Сон

Павлик шёл по перрону и хотел каждому рассказать, куда они едут. Ещё бы! Всякий человек должен знать, что отправляются они с бабушкой в деревню, надолго, навсегда — на целое лето! Конец мая, и впереди столько всего!

— Павел, не прыгай.

Бабушка крепко держала его за руку, но Павлик не мог так просто идти — он рвался вперёд. Как паровоз. И тянул бабушку за собой.

Сейчас, сейчас они сядут в вагон, ещё немного подождут, а потом и город останется позади, а там каких-то восемь часов — всего-то! — и он приедет в деревню.

В этот раз Павлик пообещал себе, что обязательно не заснёт. А будет смотреть в окно — и мечтать. Или считать мосты. Ведь каждый раз, когда поезд выныривает из леса на воду — это такое событие!

— Ваши билеты, паспорта.

— Сейчас, сейчас.

Бабушка суетилась, копалась в сумке. Павлик рассматривал проводницу. Крупная тётенька-жаба с яркими красными губами. Может быть, все лягушки со временем превращаются в жаб, если их не находит царевич?

— У вас двадцать седьмое, двадцать восьмое, проходите.

— Павел, не беги, под ноги, под ноги смотри.

Но он уже размахнулся и впрыгнул в вагон. Бабушка затаскивала тележку. В узком коридоре толпились люди, рюкзаки, баулы. Все чего-то тянули, закидывали, перепаковывали, доставали.

Мальчик шёл по вагону и считал места. Ага, вот оно! Двадцать седьмое. В самом центре, не у туалета и не боковушка. Павлик не признавал боковушки. Уважающий себя человек на таких ездить не станет. То ли дело плацкарт!

— Бабушка, а можно я сверху?

— Можно, Павлуша, можно, не прыгай, мне всё равно наверх уже не взобраться. Тише.

Он в одну секунду вскочил на приступку, подтянулся, раздвинул колючие пледы и растянулся на второй полке. Хорошо!

Теперь главное — не пропустить миг, когда поезд тронется и поедет. Этот момент — самый волнительный. С него, можно сказать, и пойдёт отсчёт летних каникул.

«Лето», — проговорил он про себя волшебное слово, полное чистого жёлтого света. Даже не верится.

Бабушка доставала из сумок какие-то кульки, пакеты, выкладывала на стол. Потом снова зашнуровывала тележку. Всё у неё получалось медленно, Павлик бы сделал куда быстрее. Он вообще у них шустрик.

— А позвольте я вам помогу, мадам!

В плацкарт вошёл какой-то дедуля, весь седой и кудрявый, как Пьер Ришар. Галантно перехватил у бабушки тележку. Уложил её под сиденье и сам сел напротив. Стрельнул на мальчика лукавым глазом, тот поспешно отвёл взгляд. Спрятался с головой: новых людей Павлик всегда почему-то стеснялся.

Бабушка охала и благодарила, а сама уже разворачивала свёртки с едой, доставала одноразовую посуду. Всё было как всегда.

— Провожающие, выходим из вагона! — раздался пронзительный голос проводницы. Интонации как из школы. Бр-р-р. Но об этом можно уже не думать, забыть, это всё остаётся здесь, в городе, ведь впереди — три месяца счастья! — и никакой школы.

Павлик осторожно выглянул вниз. Бабушка раскладывала стол, а пожилой попутчик сидел на краю скамейки, улыбался и махал кому-то в окно. Мальчик приподнял голову, но никого не увидел: наверное, уже ушли.

На той стороне, на боковушке, сидела девушка с рассыпанными кудрями, уткнув голову в руки.

И тут поезд мягко качнулся и тронулся. В путь!

Перрон стал уплывать, мимо всё быстрее мелькали люди, а потом и те кончились — вокзал остался позади. Павлик выдохнул: вот оно, начинается…

Дорога на поезде в деревню всегда казалась ему путешествием в другой мир — лучше и выше. Сзади оставался мир города: низкий, серый, прямой, полный обязанностей и правил. А впереди ждало что-то совершенно иное: зелёное, круглое и такое невероятно яркое, что надо было зажмуриться, иначе ослепнешь!

— Павел, иди, спустись к нам.

Мальчик распахнул глаза. Вокруг поскакали световые пятна. Он ещё немного побегал за ними, поискал сползающих червячков, а потом протянул руку, повис между полок — и спрыгнул на пол.

