Сомния

Вечер — лучшее время суток. Днем улицы заполнены гомоном толпы, настырными коммивояжерами и гудением транспорта. Почему-то именно возле моего дома мобили пыхтят и топчутся на месте, как вылезшие на берег бегемоты, а их водители сбиваются в ругающуюся стаю. Попытки найти виновного в дорожной пробке обычно заканчиваются либо дружеской попойкой, либо дракой. Второе случается гораздо чаще — хоть билеты на вид из окна продавай. Как место на театральной галерке.

А ночью улицы не принадлежат людям. Ночью наступает время снов. Объятый холодом город пустеет, отдавая себя во власть ветру и туману, в котором одиноко поскрипывают газовые фонари и бродят сомнии.

До заката оставалось чуть меньше часа. Я стоял у широкого окна своей квартиры и смотрел на улицу. Лучи вечернего солнца окрашивали окна и черепицу на соседнем доме в цвета подрумянившегося бефстроганова. Жара спадала, и на стекле оставался след от моего дыхания. Последний мобиль, выпуская клубы пара и чахоточно жалуясь на судьбу, исчез за поворотом. На балконе в доме напротив собирала высохшее белье Агнешка в платье столь откровенном, что дало бы фору нарядам любой из девиц заведения пани Марты. Агнешка заметила, что я за ней наблюдаю, улыбнулась и наигранно смутилась.

Ежевечерний ритуал. Хотелось просто стоять, закрыв глаза, и ни о чем не думать.

Ни о тревоге.

Ни об игре.

Ни о том, что предстоит этой ночью.

— Хороший вечер, пан Вацлав.

Я вздрогнул и обернулся. Отец Бартольд появился в моей комнате незаметно и тихо, как летучая мышь. Не просто мышь — большой черный нетопырь. На первый взгляд он казался неповоротливым, но в действительности главный инквизитор обладал ловкостью дворового кота, привыкшего выживать в любой ситуации. Такой же быстрый и всегда готовый к драке. Совсем вылетело из головы, что ойче собирался зайти ко мне на чашечку чая перед ночным рейдом. Горничной приказано пропускать его без уведомления.

— Как обычно, с корицей и имбирем? — спросил я.

— Не стоит. — Отец Бартольд подошел к окну и остановился рядом. — Что-то не хочется.

Он заметил Агнешку и усмехнулся. Пани ойкнула и скрылась в доме, оставив на балконе корзину с бельем.

— Тогда, может, чего-то покрепче, ойче? У меня есть отличная яблочная настойка.

— Нет. Сегодня мы уйдем раньше. Хотим пройтись по околицам, захватить Приречную и Выселки. Может, и возьмем Потрошителя, как думаете? Да, и не называйте меня ойче, пан Вацлав. Я давно уже не святой отец.

— По-прежнему считаете, что вера и сталь не совместимы?

Вместо ответа Бартольд развернулся и прошел к «своему» креслу, мимоходом разглядывая висящие на стене трофеи. Маски африканских туземцев здесь соседствовали с фейерверками воинов Поднебесной. Томагавки и ритуальные палицы аборигенов Нового Света располагались вокруг шкуры мапингуари, редкостной зверюги, которую не брали пули, и заколоть удалось лишь ударом кинжала в сердце. Когти этой твари оставили на моем предплечье глубокие шрамы, которые до сих пор ноют на непогоду. Три недели я тогда провалялся в бреду, но выжил всем чертям назло. Правда, в свой полк так и не вернулся — Ост-Индская военная компания оказалась кровавой и весьма скоротечной.

Никакого богатства эти походы мне не принесли. Кто-то из авантюристов-наемников возвращается миллионером, а кто-то привозит лишь шрамы и воспоминания.

— Да, потрепала вас жизнь, юноша, — сказал Бартольд, будто прочитав мои мысли. — Из Поднебесной? — кивнул он в сторону журнального столика, на котором стояли доска вэйци и две вырезанные из черепашьего панциря вазы, наполненные черными и белыми камнями. Часть из камней была уже разложена на доске — партия находилась в самом разгаре. Рядом с доской на столе лежали утренняя газета и капсула пневмопочты.

