Сон Императора

Глава первая: Фальшивые аплодисменты

Петроград. Ночь на 4 января 1917 года. Мариинский театр.

Воздух в царской ложе был густым и неподвижным, словно его вырезали из куска старого бархата и пропитали запахом застоявшейся пыли, холодного воска от свечей в позолоченных канделябрах и тяжелых духов «Коти» — смесь фиалки и чего-то удушающе-сладкого. Николай Александрович сидел прямо, как учили в детстве, положив ладони на резные дубовые подлокотники кресла. Его взгляд был устремлен на сцену, где лилась сладкая, надрывная ария из «Евгения Онегина» — «Письмо Татьяны». Юное сопрано заламывало руки, её голос, чистый и высокий, взмывал под самые своды, украшенные херувимами.

Но царь не слышал музыки. Он слышал выстрелы.

Они звучали у него в голове уже месяц. Короткие, сухие, как щелчки бича, разрывающие тишину сырого подвала. За ними — нечеловеческий, сдавленный крик Алексея, хрип Александра Фёдоровны, глухой стон, когда пуля ударяла в тело. И тишина. Гробовая, пыльная тишина, нарушаемая только всхлипами и приглушенными стонами. А потом — тяжелые шаги по груде тел, проверяющих...

Николай сглотнул, почувствовав, как сухо и неприятно сжалось горло. Он машинально провел рукой по лицу, ощущая под пальцами холодную, почти восковую кожу. В зеркале этой ночью он видел не самодержца Всероссийского, а изможденного, поседевшего мужчину с глубокими тенями под глазами, похожими на синяки. Глазами, в которых жил чужой, украденный ужас.

— Ники, дорогой, ты опять... — тихий, но настойчивый голос жены прозвучал справа. Александра Фёдоровна не отрывала взгляда от сцены, но её рука в белой лайковой перчатке легла поверх его руки. Её прикосновение было твердым, почти цепким. — Соберись. На нас смотрят.

Он повернул голову. Ложа была погружена в полумрак, но внизу, в партере, в мерцающем свете газовых рожков, поблескивали лорнеты, направленные в их сторону. Сотни глаз. Взгляды, полные не любви и не обожания, а жадного, болезненного любопытства. Как смотрят на редкого, загадочного зверя в клетке, который, по слухам, тяжело болен. Ждут, когда он покажет слабость. Ждут признака конца.

Он медленно, с невероятным усилием воли, отвел взгляд от жены и снова уставился на сцену. Татьяна пела о любви, о невозможном счастье. Фальшь этой театральной страсти резанула его по нервам. Какая любовь? Какое счастье? За этими стенами — город, набухший голодом и злобой. За тысячу верст — окопы, где в промерзшей грязи гибнут его солдаты. А здесь, в этой позолоченной раме, они должны играть в вечность.

— Всё кончено, — вдруг сказал он так тихо, что даже Александра не сразу расслышала.

— Что, милый? Ария? Нет, еще будет финал акта...

— Всё кончено, если мы останемся такими, как есть, — прошептал он, и в его голосе прозвучала хриплая нота, которую она раньше не слышала.

Она наконец повернулась к нему, и в её синих, обычно холодных глазах мелькнула тревога. Она видела эти кошмары. Слышала, как он кричал по ночам, вскакивал с кровати, ощупывая грудь в поисках ран. Она молилась. Уговаривала врачей. Но месяц этого ада изматывал и её.

— Ники, не здесь. Ради Бога. Ты истязаешь себя. Это просто сны, наваждения...

— Это не сны! — его голос сорвался, чуть громче, чем следовало. Из соседней ложи, где сидели фрейлины и свита, донесся сдержанный шорох. Он закусил губу, почувствовав прилив жгучего стыда. Потерять самообладание на людях... Так не делал даже его отец, Александр Третий, человек железной воли. Вот он, корень бед, — пронеслось в голове. Слабость. Видимая всем слабость.

На сцене опустился занавес. Раздались аплодисменты — ровные, вежливые, как отбивание такта. Не овация, а ритуал. Николай встал. Его ноги были ватными. Он кивнул в сторону сцены, машинально, и шагнул к выходу из ложи. За его спиной зашелестели платья, зазвенели шпоры адъютантов.

Коридоры Мариинского театра.

Они двигались по длинному, устланному темно-красным ковром коридору, стены которого были увешаны портретами прошлых императоров и императриц в тяжелых золоченых рамах. Николай чувствовал на спине их взгляды — суровые, оценивающие. Особенно пристальным казался взгляд отца, Александра III, с его могучей бородой и непреклонным выражением лица. Что бы сделал ты? — мысленно спросил Николай. Ответ был очевиден: Сжал бы кулаки. Заставил бы бояться. И выиграл бы эту войну, а не сидел в ставке, играя в солдатики.

