Соната Ужа

1492 год, май. Тракт Дьена — Састина

— Кто ваш князь?

— У нас нет князя.

— Неправда! Над каждым есть князь.

Агле, ведьма из Катина Яра, открыла глаза. Резко села и долго выдыхала, ничего не видя в темноте, пока вещий сон расплывался и блёк.

Майская ночь висела над землей — пахучая, душистая, как волосы, укрывающие лоно. И такая же теплая. Скрипели кузнечики, вдалеке расхохоталась сова.

Агле передернула лопатками, отлепляя влажную рубаху. Погладила мох, на котором спала. Только снов стоит бояться. А в лесу весной не выживет разве что глупый или ленивый.

Глаза постепенно привыкали к темноте. Вот уже стали видны стволы деревьев на фоне чуть более светлого неба, словно в шубу, кутающегося в тяжелые облака.

Вот тягуче скрипнуло дерево — они иногда скрипят сами по себе, без ветра. Где-то капля шлепнулась на лист. Звезд видно не было, чтобы узнать, точно ли наступила полночь. Но голоса из дедова гримуара вряд ли сильно осерчают, если Агле ошибется в ту или другую сторону. А до висельника всего поляну перейти. Вон он качается на вытянутом дубовом суку. Дубу полегчает, если мертвеца снять.

Для казненного все равно — «тау» или «глаголь», но знающий знает: удачу в воровстве приносит только рука повешенного. Сельцо Агле никогда больше не будет голодать. Если когда-нибудь воскреснет.

Беда пришла в Катин Яр хрустальной ночью в конце декабря, когда волки порезали всех овец. Часть туш они оставили, можно было свежевать и есть. А еще спасал перевоз. Но к середине января ударили морозы, река встала, и по ней можно было ездить туда и сюда, не ища парома.

Мороз сделал снег гладким, и в сельцо по укатанной дороге явился сборщик налогов, квестор Синедриона, с крыжаками. Эти оказались хуже волков, отобрали все подчистую. Квестор еще бил деда Романа, деревенского старосту, пытая, кто у них князь и почему вовремя не платят десятину. А он, квестор, сам не намерен ноги ломать, пырясь в эту глушь.

Под конец сборщик швырнул мешочком проса деду в лицо от щедрот. Дерюга разорвалась, просо просыпалось на земляной пол избы. Дед сгребал его ладонями и плакал.

Уже тогда они мешали муку с опилками, чтобы хватило на подольше.

В феврале начались снегопады. Охотники не рисковали выбраться в лес, чтобы не потеряться в метели, а которые рисковали — возвращались без добычи или не приходили вовсе. Наступил голод. Подъедали солому со стрех и мох с колодезных срубов. Маялись животами.

Первыми отошли младенцы и старики. За ними — тяжело — мужчины. А к первой траве в Катином Яре остались только Агле да дед Роман.

Последние полтора месяца провела девушка в полузабытьи, почти не вставая с лежака. По ночам ей снились сны — странные и страшные. Черная книга. Чьи-то голоса. И сидящий на жерди для сушки трав седой филин с оранжевыми глазами.

Дед кутал Агле. Отпаивал ее крепкими травами. А раз поднес тетеревиный бульон. Ни до, ни после не пробовала девушка вкуснее. Он разгонял кровь по жилам, а желудку возвращал почти забытую легкую сытость. Но разбудить ее толком так и не смог.

Разбудило солнце, жарким пятном упавшее в открытую дверь. И холодный воздух, влезший под вонючие овчины. Вставалось тяжело, кости ныли, как у старухи. Но потом Агле расходилась, а суп из крапивы и сныти с волокнами мяса согрел и добавил сил.

Агле умяла миску и попросила еще. Дед Роман запрещая покачал головой. За зиму он почернел и похудел, напоминая лесного идола. А волосы, стриженные под горшок, и длинная борода стали вовсе белыми.

— Мое время пришло, — сказал он. Указал на туго набитую сумку на лавке. — Там все, что тебе понадобится в дороге. В другие хаты не заглядывай. Заберешь мою силу — уходи отсюда.

— Я боюсь.

