Сорока-воровка

СОРОКА – ВОРОВКА

Гусляров нынче трудно найти на Руси. Даже в царских палатах. А ведь раньше они , говорят, игрывали на пирах государевых да в палатах княжеских. Однако ж нынешний государь, взлюбивший тишину, всякую музыку считает греховной. Велел все снаряжение игрецов изломать да сжечь – и дудки и домры скоморошьи, и гусли, что прежде князей и бояр услаждали. А игрецов плетьми гнать из стольного города. А всяк, кто греховными забавами балуется – мятежник и вор.

Но стольный город один, а Русь велика, за всеми не уследишь. А ежели тебя и без того разбойником и вором величают, так и игрой себя потешить - грех не страшный . Только гусляров,которые на пирах сказы и старины с игрой сочетали, днем с огнем не найти. Приходится дудошников и домрачеев звать, эти всяко по дорогам бродят.

А когда решено было устроить пир, нашли казаки на торгу и домрачея, и гудошника, и малого с дудкой, и приволокли их в палаты убитого воеводы, наместника этого южного города. Игрецы, впрочем, и не упирались. Такова их судьба – кто знает, что ждет с приходом дня: то ли голову снесут, то ли мошной пожалуют, то ли плетьми огладят, то ли девки приласкают.

И теперь, когда они увеселяли вольное опчество, похоже было, что, что если неденьгой дарят, то уж пирогов да хмельного точно поднесут.

Дудошник свиристел как мог, домрачей рвал струны, гудошник водил смычком по струнам, извлекая из нихзвуки то развеселые, то тоскливые. Ему же выпала доля и самому глотку драть, когда атаман и старшины желали песни слушать. Так что он то похабщину выкликал, то заводил заунывные сказанияо добрых молодцах, пока хрипеть не начинал. Тогда вновьвступали его товарищи, пока он освежал глотку пивом.

На иных пирах пиво да угощенье игрецам подносила хозяйка. Только не здесь, не нынче. Семья недавнего хозяина здешних палат разделила его судьбу. И одна лишь женщина сидела за столом, по левую руку от атамана, и едва не припадая к могучему плечу

Игрецы кое-что о ней слыхивали. За глаза ее звали Маринкой-безбожницей, а в глаза болярыней Мариной , только с отчеством путались – то ли Юрьевна, то ли Игнатьевна, то ли Ивановна. Игрецы старались на нее не таращиться, да и то, казалось порой, что зрение подводит, и неясно было, кого они видят – юную деву, едва ли не отроковицу, или почтенную вдову немалых лет, при том, что откуда быпочтенной вдове взяться в буйной ватаге.

Хотя она была одета именно так, как подобает вдове. Поверх черного летника черный же охабень с рукавами, опушенными бобром, голову охватывал белый убрус из тонкой ткани, непозволявший выбиться ни пряди волос, на нем шапочка, также с опушкой из бобрового меха. Она не белилась и не румянилась, не чернила зубов и не сурьмила глаз, словно блюла строгий траур, и не носилазолота и каменьев. Даже ниток речного жемчуга, какие имеются у любой бабы или девки в здешних краях, не было на ней. Только поблескивали серебряные пуговицы, которыми застегивался охабень, да серебряные же перстни на тонких длинных пальцах. Да, выглядела она как почтенная вдова, и никто бы здесь , за столом, не посмел бы возвысить против нее голос. Но иные из казачьих старшин смотрели на нее искоса, а то и с прямой враждебностью. Впрочем, никто из старшин не подошел к гудошнику, хлебавшему пиво, не сронил себя. Для того имелись людишки попроще. К игрецу подошел один из казаков – гудошник не помнил как его звали – то ли Филька, то ли Ерошка, нагнулся, зашептал что-то на ухо, а затем в руку гудошника упала киса с серебром. Ну, он надеялся, что с серебром.

Отставив кружку, музыкант сделал знак товарищам, и веселые звуки домры и дудки смолкли. Вот тут и пожалеешь, что в руках гудок, а не гусли. Старины подобает петь под гусельный перебор. А тут на собственную глотку вся надежда.