Его обогнал свитский офицер, щеголь в безупречном мундире, и почтительно распахнул массивную дверь, ведущую в малый царский салон для антракта. Николай вошел первым. Комната, небольшая, уютная, была залита мягким светом от люстры с хрустальными подвесками. На столе в серебряных ведерках дымился лед вокруг шампанского, стояли вазы с фруктами, которых не видел простой петроградский обыватель уже полгода — апельсины, виноград.

К нему немедленно подошел министр Императорского двора, граф Владимир Фредерикс, старый, изысканно вежливый, с лицом уставшего мастера придворных церемоний.

— Ваше Императорское Величество, представление, кажется, доставляет удовольствие публике, — начал он своим бархатным, бесцветным голосом.

— Публике холодно и голодно, граф, — отрезал Николай, не глядя на него, подходя к окну и отодвигая тяжелую штофную портьеру. — А удовольствие они ищут в сплетнях о нашей семье.

В салоне наступила напряженная тишина. Фредерикс замер с полуоткрытым ртом. Флигель-адъютанты переглянулись. Александр Фёдоровна села в кресло, приняв свой обычный отрешенно-величественный вид, но пальцы её судорожно перебирали жемчужное ожерелье.

— Ники... — начала она, но он её перебил.

Он смотрел в окно. За снежным узором на стекле проступали огни Невского проспекта — скудные, редкие. Мимо театра, сгорбившись от ветра, шли люди. Тени в ночи. Он представил, что они думают. *«Царь в театре развлекается, пока наши дети замерзают в окопах»*. И они были правы. Он здесь. Развлекался.

Дверь снова открылась, и в салон вошел человек, чье появление заставило всех слегка выпрямиться. Это был не придворный, а военный. И не просто военный, а начальник Штаба Верховного Главнокомандующего, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. Он выглядел усталым до изнеможения. Его лицо, обычно кроткое и умное, сейчас было серым, осунувшимся, а мундир сидел на нем мешком. Он приехал с фронта всего сутки назад для доклада.

— Ваше Величество, прошу прощения за вторжение, — сказал Алексеев, отдавая честь. Его голос был хриплым от простуды и усталости. — Но прибыли срочные депеши с Кавказского фронта. И... есть вопросы, требующие личного внимания Вашего Величества.

— Какие вопросы, генерал? — спросил Николай, не отворачиваясь от окна. — Очередная просьба о снарядах, которых нет? О сапогах, которые сгнили? Или, может, о продовольствии, которое разворовали по дороге?

Его тон был ледяным, язвительным. Так он никогда не говорил с Алексеевым, которого уважал. В салоне стало тихо настолько, что было слышно потрескивание дров в камине.

Алексеев, казалось, сжался внутри себя. Он был солдатом старой закалки, привыкшим к дисциплине и сдержанности.

— Всё вместе, Ваше Величество, — тихо ответил он. — Положение... становится критическим. Не на фронте, а в тылу. В Петрограде. Хлебные бунты в рабочих кварталах участились. На заводах — подстрекательские листовки. Гарнизон ненадежен. Я... я считаю своим долгом доложить, что атмосфера напоминает...

— Напоминает что, генерал? — Николай резко обернулся. Его глаза, обычно мягкие и меланхоличные, сейчас горели странным, почти лихорадочным блеском. — Говорите прямо.

— Напоминает атмосферу 1905 года, Государь. Но... опаснее.

Николай замер. 1905 год. Кровавое воскресенье. Революция. Потом он усмирил её. С помощью силы, манифестов, уступок и репрессий. А потом... расслабился. Позволил другим править. Позволил себе быть просто Ники, семьянином.

Из-под полуприкрытых век на него смотрели глаза отца со стены. И в ушах снова защелкали выстрелы. Выстрелы не из 1905 года. Из будущего. Из подвала.

— Фредерикс, — сказал Николай, и его голос прозвучал металлически чётко, не оставляя места для возражений.

— Слушаю, Ваше Величество.

— Распорядитесь. Завтра утром, в девять, у меня в кабинете в Зимнем. Созываю совещание. Пригласить: председателя Совета министров Голицына, военного министра Беляева, министра внутренних дел Протопопова, министра путей сообщения...

Он на секунду запнулся, вспоминая фамилию.

— Трепова, Ваше Величество, — подсказал Фредерикс.

— Трепова. И начальника Петроградского охранного отделения. И командующего Петроградским военным округом. Только военные и силовики. Никаких думских болтунов. Понятно?

— Понятно, Государь, — Фредерикс поклонился, но в его глазах читалось недоумение и тревога. Такого не бывало. Царь обычно избегал жёстких, оперативных совещаний.

