Соседи по кладбищу

Ветер тянет запах сырой земли. С другой стороны высокого железного забора слышались голоса — смех, детский визг, звон шампуров о решётку мангала. Там, в садовом товариществе веселье и шашлыки. Здесь, среди берёз и сосен, были свежие холмики земли и тишина.

Парень открывает глаза. Перед ним — песок, венок, деревянный треугольник с именем и датой. Он понял — это его. Тело лежало в земле, а он, невесомый, стоял рядом. Зрение осталось, но странное: местами расплывчатое. Он видел тропинки между могил будто в тумане, а лица тех, кто пришёл его проводить ярко и чётко, и он видел что-то ещё, будто пробежала расплывчатая кошка. А ещё он слышит.

Молодой человек помнил, что он ехал на самокате и повернулся, чтобы показать девушке жестом сердце. Он не знал, сколько времени прошло: час, два, день. Но стало легче, когда рядом, на лавочке у дорожки, зашевелились какие-то тени. Он присмотрелся — женщины. Бабушки, их было сразу трое. В цветастых платках, как при жизни, они увлечённо щебетали на татарском, иногда вставляя пару слов на русском. И смеялись. Да так, что смех отскакивал от памятников, как будто это был не смех, а звенящий оглушающий шар.

— У нас новенький, — заметила его одна.

— Ой, сынок, не пугайся, — говорит мужской голос.

— Ты теперь с нами, — улыбнулась другая женщина ему.

На его свежем холме сидел седой мужчина в тюбетейке. Борода у него, кажется при жизни не росла, но морщины указывали на почтенный возраст. Он вытянул ноги, и подавшись вперёд опирался на трость.

— С вами?.. Где «с вами»?

Мужчина взял разговор в свои руки:

— На кладбище, где ж ещё. У нас тут посиделки каждый день. Кто-то новости обсуждает, кто-то семечки щёлкает. Вот Габдулла, видишь? — показывает на мужика в спортивных штанах, сидящего на корточках. Он радостно «щёлкает» семечки, будто слышит хруст. — Ему на памятник насыпали, так он две недели делает вид, что ест. Птицы уже почти всё растащили, а он счастлив.

Рыжая кошка запрыгнула на колени одной из женщин и внимательно смотрела, будто слушала разговор.

Парень дотронулся до собственной доски с полумесяцем сверху и надписью маркером.

— Я… умер?

Седой дедушка, усмехнулся и встал:

— Умер, умер. Не переживай. Тут у нас спокойно. Хочешь повеселее — вон, армяне через забор в нарды режутся. Если захочешь, и к ним сходишь.

Пока молодой человек думал о том, что услышал, дедушка подошёл к доске:

— Знакомьтесь, это — Мурад, — сообщил он женщинам и повернулся снова к парню. — Меня зовут Карим, я тут вроде старожила. Тебе, можно сказать, повезло.

— Повезло? — Мурад не понял.

— А то, — кивнул старик. — Ты хоть здесь очнулся. А вон Ильдар, — он кивнул на молчаливого мужчину, сидевшего поодаль, — тот в морге очнулся. Рассказывал, холод, кафель, а рядом санитар кого-то режет. Так что тебе повезло, сынок, мы тебе сейчас всё тут расскажем.

***

Сначала он просто ходил вдоль рядов. Кладбище нужно было изучить, как новый город. Тут тоже были «улицы» и свои «кварталы». Вот татарские дедушки спорят о том, где лучше плов — на родине в Татарстане или в Бухаре. Спорили так горячо, что, если бы были живы, давно бы поставили казаны на огонь, чтобы сравнить известные рецепты. И ведь уже развели огонь — только дым прозрачный, запаха нет.

— Реконструкция удовольствия, — пояснил Карим.

Азербайджанцы обитали чуть поодаль. Старик в каракулевой шапке напевал протяжную мелодию, а рядом молодые мужчины перекидывались байками о том, кто как строил дома, кто на каких свадьбах пел. Они коротали вечность так же, как живыми коротали вечер — разговорами, песнями, воспоминаниями.

Узбекские женщины накрывали чай для всех, развёртывали столы с фруктами и сладостями. Наш проводник считал, что на кладбище семь тысяч душ, и из них тысяча узбеков, шесть сотен из них женщин. Они считали всех гостями — и сначала кормили гостей, себя оставляя напоследок.

Дедушка кивает в сторону стариков, сидящих под деревом:

— Вон, смотри. Соседи у нас интересные в гости заходят.

Двое мужчин — седой армянин и азербайджанец с густыми усами — сидят рядышком. На коленях у армянина нарды, он азартно щёлкает костяшками. Азербайджанец, не глядя на доску, потягивает из призрачного стакана чай и насвистывает протяжную мелодию.

— Как же так? — спросил Мурад

Армянин увидел удивлённого новенького и весело сказал:

— Мы при жизни врагами считались. Он воевал против меня

— Это вы первые начали.

— Уже не важно, мы живыми землю делили, а теперь что? А теперь лавочку делим.

Азербайджанец качает головой, с улыбкой:

— Да-да. Здесь спорить не о чем. Нарды да чай — и вся политика кончилась.

Парень удивлённо смотрит:

— И вы… дружите?