— Да, к сожалению, это все, что я привез из Империи. Тамошние аборигены обошлись со мной не столь ласково, как хотелось, — поморщился я.

— Играете по переписке? Если не ошибаюсь, то в этой игре надо окружать цепочки из камней противника и не дать окружить свои. Занимательная у вас позиция вышла. — Отец Бартольд опустился в кресло и вынул торчащий из капсулы свернутый лист бумаги. — Позволите? Не понимаю, как можно думать над своим ходом по нескольку дней. Мой племянник тоже увлекся это новомодной забавой. Правда, играет в шахматы. Может, это и лучше, не видеть друг друга, как считаете? Тогда не боишься выдать свои чувства. И кто же ваш соперник, пан Вацлав? — Бартольд поднес листок к свету и принялся разглядывать его прищуренным взглядом. — Почерк неровный, будто писали впопыхах. И довольно неряшливый. Я бы даже сказал, что писавший родом откуда-то из Бемово — так обычно заполняют путевые листы обходчики на колее. Да, скорее всего я прав — вот здесь в уголке еще и следы от сажи. Странно, что низшие слои общества увлекаются такой весьма не дешевой игрой. Конечно, можно расчертить доску прямо на песке, а вместо фишек использовать мел и уголь…

Бартольд подбросил один из камней и поймал его над самой доской.

— Если не ошибаюсь в Стране Восходящего Солнца эту игру называют «го», а как ее зовут в Империи?

— Вэйци, — буркнул я. — И еще — «Разговор руками». Во время партии не принято болтать. Соперники лишь пьют чай и ведут молчаливый диалог-битву.

— Мужчины всегда любят дух соперничества, — ухмыльнулся Бартольд. — Если не ошибаюсь, в этой игре первыми начинают черные. А побеждает более… смелый? Расчетливый? Тот, кто не боится рисковать? Но игра по переписке!.. При таком количестве ходов партия затянется на годы. Гм… — Ойче снова бросил взгляд на письмо. — Хотя, если предлагать, как и ваш соперник, целую серию ходов… Выстраивание цепочек… Да, тут много положений, когда напрашивается лишь единственный ответный ход, иначе вашу цепочку окружат и захватят.

— Как на войне, — сказал я.

— Да и в жизни ухо надо держать востро. — Бартольд опустил камень обратно в чашу и взял газету, — Журналисты так и норовят окружить и разорвать на куски.

Первая полоса пестрела заголовками.

«Новая жертва Потрошителя! Остановит ли инквизиция безумную сомнию?!»

«Пес ночи снова остался без добычи!»

— Фотографии с места преступления мы делать не позволили, — сказал отец Бартольд. — Жуткое зрелище, незачем будоражить народ. Убита девушка из заведения пани Марты. Возвращалась от клиента и была поймана одержимым сомнией. Но способ убийства весьма оригинальный — прежде чем заколоть, с жертвы содрали скальп.

Ойче поднялся, подошел к стене и снял томагавк. Взвесил на ладони, а затем попробовал пальцем острие.

— Пан Вацлав, вам приходилось когда-нибудь снимать скальпы? — поднял он на меня взгляд.

Я вспомнил, как это выглядело, когда нож делает разрез вокруг головы, и лицо краснокожего заливает кровью. Нет. Не я. Другие, но не я.

— Нет, — помахал я головой.

— Это хорошо, пан Вацлав. От крови трудно отмыться.

Ойче повесил томагавк на место.

— Что ж, пойду я. Удачи вам, пан Вацлав. Доброй ночи.

И вышел за двери. Я задернул шторы, погрузив комнату в сумрак. Затем зажег керосиновую лампу. Свет был тусклым — не все же могут позволить себе новомодную электрику. Но его вполне хватало, чтобы раскрыть потайную секцию шкафа с моим доспехом кирасира. Старый друг, с которым мы прошли столько боев, прорубали путь в джунглях Амазонки и тонули в болотах Империи, но вновь выживали и выкарабкивались к своим.