— Генерал Алексеев, — Николай повернулся к нему. — Вы останетесь. Отложите отъезд. Я прочту ваши депеши сегодня же ночью. А завтра вы будете на совещании. Я хочу, чтобы они услышали правду о фронте из первых уст. Без прикрас.

— Слушаюсь, — Алексеев кивнул. В его усталом взгляде промелькнула искра чего-то похожего на надежду. Или на страх перед этой новой, незнакомой решимостью.

— А теперь, — Николай взглянул на жену, — мы возвращаемся в ложу. До конца спектакля.

Он предложил ей руку. Александра Фёдоровна поднялась, оперлась на его локоть. Её пальцы сжали его руку так сильно, что костяшки побелели даже сквозь перчатку.

— Что ты задумал, Ники? — прошептала она на ухо, когда они выходили в коридор.

— Я задумал выжить, Аликс, — так же тихо ответил он. Голос его был спокоен, но в нём дрожала стальная струна. — Выжить самому. И спасти Россию. Мне надоело быть актером в этом театре абсурда. Пора стать режиссёром. Жестоким, если понадобится.

Они вернулись в ложу под завывающие звуки оркестра, начинавшего финальный акт. Николай сел в кресло. Он больше не смотрел на сцену. Он смотрел на зал. На эти сотни бледных, сытых, равнодушных или алчущих лиц. Он изучал их, как полководец изучает карту перед битвой. В его глазах не было прежней отстраненности. Был холодный, безжалостный анализ. Расчёт.

Аппарат в его голове, дремавший долгие годы, запустился с скрипом, но неумолимо. Первое: обезглавить панику в Петрограде. Жестко. Немедленно. Второе: выжать всё из тыла для фронта. Любой ценой. Третье: разобраться с Думой. Они либо будут работать, либо их не будет. Четвертое: найти победу. Одну, но громкую. Поднять дух.

И где-то на самом дне, в самой темной глубине души, шевелился новый, чудовищный, но спасительный инстинкт: Чтобы тебя не убили — заставь бояться. Чтобы твою семью не тронули — сделай её неприкосновенной силой своего авторитета. Мягкость — это роскошь для сильных. Я был слаб. Теперь буду силен. Или умру, пытаясь.

Когда опустился финальный занавес и зал взорвался уже более оживленными аплодисментами, Николай II поднялся последним. Он не спешил кланяться. Он стоял прямо, глядя поверх голов публики, в пустоту, где уже строились призраки его нового, безжалостного царствования. И на его лице, освещенном отблесками софитов, не было ни улыбки, ни доброты. Было только каменное, непроницаемое выражение человека, принявшего страшное решение.

Он вышел из ложи под гул недоумевающего зала, который ожидал привычного, мимолетного, застенчивого кивка. Не дождался.

В тот же вечер. Кабинет Николая в Зимнем дворце.

Комната была огромной, высокой, тонущей в полумраке. Лишь зеленый абажур настольной лампы отбрасывал круг света на разложенные карты, бумаги и бесстрастное лицо генерала Алексеева. Николай скинул парадный мундир, остался в простой гимнастерке защитного цвета. Он ходил взад-вперед по ковру, в его руках дымилась папироса — плохая привычка, к которой он вернулся в последние недели.

— Повторите, Михаил Васильевич, — сказал он, не останавливаясь. — Цифры по Петроградскому гарнизону.

— Около ста шестидесяти тысяч штыков, Государь, — отчеканил Алексеев. — Но это на бумаге. Фактически — запасные полки, переполненные необученным пополнением. Офицерский состав слаб, часть симпатизирует оппозиции. Дисциплина... — он запнулся.

— Распущена, — закончил за него Николай. — Они ближе к толпе, чем к армии. Я понял. А охранное отделение? Что докладывает Климович?

— Агенты сообщают о росте антивоенных и антимонархических настроений. Особенно на заводах: Путиловский, Обуховский, «Арсенал». Большевики, эсеры активизировались. Их лидеры — Ленин, Троцкий, Зиновьев — за границей, но агитация идет. Ждут повода.

— Повод? — Николай резко остановился. — Повод — это мы с тобой, Михаил Васильевич. Наша нерешительность. Наша надежда, что всё «как-нибудь само устроится». Повод — это пустые прилавки и полные театры. Это закончится.

Он подошел к столу, потянулся к графину с водой, налил стакан, выпил залпом.

— Ваше Величество, — осторожно начал Алексеев, — решительные меры в столице... могут быть восприняты как слабость. Как паника.

— А бездействие будет воспринято как смерть! — Николай ударил кулаком по столу. Лампа подпрыгнула, тень метнулась по стене. — Они не боятся нас, Михаил Васильевич. Вот в чем корень зла. Они *не боятся*. Моего отца боялись. Его уважали через страх. Меня... меня считают тряпкой. Добряком, которым вертят жена и проходимцы. — Голос его сорвался. Он снова увидел подвал. Услышал тот презрительный, развязный тон команды... *«Расстрелять»*. Так не говорят с Богом помазанным. Так говорят с никем.