И он запел старину, из тех что о богатырях, что жили во времена давние, при Владимире Красно Солнышко.

В стольном в городе во Киеве
У славного сударь князя у Владимира
Три годы Добрынюшка стольничал,
А три годы Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет,
На десятый год погулять захотел
По стольному городу по Киеву.

Дальшепелось о том, как честная вдова Мамелфа Тимофеевна упреждала сына своего славного богатыря Добрынюшку:

А ты неезди, Добрынюшка,

Во те улицы Маринкины,

В переулочки Игнатьевские!

Уж конечно, Добрыня матери не послушался – какой богатырь бабу слушает, данаправился в те переулочки, где жила злая ведьма Маринка Игнатьевна.

Женщина за столом эту песню слышала, и не раз. Ее певали и в боярских теремах, и у походных костров. Поэтому она равнодушно пропустила зачин,и дальше слушала вполуха.

Взявши Добрынюшка тугой лук
А и колчан себе каленых стрел,
Идет он по широким по улицам,
По частым мелким переулочкам,
По горницам стреляет воробушков,
По повалушам стреляет он сизых голубей.

Отметила она лишь, что теперь поется, что Добрыня стреляет по воробьям да голубям. А раньше, сколько она помнила, пелось, что Добрыня стрелял по лебедям, что кружили над Маринкиным домом.

Не было там ни голубей, ни лебедей. Были сороки.

Она почему-то вспомнила совсем другую песню. Даже не песню – потешку, которой нянька забавляла ее сына.

Сорока-воровка

Кашу варила…

--Сорока-белобока, -- поправляла она, но нянька упорно твердила:

Кашу варила,

Деток кормила…

Кашей в те времена, о которых нынче и не помнят, именовались пиры. Так и говорили – не « задавать пир», а «устраивать кашу». Как раз в те времена, о которых поет этот скоморох. Впрочем, все равно все перевирает, не только про сорок и лебедей.

Лебедей и правда били –чтобы подавать на стол – сперва на княжий, оптом на царских. Уж и забыли, откуда пошел этот обычай, однако в стольном граде и теперь подают. Мясо у лебедей жесткое, преотвратное. Гусятина не в пример лучше, но гусь птица не царская, потому гости дорогие зубы стирают, кривятся, но едят.

…деток кормила – и дальше нянька принималась загибать пальчики на детской руке.

--Этому дала, этому дала, этому дала…. А малому,мизинчику, ничего не дала!

Деток у нее и впрямь было много, она уж и не упомнила, сколько. И сколько потомков ее детей ходит по земле и нос ит в себе ее кровь, она не знала. Хорошо помнила только младшего, которому нянька пела эту потешку. Его отец был похож на того, кто сейчас сидит рядом с ней, и был таким же казацким атаманов. Впрочем, считалось, что младенец царского рода и рожден от того, кто венчан на царство на Москве. Это было неважно. Отец не имеет значения.

Если б он остался жив, ее младший сын, у него сейчас были бы взрослые дети. Но он не успел обзавестись детьми. Судьба не дала ему ни каши, ни царского венца, ни долгой жизни. Те, кто нынче владеют престолом, умучили его. Верили ли они, что ребенок и впрямь царского рода, и имеет больше прав, чем они, выскочки? Вряд ли. Но многие другие верили. И от ребенка решено было избавиться. Они даже не стали, как это делалось в других странах, тайно душить его в темнице.

Не царского он рода, воровского, говорили они, кто знает, от кого его мать родила – от расстриги, Тушинского вора и казацкого атамана, не царевич, воренок и есть. А воренку самое место на виселице.

Да, они повесили его. Тельце ребенка было слишком легким, шейные позвонки не ломались в петле , он часами задыхался, болтаясь на веревке, но его не сняли.

Она не видела этого, была уже в заточении. Но ей рассказали. Прежде,чем заперли – умирать от голода. А сами пошли пировать. И лебедей на стол, верно, выносили.