Я провел ладонью по холодной кирасе. Казалось, что накопитель ответил мне дружеским потрескиванием. Пусть электрический светильник в доме я не могу себе позволить, но свое старое обмундирование не продам никогда.

Кираса легла на плечи приятным весом. «Тесла», подключенная к накопителю, повисла в кобуре на поясе, шлем... Шлем пришлось оставить — не привлекать же излишнего внимания. Что ж, обойдемся без него. Я лишь открутил передатчик и нацепил себе за ухо. Сомнии должны создавать помехи в эфире. Во всяком случае, так говорят.

Теперь я почти готов. Оставалось еще одно дело, которое позволит мне не только слышать, но и видеть. Я достал склянку с мутной жидкостью и как следует ее встряхнул. Продавец, аптекарь, — скользкий тип, который по слухам приторговывает опием, — гарантировал, что, выпив ее, я смогу видеть сомний, как и инквизиторы. Даже не хочется знать, что в нее намешано. Собравшись с духом, я опрокинул в себя сразу половину содержимого склянки, поперхнулся и закашлялся. Приторная гадость. Примерно такой вкус остался во рту после посещения опиумного притона Империи, откуда я вытаскивал своего приятеля Джона. Перед глазами все поплыло, огонек лампы раздвоился, и по темным углам комнаты зашевелились тени.

Может быть, это был побочный эффект снадобья.

Может быть — отголоски моих снов.

Но я не стал об этом думать.

Погасив светильник, я вышел из дома в раннюю ночь.

***

Возле старой ратуши болотным огнем горел газовый фонарь. Площадь была залита призрачным светом и почти пуста, только одинокий извозчик, сидя на козлах пролетки, что-то пьяно бормотал себе под нос. Где-то вдалеке еще звучали голоса и звон посуды, пели мазурку, но туман и ночь уже завладевали городом.

По площади проползала тень от цеппелина, поглотившего собой луну и звезды. Еженедельный рейс из Восточной Полонии в Соединенное Королевство, через Кайзерат, Францию и Ла манш. В передатчике зазвучала транслируемая с цеппелина музыка. Высоко в небе богатые щеголи в дорогих костюмах и дамы в вечерних платьях танцевали и пили шампанское. На палубе светил яркий электрический свет, реальность была понятна и определена, и не было места порождениям разума.

Но здесь, где в подвалах и подземельях старого города осела тьма, сомниям есть где разгуляться.

Сквозь музыку в передатчике я услышал неразборчивый шепот. Подобный ты слышишь перед атакой, и не понято — реален ли он, или это кровь стучит в ушах.

— Что пан делает в столь поздний час? — прокричал проснувшийся извозчик. — Не желаете ли прокатиться?

И что-то снова невнятно забормотал себе под нос.

Над извозчиком кружило несколько сомний, пытаясь пробиться в его разум. Сомнии были первого порядка — едва заметные радужные призраки, порожденные спящими людьми. Когда их хозяева проснутся, сомнии растают, как утренний туман.

Это мелюзга. Это не страшно. Джон после возвращения в лагерь любил долго и нудно рассказывать про подобных.

Максимум, что они вызовут, если смогут вселиться в твое сознание, — это чужие сны, грусть или радость. Вдова, потерявшая любимого, во сне вдруг рассмеется, чтобы утром забыть о приснившемся. Студент, который зарекся пить перед экзаменом, почувствует такую тягу к спиртному, что посреди ночи побежит в ближайший кабак. Барышня накануне венчания проснется вся в слезах от кошмара.

Это все исчезнет с рассветом.

Инквизиция не тратит на них усилия. Ее интересуют сомнии высшего порядка, которые продолжают существовать даже после того, как их хозяева проснутся. А порой — и после их смерти.

Почему-то чаще всего это кошмары.

— Нет, любезный, я предпочитаю ходить пешком, — отмахнулся я от извозчика.