— Аккуратней, аккуратней. Вот так, садись. Кушать будешь? Познакомься, это…

— Одуван, — попутчик наклонил седую голову, и его волосы рассыпались, как лепестки. — Был когда-то жёлтый одуванчик. А теперь вот — одуван. Дуй — полетят, — он улыбнулся и слегка дунул в его сторону.

— Павлик, — тихо сказал мальчик. А потом серьёзно добавил: — Если что, у меня волосы тоже одуванчиковые.

Дедушка ещё сильнее развеселился. Протянул было руку, но так и не донёс до светлой растрёпанной головы. А то Павлик уже собрался увёртываться.

— А вы до какой едете? — спросила бабушка.

— А мне до конца, — улыбнулся дедушка. — А вам?

— А нам в Бологом. Не проспать бы. — И она строго посмотрела на внука, как будто только он один мог проспать всю поездку. Но он же сказал ей, что обязательно не заснёт!

Из проёма выплыла проводница, стала проверять билеты, надрывать их жабьими лапками. Интересно, а икру она куда мечет, в титан?

— Эй, билеты! На проверку! Оглохли, что ли?

Девушка, которая сидела через проход, вздрогнула и стала искать по карманам.

Павлик снова вскарабкался на верхнюю полку, лёг на живот и принялся смотреть в окно.

Мимо бежали провода. Можно было задерживать взгляд на столбах и прыгать по ним — от одного к другому, а можно смотреть словно сквозь, и тогда их уже не замечаешь, а провод сливается в одну линию от фломастера, которая идёт себе дугами и идёт, рисуется в воздухе, то падая, то поднимаясь…

Внизу бабушка что-то рассказывала Одувану. Кажется, про их деревню. А Павлик то прыгал по столбам, то чертил линию проводами. Поезд мерно покачивало, и колёса отбивали морзянку: впе-рёд впе-рёд, впе-рёд впе-рёд.

Интересно, если бы поезд мог говорить, что бы он рассказал? Столько, наверное, слышал историй… И нашёл бы среди них самую интересную! А может, он устал и уже не слушает? Потому что все одинаковые. Только знай себе стучит: вперёд и вперёд — чем не история? Лучше всех. Так бы слушать её и слушать…

Павлик перевернулся и стал водить пальцем по третьей полке. Вдруг из соседнего плацкарта высунулась голова с косичками, стрельнула двумя угольками и исчезла. Девочка!

Он застыл. Потом тихонько приподнялся, перевернулся головой в ноги, ногами в подушку, и приблизился к краю стены. Но заглянуть за неё не решался. Так и замер — в засаде.

— Павел, чего ты там елозишь? — постучала снизу бабушка. — Иди к нам.

Мальчик вздохнул. А потом спустил ноги и спрыгнул на пол.

— Мы тут как раз со Львом Аполлоновичем обсуждаем, как важно много читать. А то дети нынче совсем не читают. Такая беда! — бабушка сняла круглые очки, вынула платок и стала их протирать. — Вот, расскажи ему, какая у тебя сейчас книжка.

Павлик оглянулся, но косичковая загадка больше не показывалась. А девушка напротив всё сидела и смотрела остановившимся взглядом в окно: что она там видит?

Павлик вновь обратился к Одувану:

— Я читаю книгу Босого Толстого.

Дедушка серьёзно посмотрел на него, а потом рассыпался мильонами лучей — морщин и смеха.

— А может, босоногого Толстоногого?

— Нет, — возразил Павлик, — так неправильно. Правильно: Босой Толстой.

— И веский Достоевский? — подмигнул Одуван.

— Веского ещё не читал, — ответил мальчик.

— И что же у… босого? «Войну и мир»?

— Нет, мне не нравится про войну…

— Павлуша у нас мирный, — добавила бабушка, — прямо как Лев Николаич.

— Это — Лев Аполлонович, — исправил он её, а дедушка весело подкивнул. — А читаю я «Детство».

— Эх, надо бы и мне перечитать, пока дуб мой совсем не осыпался… — задумчиво промолвил Одуван и замолчал.

Павлик немедленно представил, как у дедушки на участке стоит огромный дуб. Он ухаживает за ним, поливает. Но как только тот осыпется — всё. Что — «всё», было неясно. Но звучало внушительно.