Да, лебедь - родовая птица первых насельников града на реке, которую германские племена называли Данп, а племена словенские – Непра, по имени славной поляницы, из глупого бахвальства убитой собственным мужем. Говорили, он потом раскаялся и бросился на свой меч. Что убил, Марина верила, что раскаялся и самоубился – нет. По любому она не застала ни Непры, ни Дуная, когда те еще не были реками. Она пришла туда позже. Как и люди конунга Рюрика, на чьем стяге был сокол. Они и завели обычай показывать, что одолели племя лебедя. Позже причина забылась, а те, что нынче на престоле – даже не потомки Рюрика. И стольный град теперь совсем другой, и стоит на другой реке, не на той,о которой поет скоморох со скрипучим гудком.

Ниоткуль взялась тут Марина Игнатьевна,
Водилася с дитятями княженецкими;
Она больно, Марина, упивалася,
Голова на плечах не держится,
Она больно, Марина, похваляется.
«Гой еси вы, княгини, боярыни!
Во стольном во городе во Киеве
А я нет меня хитрея, мудрея,
А и я де обвернула девять молодцов,
Сильных могучих богатырей, гнедыми турами;
А и ноне я де опустила десятого,
Молодца Добрыню Никитьевича,
Он всем атаман золотые рога».

Она встречала их прежде, в других краях, в другие времена. Имена они тоже носили другие. Но кое-что в этой песне сохранило осколки древней правды. Хотя и в искаженном виде. Нет, она не превращала добрых молодцев в туров, тем паче Добрыню. Она просто вернула ему прежний облик дикого быка, ярого тура, зверя Перунова. Сняла заклятье, придававшее ему человеческий облик. Закрепила свое.

Лазорь-в раззор
От зорь — до зорь
На при — вязи
Реви, заклят:
Взор туп,
Лоб крут,

Рог злат.

Он был чудовищно силен, этот бык, но он никогда не был хозяином, только слугой – что в турьем образе, что в человечьем. А прежний его хозяин уже покорился новой вере, и метал молнии , повинуясь воле Белого бога, пришедшего из Царьграда. И сила этого бога была такова, что древние божества, правившие на этой земле, превратились в ведьм и чудовищ. А кто не хотел этого, и желал сохранить немного прежней власти,должен был приспосабливаться. Как тачто стала зваться мудрой женой или честной вдовой Мамелфой, а прежде была могучей Мокошью, хранительницей домашнего очага. Для этого даже не пришлось сильно изменяться. Только признать над собой новых хозяев – и ярый тур, что в человеческом облике истово насаждал новую веру, покорился ей.

Марине - да, тогда она уже звалась Мариной – не было до этого дела. Ее идол, в отличие от идолов Перуна и Мокоши . не высился по берегам рек, и когда тех крушили и топили, ее это не коснулось. Но она, помимо прочего, правила бабьей природой, и тем посягала на владения Мокоши. Или так считала Мокошь - Мамелфа. Вот из-за чего случилась та древняя свара. Когда Добрыня, Яр-Тур, убил птиц из свиты Марины, и был за то наказан.

Не любили этих птиц издавна, причем во всех краях. Не только за то, что сама, будучи черно-белой, сорока любит все блестящее и норовит покрасть. Хотя и за это тоже. Вестницей смерти, дьявольской птицей зовут ее,а в закатных странах говорят, что под языком у сороки застыла капля дьяволовой крови, и ведуны норовят эту каплю добыть. Потому ли Добрыня стрелял в птиц, что кружили над теремом в переулочке? Он-то должен был знать, чья там кровь, а нет – так Мамелфа должна была сказать. Лук у него был мощный, из турьих рогов изготовленный. Потому Марина ему турьи рога и вернула, да и весь облик бычий.