В голове я держал карту города, сравнивая ее с получившейся на доске вэйци позицией. Белые и черные цепи. Свет и тьма. Не хотелось бы проиграть в этой партии.

— А может быть, пан желает выпить? — не отставал извозчик. Он подъехал совсем близко, и до меня донесся его перегар — У меня есть знатная настоечка, женушка вчера изготовила. Ух и забористая штука, пану понравится.

— Нет. Отстань.

Узор на доске вэйци еще не был до конца нарисован, но я не сомневался в правильности своего выбора. Цепочки на разлинеенном поле очень походили на план старого города. Его восточную часть с переплетающимися узкими улочками и переулками. Но это было только начало игры, и у вражеской цепочки существовал лишь один «глаз», пустое пространство, куда можно установить свой камень, после того, как ее окружишь. Но что будет дальше? Сможет ли соперник выстроить цепь с двумя «глазами»?

Два «глаза» — это форма внутренней пустоты группы. Группа с одним «глазом» гибнет, а с двумя — всегда выживает.

Первый «глаз», куда я мог нанести удар, находился невдалеке от старой ратуши. Возможно, где-то здесь поджидает меня Потрошитель.

Цеппелин отполз дальше, освобождая небо, и лунный свет разлился по площади. В его лучах сомнии стали почти не заметными, превратились в шевелящиеся тени на границе сознания.

— Зря пан отказывается. Настоечка-то хорошая.

Краем глаза я заметил блеск металла и успел отпрянуть, поэтому нож в руке извозчика лишь скользнул по моей кирасе, разрезав плащ. Я выхватил «теслу» и выстрелил, почти не целясь.

У электрического оружия есть один недостаток. Большой недостаток — за долю секунды перед выстрелом можно успеть уклониться. Молния опалила волосы извозчику и пронзила несколько теней. Я на мгновение ослеп. Извозчик бросился на меня и повалил на землю. Это был здоровый детина. Его правая рука с ножом, которую я сжимал за запястье, постепенно преодолевала мое сопротивление. Острие приближалось к глазу. «Тесла» валялась неподалеку на брусчатке.

Не достать.

— Узнал меня? Узнал, курва? — хрипел извозчик, и я смазал ему лбом в переносицу.

Коротко и сильно, с удовольствием почувствовав, как хрустнул его нос. Мой противник вскрикнул, схватился за лицо, и я смог отбросить его в сторону. Кинулся к «тесле», но удар кулаком в спину снова сбил меня с ног. Я подхватил оружие, обернулся… и нож вонзился мне в шею над кирасой.

Холод и боль.

Жара и боль.

Кто-то кричал — наверное, я сам. Где-то вдалеке звучали выстрелы и шипели разряды «теслы». Надо мной склонилось лицо в черных очках.

— Что ж вы так, пан Вацлав?

Отец Бартольд, главный инквизитор Восточной Полонии, сам казался мне сомнией.

— Он не дышит! Пульса нет! Кто-то остановите кровь! Да зажмите ему рану, быстрее!

Отец Бартольд отсоединил свою «теслу» от накопителя и развел контакты в стороны, сделав рогатку. Это я еще видел, но совершенно не помню, как с меня снимали кирасу. Помню лишь жгучую боль в груди от разряда и грохот крови в висках, когда мое сердце снова начало биться. И я вновь провалился в свой обычный кошмар-воспоминание.

***

Они втыкали мне в грудь раскаленные шипы. Узкоглазые воины Поднебесной, захватившие пятерых из нашего отряда. Чертова война! Какая по счету, третья, четвертая? Вновь и вновь Соединенное Королевство сражалось в Империи за свои рынки сбыты опия, и таким как я находилась работа.

На моих глазах убили Джона. Подвешенный над заостренными ростками бамбука, он умирал долго, целые сутки проклиная наших мучителей, пока побеги не проросли сквозь его тело. Я думал, что подобная участь была уготовлена и мне, но я ошибался.

Через час «горящего дикобраза» я сдался и уже не сдерживал своих криков.

— Я не англичанин! — кричал я на местном языке. — Не надо! Я просто наемник!