Тут рядом образовалась нога в белом чулке, и мальчик застыл. Девочка вывесилась в проход, изогнулась загогулиной, так что смоляные косички заболтались по воздуху, чиркнула глазами по каждому и, ни слова не говоря, упорхнула куда-то за полки.

Павлик понял, что, когда вырастет, обязательно на ней женится.

— Чаю не хотите?

В проход вылезла Жаба; девочку сдуло.

Проводница смотрела грозно: как будто те, кто отказывались пить чай, немедленно высаживались ей из вагона с волчьим билетом на дальнейшие путешествия. Но взрослые, слава богу, рисковать не стали, и уже через минуту на столике дымилась бурая жидкость в серебряных подстаканниках. В чайной тине плавали нерождённые жабики.

Павлик подул, отхлебнул: забористо!

Бабушка стала разворачивать свёртки с едой. Одуван обнял стакан ладонями, но пить не спешил: грелся.

— А ты, Павлик, когда вырастешь, кем хочешь стать?

Мальчик обрадовался любимому вопросу. Выпрямил спину, поднял подбородок и торжественно произнёс:

— Спасителем.

Дедушка покатился со смеху. Чего смешного-то?

— Может, спасателем?

Бабушка отвлеклась, посмотрела низко, поверх очков:

— Это ты храмом Христа Спасителя, что ли, так впечатлился?

Павлик вспомнил огромную жёлтую луковицу, белую громаду кулича — нет, не то: помотал головой.

— Просто спасатели — спасают и всё, без какой-либо мысли. Может, человек и не хотел, чтобы его спасали — а вот. А спасители — они от беды, от горя, и им ещё и спасибо говорят, — объяснил он такую, казалось бы, простую мысль, что даже странно.

— Очень правильная идея, — лукаво прищурился Одуван. — А как бы ты спас людей от беды?

Мальчик заволновался, прямо как на школьных проверках.

— Я бы… подарил им что-то очень хорошее! Объяснил бы, помог. Да! — Павлик взъерошил волосы, пытаясь отыскать слова для мысли, которая была так ясна, так понятна. — Ведь они все могли бы быть счастливы. Просто не умеют туда приехать. Надо только найти путь, узнать свой вагон.

— А как его узнать?

— Надо… вспомнить! — мальчик взмахнул руками и подпрыгнул на ноги. — Просто вспомнить! Вы все вырастаете и забываете. А я знаю. Это очень просто!

Слов не хватало, и он не умел выразить всё то, что было внутри: лето, тепло, синь, свобода — как у облаков, как у ветра, три месяца — вечность счастья, трава, брызги, туман над рекой, и ещё когда птица так гулко и далеко «у-у-ух… у-у-ух…»

Он завертелся в поисках речи и вдруг споткнулся о взгляд девушки с рассыпанными кудрями. Её глаза блестели, и она не отрываясь глядела на него. Словно ждала, что сейчас он скажет что-то очень важное, что сейчас он её спасёт.

— Надо просто… как я, — тихо договорил мальчик, потупил взор и сел обратно.

— Не шуми, на вот лучше, съешь яичко, — бабушка подвинула ему салфетку с очищенной скорлупой.

— Спасибо тебе, Павлик, — серьёзно сказал Одуван.

Мальчик исподлобья скосил глаз на дедушку, но тот, кажется, не насмешничал.

— Уболтал весь вагон, Павлуша, и вот всегда так, — скороговоркой под нос бубнила бабушка. — А нам ещё до Бологого ехать, а от тебя уже все устали. Ты, давай, лучше, ешь, слово ведь серебро, а молчание, ты же знаешь, золото. А когда я ем, я глух и?..

— Нем, — промычал он с набитым ртом.

Взрослые замолчали.

Павлик незаметно скосил взгляд в другую сторону. Но девушка сидела, не двигаясь, и смотрела куда-то в пространство. А за окном как раз кончилась зелень, замелькали переборки моста, и поезд полетел над бескрайней рекой. Такую не переплыть даже до середины! Синяя-синяя, тягучая и густая, как гуашь. А далеко за ней — красная яичница заходящего солнца.

Павлику хотелось закричать, дёрнуть вниз оконную раму, чтобы воздух, синева, краски ворвались в вагон и очнули спящую княжну от её сна. Как же она не видит, как же не чувствует! Но он только смотрел — не жевал, смотрел на реку, пока та не скрылась, и не начался снова сплошной лес.