Тут Мамелфа – Мокошь и взбеленилась. Не потому, что верного слуги ее лишили, сына названого. А потому что две бабы и у одной печи место не поделят, а уж когда власть делят древние силы, такое творится, что на века запомнят. В одном не врала эта глупая песня – Мокошь была сильнее. Тогда еще была. Одолела она в колдовской схватке. Порвала в клочья силу противницы. Но изничтожить не смогла. Разлетелись клочки силы по заколочкам, и каждый клок оборотился черно-белой птицей. И полетела сорочья стая прочь от этого города.

Нет, тогда Марина не победила. Но уцелела. А противников ее тогдашних нет как нет. Яр-Тур, хоть от Мокоши облик человеческий назад получил, но ума ему не прибыло, осталось, как у быка. С тем он и сгинул, в камень, говорят, обратился. А Мамелфа, прозванная также Пятницей, так старалась новые обычаи блюсти, что всю силу свою тем обычаям и отдала. Вот и не стало их, и даже стольный град теперь другой. Тот, прежний, побывав под татарской, а после ляшской пятой, стал захолустным. А великий стол нынче на Москве-реке, в городе, что по той реке зовется.

Туда стая сорочья и полетела, хотя ни царей, ни князей в те поры там еще не было. Только один боярин усадьбу свою поставил. Был тот боярин из племени вятичей, которые над собой Рюриковых потомков признавать не хотели. Не стерпел того великий князь из Рюриковичей, что славился руками загребущими. Велел он зарезать боярина, сыновей его взял в заложники, а дочь отдал в жены своему сыну. Кончилось то большой кровью, но не о том сейчас речь.

А городок Кучково князь прибрал себе, и дал ему имя от ближней реки, чтоб и имя прежнего хозяина забылось.

Об этом тоже сказки сказывают, хоть песен и не поют. Будто, когда боярин Кучка схоронился в лесу, прилетела сорока, и стрекотом своим выдала, где он прячется. Проклял боярин перед смертью птицу.

Вот уж большого ума был тот Кучка, ему бы князя Юрия проклясть, а он во всем сороку винит!

И прошли многие века,прежде чем град, что раньше Кучковым звался, стал стольным, а потомки конунга Рюрика, сменившие родовой знак – теперь это был воин на коне, попиравший змея копьем, назвали себя великими князьями и царями. А первый из них, что царем именовался, больше всего боялся ведьм и колдовства. Наверное , потому, что в нем самом была ведовская кровь, что он от матери, литвинской колдуньи, получил. И потому решил он извести всех вещих женок на Москве, прежде чем они его изведут. Похватали вещиц, а среди них и ту, что главной была, и по царскому указу стали огнем жечь. А из костров тучей вылетели сороки и понеслись прочь. Спохватился царь Иван, да поздно было. Тогда наложил он на град Москву заклятие – чтоб не приближалась ни одна сорока к Москве ближе, чем на шесть десятков верст, на большее колдовского дара не хватило.

Что ж, сорокам путь был заказан. Только не стоило грозному царю Марину злить. Решила она, что не сорокою вернется – царицей вьедет в Москву. Долго летала она над землями литовскими и ляшскими, пока не приглядела семейство магната в Самборе. Говорили, что он короля своего отравил, и казну его украл, да какая разница? Было у того пана Ежи, а по- русски его Юрием звали, как того князя с долгими руками, десять детей. Одна дочка, хилая да хворая, как раз от горячки померла, никто и не заметил, как Марина заняла ее место. И приманила того, что звал себя сыном грозного царя. Был он не из древних , как Марина, а простым оборотнем, Любой облик мог тот Гришка принять. Родная мать царевича Дмитрия, того, что в Угличе то ли был зарезан, то ли сам зарезался, отличить не могла. Перекидываться мог, во всем же прочем был слаб. Марина это поняла, уже будучи венчанной на царство вместе с оборотнем своим. Когда чернь взбунтовалась, он глаза отвел да убёг. Может, кто и догадался, что там было, оттого на мертвеца, прежде чем сжечь, машкеру нацепили.