Горящие иглы все не кончались.

— Я не англичанин!

Потом все вдруг остановилось. Ко мне приблизилось разрисованное лицо местного шамана-наньу. Он что-то поднес к моей груди, и я захлебнулся от огня и запаха паленого мяса.

— Ты вернешься к себе и принесешь в свою страну боль, — сказал наньу.

— Я не англичанин…

— Хаос и боль, которую вы принесли нам.

— Я не англича…

Они бросили меня в лесу. Даже оставили мои доспехи. Я единственный выжил из отряда, и это была моя последняя военная кампания.

Мне часто снится один и тот же сон. Я снова среди бамбуковых зарослей, надо мной склонилось лицо шамана, а в груди разливается огненная боль от раскаленного клейма.

И тогда я просыпаюсь от собственного крика.

***

Очнулся я уже дома. Лежал и долго смотрел в белый потолок. Затем попытался подняться, но чья-то холодная ладонь опустилась на лоб и заставила лечь обратно в кровать.

— Лежите, лежите, пан Вацлав. Вы потеряли много крови.

Голос принадлежал отцу Бартольду. Я схватился за шею, нащупал повязку и толстый тампон под ней.

— А где?..

— Его взяли. Не Потрошителя, а человека. Сомнии опять удалось сбежать. Если бы вы сказали раньше…

— О том, что это мой… моя сомния? — Говорить было больно, и я едва слышно шептал. — Вы догадались сами, ойче.

Отец Бартольд подошел к окну. Сегодня он был в белой рубахе с закатанными рукавами и вовсе не походил на Пса ночи, как его называли за глаза.

— Это всегда чувствуешь, — добавил он, не оглядываясь. — Я догадывался, что вы аниматор с самой нашей первой встречи. Но не знал, что ваша сомния — тот самый Потрошитель. Понял это лишь вчера. А потом заметил, что позиция на доске — это план города, где Потрошитель назначил вам рандеву. Вы игрок, пан Вацлав. И он тоже игрок. Ему важно доказать, что он сильнее вас. Храбрее. Что он, а не вы, теперь главный. Так почему вы не признались сразу?

— Хотел разобраться сам.

— Глупо. — Бартольд повернулся и принялся застегивать рукава.

— Почему они вообще появляются? — прошептал я. — Чем мы провинились перед Господом? Или в нас сидит сам дьявол?

Отец Бартольд подошел и опустился на стул рядом с кроватью.

— А может быть, материализующиеся сны — это не порождения дьявола, а часть нашей души? — сказал он. — Темная часть. Наши скрытые желания, страхи, надежды и сомнения, которые мы сами и оживили. И сотворил Бог человека по образу Своему. Значит, в каждом из нас тоже есть частица Творца. Ночью мы перестаем контролировать свое внутреннее «я» и отпускаем на волю наши творения.

— Вы несете ересь, ойче, — сказал я.

— Но вы ведь никому не скажете? — улыбнулся главный инквизитор.

— Выходит, я такой же убийца, как и он. Это я сам?

Я зажмурился. Скольких я убил на войне? Не считал. Никогда не считал. Я убивал, и меня пытались убить.

— Господом нам дан разум, которым мы можем контролировать свою темную половину. В каждом из нас в глубине сидит зверь, с которым мы должны справиться. Аниматоры не в ответе за свои сомнии. Во всяком случае, пока я главный в ордене, — сказал отец Бартольд.

— Значит, я трус. Я не смог покончить с собой, когда еще был шанс все остановить.

— Самоубийство — грех.

— Но тогда не было бы стольких смертей.

— Помолитесь, пан Вацлав, станет легче.

Отец Бартольд опустил ладонь на мое клеймо на груди. На клейме переплелись в круге темная и светлая капли — инь и янь.