Дед притянул Агле к костлявой груди. Обрядил в кацавейку с лысыми беличьими хвостами. Привесил к поясу тяжелый нож. И полез ногами под свод подпечья, скрываясь до половины. Он кряхтел, лежать было неудобно. Агле же, пользуясь минуткой свободы, выскочила на крыльцо.

Хаты в сельце стояли унылые, хмурые. Вокруг ни живой души. И дым не шел. Зато отчетливо смердело тленом.

Агле, качнувшись, ухватилась за приставленные к стенке вилы. С ними вернулась в хату.

— Де-ед! Ты же спасти их мог! Филином оборотиться, к добыче дорогу показать. Хоть мышей принести!

Дед закряхтел и заперхал из-под печи:

— Я и носил. Тебе.

— А они?

Он подтянулся на локтях вперед:

— Ох и дура ты, Агле. Учил-учил тебя уму-разуму, а что воду в ступе толок.

Роман сложил ладони ребрами и растопырил пальцы:

— Вот так знающие видят мир.

Схлопнул ладони до узкой полосы:

— А вот так — остальные. Ползут колеей, в которой им привычно и удобно. А все, что их пугает — стараются уничтожить. О себе думай. Выживай. Заступника ищи, для которого нужда в твоем даре будет сильнее страха перед ним. Тогда только спасешься.

Он опять раскашлялся:

— Водички дай.

Агле нагнулась, протягивая надколотую чашку. Дед пил медленно, со смаком, капли кропили рубаху и бороду.

— Думаешь, окажи мы себя, выручи — нас обнимать бы кинулись? Да сразу бы и убили, забыв все добро. Ты драгоценность, тебя я должен был спасти. Оттого и в дрему погрузил, чтоб селянам на помощь не кидалась, золотое сердце. Прими силу, возьми меня за руку.

— Не хочу, — Агле разревелась.

— Внученька, любушка. Не возьмет меня смерть. Мучиться буду, криком кричать, — молил дед, добавляя власти в голос, так что девушка клонилась былинкой под ветром, пока пальцы не соприкоснулись. — Скажи, что по доброй воле берешь!

Власть ушла.

— Деду!

Вилы стукнулись об пол, заточенное острие попало в плечо Роману, на рубахе расплылось кровавое пятно.

— По доброй воле беру! — крикнула ведьма так, что охрипла. Сухой кашель разодрал горло. И пока она пыталась вернуть дыхание, дед Роман отошел.

Агле выбросила вилы за дверь. Вытащила деда, словно невесомого, из-под печки. Уложила на лавку и сама легла рядом, обнимая. Солнце сдвинулось, и в хатенке стало темно.

Девушка стряхнула воспоминания, как звери отряхивают воду, затолкала подол юбки за пояс и полезла на дуб, босыми ногами нащупывая выступы и неровности коры. По суку добралась до висельника и обрезала веревку. Повиснув, спрыгнула вниз с ним рядом.

— Я похороню тебя. Но возьму плату.

Тело молчало.

Агле дотащила его до бревна, присмотренного загодя, и положила на мшистую поверхность правую руку покойника. Тяжелый нож легко отделил иссохшую плоть и кости. И вожделенная пясть оказалась у ведьмы в руках. Кисть почернела, скрючилась, высохла до погремушечного щелканья и ничем не пахла.

Разделить бы ее на фаланги, растолкать в разные места, а часть и продать знающим людям, как нашептали голоса. Но жадность одолела. Ведьме хотелось все. Всю ее силу.

При свете гнилушек Агле грубыми стежками суровой нити зашила кисть висельника в рядно и повесила на шею вместо оберега. А покойника схоронила в песчаной яме под бревном, забросав сучьями и ветками, тщательно присыпав лесным сором, чтобы не раскопали звери.

И убежала прочь, потеряв платок с головы, замурзанная, разгоряченная, потная, но донельзя счастливая.

***

Не стоило заходить в придорожную корчму, потерпеть бы до близкого города, но очень уж захотелось горячего. Подавальщица встречала Агле неприветливо и потребовала показать деньги, но обслужила, брякнув на грубый стол глиняную миску супа с зайчатиной и капустой и деревянную ложку, черную и глубокую. Суп был недосолен, но Агле ела так, что трещало за ушами.