А Гришка-Дмитрий объявился в Тушине в прежнем виде, и Марина, прилетевшая к нему сорокою, не могла не признать в нем своего мужа. Но и здесь он власти не удержал – распознали его колдуны черемисские, которых в тушинском лагере было немало, и извели.

Марина же на сей раз выбрала в новые Дмитрии атамана Заруцкого, хотя тот и вовсе не был похож. Но какая разница? В цари она не Заруцкого прочила. А Ивана Дмитриевича, сына своего. Провозглашен он был внуком царя Ивана, того, что заклял от сорок город Москву. И стал бы он царем, если бы не явились те, нынешние, у которых прав на царство было не больше, чем у сына Марины, которого они Воренком прозвали. Казнили они Заруцкого, что стало с нянькой, которая потешку про сороку пела, неведомо, но понятно, что ничего хорошего. А Воренка, трех лет от роду, как сказано,повесили, на глазах у всего народа московского. А ее, Марину, бросили помирать от голода в Круглой башне, что в кремле Коломенском. Когда же послы иноземные спрашивали, что стало с Мариной, ибо была она царицей законной, и проливать кровь ее было нельзя, отвечали, что померла с тоски по своей воле.

В народе же говорили, что прокляла она нынешний царский род, но это неправда. Не было в том нужды, они сами на себя проклятие навлекли.

Она же, оборотившись сорокою, полетела на Волгу. Ибо с Москвы завсегда бегут на Волгу. Там на берегах раньше обитала чудь белоглазая, народ колдунов пещерный , многие тайны ведающий. Нынче той чуди нет, совсем зарылись они под землю и не выходят на свет. Зато остались там черемисы, что кереметям своим кланяются, и кое-что о древних временах помнят. А гуляют по Волге-реке вольные разбойнички, что грабят купцов, которые товары везут из индийских персидских стран.

Марина поначалу нашла приют в пещерах, что от чуди остались, выжидала. Пока не прошел слух, что среди тех разбойников появился самый лихой, тот, что пришел с Дона. Он не только купцов грабил, он по тем землям персидским огнем да мечом прошел, большой полон взял, а после, бахвальства ради, полон тот в Волге потопил.

И тогда Марина вышла из своих пещер и послала ему весть.

Те, кто слышали о ней от черемисов да мордвы, прозвали ее Маринкой –безбожницей и Маринкой-еретицей. Да и здесь таких было немало, в этой толпе разноплеменной. Сам же атаман ее слушает,а он покрепче будет, чем Заруцкий и оборотень, звавший себя царевичем. Он похож на Добрыню, на ярого тура, столь же буен и жесток, и тем люб толпе. Может,его потомок. Но какая разница?

Игрец добрался в своей песне до того места, что народ больше всего радует и веселит. Добрыне – молодец разрубает Маринку на части, да с прибаутками. Сперва отрубил ей руки-ноги, потом отрезал губы, и , наконец, добрался до головы.

--И та голова мне не надобна,

Знала она мысли еретические!

При этих словах он решается глянуть на женщину, сидящую подле атамана. Каково ей слушать такое?

И осекается.

Женщина улыбается. То ли песня ее повеселила, то ли вовсе она не слушала, а в голову ей пришла забавная, приятная мысль.

Дальше в старине поется, как во чреве еретицы, да в каждом ее члене нашлось по малому змеенышу. Но слова нейдут, в горле пересохло.

Выручает сотоварищ-игрец. Он приникает к дудке и начинает развеселую плясовую Упившиеся казаки выбиваются из-за стола, притаптывают в лад.

Атаман, сидя на месте, взирает на нх благожелательно, покачивает головой в сдвинутой набекрень шапки из черной лисы.

Мара, Морана, Марина, вестница смерти, дочь великого змея, хозяина преисподней напоившего ее своей кровью, припадает к сильному плечу, обтянутому кармазинным сукном, шепчет обольстительно:

--Степан Тимофеевич, свет мой! Не довольно ли погулял здесь? Не пора ли идти на стольный град Москву?