— Я должен сам развоплотить Потрошителя, — прошептал я. — Он хитер и осторожен. Я ждал сомнию, а он уже был в человеке. Я должен был догадаться. Над извозчиком летали другие сомнии. Не могли проникнуть. Значит, место было уже занято. Вы не возьмете его без меня. Он не подпустит вас, но у меня есть шанс. Я струсил, когда во мне породили демона. Я вернулся на родину, хотя не должен был возвращаться. Я узнал, что стал аниматором, еще на цеппелине, когда летел через океан. Однажды ночью случилось замыкание и на несколько часов на борту погас свет… Потом сказали, что та девушка совершила самоубийство, но я знал… Понял по своим снам, ведь Потрошитель еще возвращался в мое тело. Тогда я еще был ему нужен. Разрешите мне убить его, ойче. Я хочу пойти с вами этой ночью.

Отец Бартольд нахмурился.

— Что ж, я могу помочь. Но будет больно.

— Хорошо.

— Будет очень больно, вы готовы к этому, пан Вацлав?

Я кивнул, и этот жест едва не заставил меня потерять сознание от острой боли в шее. Отец Бартольд некоторое время сидел с закрытыми глазами, читая молитву, а затем опустил ладони мне на грудь. И я закричал.

Ощущение было такое, словно Потрошитель вновь воткнул в меня нож, или ко мне приложили раскаленное клеймо. Но затем боль, сконцентрированная в шее, растеклась по телу приятным теплом, и я закрыл глаза.

— Поспите, пан Вацлав, вам нужно отдохнуть. Вечером мы повторим процедуру.

***

На закате пришла новая капсула. Раздался звонок, который вырвал меня из сна. Отец Бартольд все так же сидел в кресле. Я подумал, что он никогда не спит, а все время сидит, как нахохлившийся коршун, и дремлет вполглаза. Бартольд поднялся, подошел к ячейке пневмопочты и достал капсулу.

— На этот раз письмо явно писала женщина, — сказал он, распечатав послание. — Почерк мелкий и ровный, бумага пахнет духами. Ничего, только предложение ходов.

Он рассмотрел письмо со всех сторон и спрятал обратно в капсулу. Затем разложил на доске новую позицию. Цепи из черных и белых камней обрисовывали дальнейший план города с еще одним «глазом» посреди узких улочек и переулков старого города.

— Это где-то за Собором Иоанна Крестителя. — Бартольд положил в центр «глаза» белый камень. — Ну что, вы готовы, пан Вацлав?

— Да, ойче, делайте, что должны.

Новая боль. Снова огонь в груди, как от электрического разряда. Зато через полчаса я был на ногах. Пусть каждый шаг отдавался болью в груди и шее, а ноги дрожали от слабости, но худо-бедно я мог идти. Моя кираса оказалась слишком тяжелой. Поэтому я отказался от своего верного спутника, лишь сунул в карман нож и прицепил на пояс накопитель, а рядом повесил кобуру с «теслой». «Тесла» была тоже тяжелой, но, к сожалению, сомний обычным железом и свинцом не взять. Они гибнут лишь от электрического разряда.

Я подошел к окну и посмотрел на пустой балкон соседского дома. Надвигался дождь, вечернее небо затягивали тучи. Бельевые веревки дрожали на ветру.

— Я пойду один. Впереди, — сказал я.

— Хорошо, — кивнул Бартольд. — Мы постараемся окружить район и не дать ему уйти. Я буду рядом, пан Вацлав.

Он протянул мне остатки снадобья, позволяющего видеть сомний.

— Но если Потрошитель — это я сам, то, как можно выиграть, играя сам с собой? — сказал я. — Я же выиграю, и я же проиграю. Такую игру можно лишь свести к ничьей.

***

Дождь сыпанул, когда я уже свернул с Рыночной площади на Селецкую — старую улицу, где не горели фонари. Потоки воды бежали среди брусчатки, улица была пустынной, и мне казалось, что я иду в безжизненном каменном лабиринте. Где-то вдали ударила молния.

Сомнии не любят такую погоду. В подобные ночи они не появляются. Но Потрошитель ждал меня в конце улицы. Я заметил едва колеблющуюся черную тень и услышал треск в передатчике, который складывался в слова.