Алексеев молчал, потупив взгляд. Он не мог возразить. Это была горькая правда.

— Завтра на совещании, — продолжил Николай, понизив голос, но в нем зазвучала та же сталь, — я дам указания. Петроградский военный округ переподчиняется непосредственно Ставке. Фактически — вам. Все запасные полки выводятся из города на фронт, немедленно. На их место вводится гвардия. Преображенский, Семеновский, Измайловский полки. Те, кто еще помнят присягу.

— Но, Государь, гвардия — это кадровые полки, они на фронте...

— Они больше нужны здесь! — перебил Николай. — На фронте сейчас позиционная война. А здесь — готовится прорыв. Прорыв нашего тыла. Я предпочитаю потерять пядь земли, чем потерять столицу. Это приказ.

— Слушаюсь. Приказ.

— Далее. Министр внутренних дел Протопопов, — Николай произнес эту фамилию с нескрываемым презрением. — Он сумасшедший. Занимается спиритизмом, пока город горит. Он уходит в отставку. Завтра же.

— Ваше Величество, он имеет поддержку в... определенных кругах, — намекнул Алексеев.

— В кругах Распутина? — Николай усмехнулся, и это была безрадостная, страшная усмешка. — Григорий мертв. Его тень не будет править Россией. Протопопов уволен. Ищем нового министра. Жесткого, умного, беспринципного. Чтобы боялись и полиция, и революционеры. Ищем.

Он снова заходил.

— Продовольствие. Это ключ. Бунты из-за хлеба. Нужно показать, что Двор не жирует, пока народ голодает. Завтра же издаю указ о строжайшей экономии в императорских дворцах. Сокращаем пайки, урезаем расходы. Пусть об этом трубят газеты. И второе: создаю Особый комитет по продовольствию под личным контролем. С диктаторскими полномочиями. Право реквизиций, право расстрела за спекуляцию на месте. Пусть боятся хапуг больше, чем меня.

— Это... чрезвычайные меры, Государь.

— Чрезвычайное время, генерал. Мы воюем. Война — не только на фронте. Она здесь, в этом кабинете, на улицах. И я намерен её выиграть.

Он остановился напротив Алексеева, глядя ему прямо в глаза.

— Михаил Васильевич, вы честный человек. Вы скажете мне прямо: есть ли шанс на успех в этом году? На прорыв? На победу, которую можно преподнести как триумф?

Алексеев вздохнул, потер переносицу. Он думал минуту, собираясь с мыслями.

— Шанс есть, Государь. Но он требует колоссальной концентрации сил. И удачи. Брусиловское наступление прошлого года выдохлось, но показало: австрийцы слабы, если бить решительно и в неожиданном месте. Нужен один, но сокрушительный удар. Летом. И для этого нужно накопить резервы, артиллерию, снаряды. Сейчас наши союзники, англичане и французы, готовят свое большое наступление на Западе. Если мы скоординируем...

— Координировать будем, — кивнул Николай. — Я напишу Георгу и Раймону лично. Не как царь царю, а как главнокомандующий главнокомандующему. Потребую ясных обязательств. Но сначала нужно навести порядок дома. Нельзя наступать, когда у тебя нож в спину.

Раздался осторожный стук в дверь. Вошел камердинер.

— Ваше Величество, Её Величество Государыня просит вас. Очень беспокоится.

Николай кивнул.

— Сейчас. — Он снова повернулся к Алексееву. — Вот ваше первое задание, генерал. К утру — план по замене петроградского гарнизона. И список кандидатов на пост министра внутренних дел. Из военных. Из тех, кто не боится крови. Понятно?

— Понятно, Государь.

— Тогда доброй ночи. И... спасибо, что говорите правду. Отныне это будет цениться выше лести.

Алексеев, потрясенный, отдал честь и вышел. Николай еще какое-то время стоял один в центре огромного темного кабинета. Затем подошел к окну. За тяжелыми шторами бушевала метель. Петроград спал, или ворочался в голодном бреду. Где-то там, в этой метели, были люди, которые хотели его смерти. Которые видели его во сне так же, как он видел их.

Хорошо, — подумал он, глядя на свое отражение в черном стекле. — Посмотрим, кто кого переборется. Сон или явь. Страх или воля.

Он погасил лампу и вышел из кабинета, чтобы встретить тревожный, полный молитв взгляд жены. Но в душе его уже не было прежней растерянности. Была холодная, тяжелая, как свинец, решимость.

Первая ночь нового царя только начиналась.