— Ну что, как чаёк-то? — Жаба выглянула подозрительно, но увидела, что чашки пусты, и расплылась красным довольством: — Вы, если чего, стучите, я не сплю. Ещё подолью!

Она взяла стаканы и удалилась, равномерно позвякивая. И колёса ей вторили: вперёд-вперёд. Как будто, если долго быть проводницей, становишься частью поезда, сливаешься с его ритмом…

За окном стало темнеть.

Все принялись расстилаться.

Павлик не собирался спать, конечно… Но полежать на прохладной белой простыне, помечтать, поваляться в подушке — это было можно.

— А вы, что же, Лев Аполлонович, спать не будете? — Бабушка закончила перестилать матрасы и повернулась к попутчику.

— Да я так, пока посмотрю.

— Нет уж, давайте я вам расстелю, заправлю, вот так, по-человечески, а то в ногах правды нет…

Павлик взобрался к себе на вторую полку. Посмотрел — девушка напротив всё так же сидела за неубранным столиком. Неужели она его не услышала? Неужели он её не спас?

Что-то укололо его, как иголкой, но не швейной, а так, сосново-еловой, небольно, как комар укусил. Но ничего было не поделать!

Он вздохнул и рухнул в мягкое белое. Хорошо! И прохладно, и ветерок ещё откуда-то сверху, и колёса стучат, бабушка внизу суетится…

Из-за стены выпрыгнул чёртик, тряхнул косами, чёрные угли заблестели, столкнулись с ним, заискрили… И вдруг девочка скорчила рожицу, высунула язык — и убралась восвояси. Какая противная!

Павлик передумал на ней жениться. И вообще. Эти девушки… Всегда у них так. Он-то их знает. В конце концов, даже разок целовался. Только в щёку. Но всё-таки. А потом она даже не отвечала на его записки. Даже не читала!

Мальчик надулся, отвернулся к стене. Но потом вспомнил, что прямо за перегородкой лежит косичковая насмешница и наверняка над ним хихикает. Он перевернулся в другую сторону.

Одуван уже мирно лежал на спине с закрытыми глазами. Его серебряные лепестки разлетелись вокруг головы. А лицо было очень спокойное. Как будто он помнил и знал, как надо, — и этого было достаточно.

Бабушка ещё что-то складывала, укладывала, перекладывала, а там и она улеглась, и только что-то прибарматывала и вертелась.

Павлик чуть приподнялся и посмотрел на боковушку, но там никого не было. Может быть, девушка вышла…

Он лёг на живот и стал смотреть в окно.

Деревья мелькали и сливались в тёмном полумраке, и лес становился сказочным, и за каждой тенью жил леший, или серый волк притаился в кустах — так выйдет и заговорит прокуренным басом…

Чёрные линии проводов уже было не разобрать, потому что всё окрасилось в полуночный, шёпотный, недоговорённый. И колёса уже не стучали вперёд, а считали часы, минуты, которых оставалось всё меньше и меньше, ведь уже скоро, уже вот-вот: сейчас-сейчас, сейчас-сейчас. И счастье придёт и больше никогда не покинет.

И Павлик, и бабушка, и вся деревня окунутся в него, как в воду, наверху тёплую, внизу холодную, и поплывут, поплывут… И Одувана обязательно возьмут с собой, будет летать лепестками. И девушку с застывшим взглядом — надо только её найти, — и Жабу-проводницу, пусть себе квакает. Даже девочку-косичку можно позвать, если та рядом будет. Счастья мало не бывает, его на всех хватит. Всех-всех-всех!.. Во всём мире…

И Павлик уже закрывал глаза, и всё ему казалось, что он не спит, не спит, но поезд летел, колёса стучали, за окном сливалась одна линия от фломастера — или от гуаши — но рука уже не чертила, и взгляду было не удержать, и он падал куда-то в подушку, и не знал, и не помнил, зачем и куда, и что ещё надо…

*

Одуван открыл глаза.

В плацкарте никого не было.

Всё-таки заснул! А ведь обещал же себе…

Он выглянул за окно, улыбнулся. Бологое.

Затем тихо собрался и медленно, аккуратно пошёл по вагону — лишь бы никого не разбудить.

Поезд спал. И колёса молчали.