«Ты пришел»

— Да, я пришел.

Облик Потрошителя неуловимо менялся, и каждый раз сомния выглядела по-другому. Он, то виделся мне шаманом-наньу, то лицо призрака походило на покойного Джона. Но чем ближе он подходил, тем мне больше казалось, что я смотрю в зеркало.

У Потрошителя было мое лицо.

Я сжал «теслу». Главное, не забывать о паузе перед выстрелом. Не дать Потрошителю шанса увернуться. Но пока сомния была еще слишком далеко. Ближе. Надо подпустить его ближе.

Треск в передатчике.

«Ты не выстрелишь».

«Ты ну убьешь самого себя».

— Неправда!

Потрошитель расплывался, я никак не мог поймать его на мушку.

«Ведь я — это ты. Я твоя сущность».

— Замолчи!

«Я то, что ты так долго скрывал в себе».

Потрошитель рванулся вперед, и я выстрелил. Словно в ответ на это где-то близко ударила молния, вторя треску моей «теслы». Электрический разряд сбил меня с ног. Я не понял, как упал, но почувствовал, что лежу на спине, а внутри меня сидит другое сознание. Потрошитель вернулся домой.

Смотрел моими глазами.

Дышал моим ртом.

Говорил моими губами.

— Вот мы и снова вместе.

— Нет!

Мои руки больше меня не слушались. Потрошитель достал нож из кармана и поднес к моей шее. Для сомний металл не страшен…

— Прощай, создатель, — ухмыльнулся Потрошитель.

Под впившимся в кожу острием выступила капелька крови. Но дальше руки не двигались. Я их не пускал. Черт возьми, это мое тело, и я сам решу, от чего мне умереть.

— Не сопротивляйся, — прошептал Потрошитель.

— Поцелуй меня в задницу!

Медленно, дюйм за дюймом, я преодолел сопротивление своей сомнии и отбросил нож в сторону. Затем потянулся к лежащей «тесле», схватил ее и приставил разрядник к своему горлу. Металл убьет лишь меня, а электрический разряд — нас обоих. Выкуси, тварь!

Но выстрелить я не смог. Палец, остановленный Потрошителем, лишь дрогнул на спусковом крючке. А потом мои руки разжались, роняя оружие.

Нет!

Это неправильно!

«Всегда есть способ обыграть самого себя, — сказал сегодня старый пройдоха инквизитор. — Разум смелее инстинктов».

Сцепив зубы, я поднялся на колени. Ничьи не будет. Вот теперь я буду тебя держать, Потрошитель. Держать из последних сил. Я не выпущу тебя на свободу. Ты почувствуешь опасность, а потом страх за свою проклятую жизнь. Ты будешь рваться, но я тебя не выпущу. Я ведь знаю тебя, как облупленного. Знаю, чем ты дышишь и кто ты такой.

Где-то на периферии зрения бежали люди. Кто-то кричал. Я узнал голос отца Бартольда.

Потрошитель кричал, вырывался на свободу, царапая мой разум своими когтями.

— Стреляйте, ойче! — прохрипел я.

В руках Бартольда была «тесла», направленная мне в лоб.

Снова сверкнула молния.

***

Утром светило яркое солнце. Я стоял у окна и смотрел, как его лучи заливают соседскую крышу. На балконе развешивала белье Агнешка и, увидев, что я за ней наблюдаю, она улыбнулась и помахала рукой.

Я тоже усмехнулся и закрыл глаза.

Он испугался. Потрошитель, мой страх, мой кошмар, преследовавший меня последние месяцы, испугался до трясущихся поджилок.

«Стреляйте, ойче!»

Но Пес ночи не выстрелил. Он стоял, направив мне в голову разрядник «теслы», а Потрошитель бился в паническом припадке, пытаясь спастись.

«Выпускай», — сказал Бартольд.

И я выпустил сомнию на свободу.

На этот раз инквизиторы не промахнулись.

Я открыл глаза, дохнул на стекло и нарисовал на нем для пани Агнешки улыбающуюся рожицу.