Подавальщица принесла второе: ту же зайчатину с капустой, но уже в рагу, а еще кусок хлеба и кружку вина. Агле проглотила вино целиком, опьянев с непривычки.

Яростно зачесался правый глаз. Нет бы бежать сразу — девушка поскребла его и разморено прислонилась к стене. Тепло и сытость заставили дремать обычную осторожность.

Крыжаки обсели ее беззвучно, как коты. Левый зажал рот и обхватил рукою горло. Правый полез лапать грудь. Оберег с лапкой висельника посчитал мешочком с драгоценными камнями. Оба сразу же утратили плотский интерес. Разрезали ножом шнурок, оцарапав девушке шею, вспороли суровую нитку и вытрясли на стол содержимое.

Крыжаки отшатнулись, служанка завизжала. Агле толкнула стол вперед, пытаясь сбежать. Ее выволокли на середину обеденной залы, повалили на пол и били ногами по животу и голове. А голоса из гримуара пристыжено молчали.

— Хватит.

Девушка приоткрыла заплывший глаз. На лестнице стояла женщина лет на десять старше ее самой, двадцати семи-двадцати восьми, хотя сперва показалась Агле очень старой. Высокая, худая, с по-мужски остриженными волосами, в меховой мантии без рукавов поверх платья — если унылый серый мешок можно было так назвать.

Крыжаки повиновались мгновенно — как почувствовавшие плетку псы. И Агле сжалась, ощутив исходящую от женщины власть. Незнакомка тоже была ведьмой.

Она шагнула ближе, и девушка разглядела лицо сердечком, тонкие морщинки на лбу и у носа и яростные зеленые глаза.

Только у одного человека могли быть такие глаза: у князя Юргена. Дед Роман рассказывал Агле про весь их княжеский ведьмачий род. И что могли перекидываться в ужей.

И что отец Юргена умер наглой смертью оттого, что в жажде власти перебил всю родню и развесил на крестах вдоль дороги между столицей Састиной и замком Вакарас.

Но как бы ни был старый князь суров, ведьмам и ведьмакам при нем жилось не в пример свободнее, чем при "псах" Синедриона, подмявших под себя Подлунье.

А незнакомка одним взглядом оценила высохшую пясть на столе.

— В курию ведьму для дознания? — спросил крыжак мрачно.

— Захотела дуреха везучей воровкой стать, — голос зеленоглазой звучал чуть хрипловато. — Это дело копного суда, не Синедриона. Повесят дуру, всего делов. А жаль. Поднимите ее, посадите. Только нож держите у горла.

Пока крыжаки исполняли приказ, незнакомка перетряхивала суму Агле и все рылась в ней, чувствуя гримуар, едва не выскребывая дно. Не нашла. Сердито отбросила.

— Как тебя звать?

— Агле.

— Родители есть?

— Сирота.

— Хорошо.

Из ножен у пояса незнакомка вытянула нож: не такой, как у Агле — тяжелый и грубый, — а с узким острым клинком для свежевания шкур. Оттянула назад голову ведьмы, отрезая густую прядь кучерявых волос. Обтерла ими текущую из царапины на шее девушки кровь. Агле взвыла, но нож крыжака у горла забиться помешал.

— Теперь ты моя душой и телом. На коне ездить умеешь?

Агле точно онемела.

— Отвечай, когда арья Гражина спрашивают! — взревел крыжак.

— Не знаю.

— Поедет у тебя за спиной, — сказала Гражина холодно. Скрутила прядь Агле — у той свело руки и ноги, — сунула в мешочек от кисти висельника, кинула за пазуху. Саму сухую пясть щипцами швырнула в очаг. Пламя вскинулось искрами, глотая добычу. Гражина подалась к обмякшей подавальщице:

— Вякнешь кому — язык отрежу.

Таким ли должен был быть покровитель, которого велел найти дед, Агле не знала. Но молча сгребла вещи, закинула суму на плечо, молча вышла из корчмы, когда ей приказали, и села на конь у крыжака за спиной.