фарами машин, рекламными огнями ресторанов Артиллерийской бухты. Только слегка будоражил обоняние тонкий запах настоящего турецкого кофе. Нигде так хорошо не готовят кофе по-венски, как здесь в Севастополе. На секунду я чуть было не поддался искушению, и повернул голову в сторону сияющих заведений, уже предчувствуя на языке нежный аромат кофейных зерен, сладких сливок и ликера. Однако, стряхнув наваждение, я ринулся дальше.

И вот уже – Графская пристань. Я перелез через острия чугунной ограды. Над головой выл дискотекой какой-то шалман. Но его суета не достигала меня. Вода черным гудроном блистала во тьме. Море звало меня к себе. Волны щелкали о каменный причал ракушками и камешками-голышами. На влажную пристань ложилась волна за волной, увитая белым кружевом пены. Мглистый вечер сливался с темным пространством воды. Морской прибой блестел, как черное зеркало. В нем отражались звезды.

В детстве мы часто тут купались. Сейчас пристань была пуста. Конечно, никто из взрослых не осмелился бы здесь нырять. Я мгновенно сбросил с себя одежду, разбежался и, сгруппировавшись, врезался в воду, подняв фонтан бриллиантовых брызг!

Ночь опустилась над морем. Освещенные последними проблесками, в лиловой дымке таяли облака. На другом берегу загорались огни. Темная пелена поднялась над Северной бухтой. Там садились ужинать усталые моряки. Они только что вернулись из бухт, где ловили кефаль, бычков, скумбрию и чируса. Рыбаки клали на попиленную клеенку столов грубые руки и слушали ругань жен. Скоро ночь помирила их. Мгла воцарилась над слободками. Черная непроглядная южная ночь. Только искры светлячков во тьме.

На улицу Гавена я вернулся ближе к рассвету, справедливо полагая, что в непроглядной тьме южной ночи я просто не смогу отыскать свое новое жилище. И не спеша шел по кривым улочкам, то поднимаясь на очередной холм, то спускаясь по ступенькам из ноздреватого камня. Свежий ветер трепал мои волосы, и словно водоросли на берегу, они быстро сохли, принимая вид старой пакли.

Я долго плутал, выбрав в качестве ориентира острую иглу минарета, пока не свернул в проулок, когда местность наконец-то показалась мне знакомой. Темный деревянный дом в зарослях крапивы. Кое-где сквозь резные листья торчат пунцовые мальвы. На столбе лампочка в ржавом жестяном абажуре, устроившая вокруг себя ажиотаж легкомысленных мотыльков. Ветер увивается за кронами акаций и раскачивает белые свечи каштанов.

Ночь освещена громадной луной. Белым полем волнуется бурьян в темной раме тисовых кустов. Кот, вышедший из зарослей, остановился, приподняв одну лапу, чтобы сделать еще один шаг, но так и замер на одном месте, уставился на меня сияющими, янтарными, злыми глазищами. Сверлил убийственным взглядом, как рыбак, у которого спугнули поклевку.