— А что нам делить? — отвечает армянин. — Вечность длинная, лучше время коротать. Я играю, он поёт, иногда кости кидает — вот и компания.

Другой дополнил:

— Присаживайся. Здесь у нас вечный турнир. Выиграть невозможно, проиграть тоже.

— Чай будешь? — девушка широко улыбаясь протянула пиалу.

Кошка внимательно смотрела за кубиком. Мурад заметил её с самого начала, как только очнулся на кладбище. Тонкая тень, мелькнувшая между могил.

— Это Шайтанка, — сказал Карим, который сразу взял Мурада под крыло. — Местная любимица. Кошка с дач, но души тут полюбили её больше, чем многих живых соседей.

Мало кто из обитателей кладбища знает, но есть и другие кошачьи души. Дикие. Такими они были при жизни. Те, кого сбили машины где-то на шоссе неподалёку. Они не любят людей и держатся подальше. Только одна рыжая изредка забегает — ради дружбы с Шайтанкой.

***

Вечером пришла девушка Мурада. Плачет, поправляет венок. Парень бросается к ней, обнимает, шепчет:

— Я здесь… Я рядом…

Она не слышит. Смахивает слёзы и уходит.

— Она меня не чувствует, — восклицает Мурад. — Как будто я воздух.

Женщина, наблюдавшая сцену, подошла, погладила его по плечу:

— Так и есть, сынок. Мы у живых только в сердце.

— А мне-то что с того? Я её люблю! — кричит он.

Женщина понимающе покивала и продолжила:

— Мы все так говорили. Потом понимаешь: любовь — не держать, а отпускать.

***

Однажды Мурад и Карим забрели на границу их мусульманского кладбища, туда, где оно почти сливалось с соседним, христианским. Прошли сквозь забор. Внезапно Мурад остановился.

Под раскидистой ивой сидела пожилая женщина в простом платке, а вокруг неё вился целый хоровод полупрозрачных, мерцающих душ. Мурад присмотрелся и обомлел: это были животные. Несколько собак преданно положили головы ей на колени, пара кошек тёрлась о её ноги, а в ветвях над ней сидели едва различимые силуэты птиц. Даже Шайтанка, обычно никого к себе не подпускавшая, сидела поодаль и с любопытством наблюдала.

— Кто это? — шёпотом спросил Мурад.

— А, это Анна Павловна, — с тёплой улыбкой ответил Карим. — Соседка наша. Она при жизни в приюте для животных работала, да и дома у неё всегда кто-то жил. Вот они и после смерти от неё не отходят. Нашли свою душу.

Женщина подняла глаза, встретилась взглядом с Мурадом и мягко улыбнулась. Одна из собак-душ завиляла призрачным хвостом.

— Но ведь животные... они с другого кладбища, — пробормотал Мурад.

— Для душ границ нет, сынок, — сказал Карим. — Ни между религиями, ни между видами. Каждый ищет тех, с кем ему было тепло. Её тепло хватало на всех. Доброта — она и в вечности доброта.

***

Был тёплый летний вечер. Со стороны садового товарищества, как обычно, доносились смех и запах дыма. Несколько душ, устав от вечных разговоров, подошли к высокому железному забору.

— Пойдём, новенький, посмотрим, как живые веселятся, — позвал Мурада один из татарских дедушек.

Мурад присоединился к ним. За забором, на ухоженном газоне, большая семья собралась вокруг мангала. Мужчина в панаме махал над углями картонкой, женщина резала овощи, дети носились с водяными пистолетами.

— Опять шашлык сожгут, смотри, — добродушно проворчал старик.

— А помнишь, как он пахнет? — спросила одна из женщин, с тоской глядя на дым.

— Помню, — ответил дед.

Они стояли молча, наблюдая за чужой жизнью. Для Мурада это было пыткой и лекарством одновременно. Он видел, как отец семейства обнял жену, и сердце болезненно сжалось при воспоминании об Амине. Но в то же время он чувствовал, как растёт дистанция.

— Их время бежит, а наше стоит, — философски заметил Карим, подойдя сзади. — Они торопятся жить, а мы учимся ждать. Вот и вся разница. Пойдём, сынок, скоро узбечки чай будут «разливать».

Мурад в последний раз взглянул на весёлую суету и молча пошёл за Каримом.

***

Иногда живые приходят поговорить. Кто-то просто постоит, кто-то — расскажет новости, кто-то — сядет на скамейку, будто в гости. Вот и могилу Мурада изменили: положили плитку, сделали каменный памятник, поставили стол и лавочку.

Души приходят послушать своих гостей. Однажды вечером к могиле Мурада пришёл мужчина. Поставил на стол пластиковый стакан, плеснул водки.

— Ну, сынок, — сказал он тихо, — вот и осень опять. Машину твою починил, мать не ест ничего, да и я… — махнул рукой и сел.

Мурад не удержался — сел тоже. Руку положил на плечо. Тепло, знакомый запах табака, всё как раньше. Отец пил и рассказывал.

— Мать… да, почти к тебе не заходит. Е… ей тяжело. И мне, сынок, мне тоже тяжело.

Сделал глоток.

— Кошка… спит на твоей бывшей кровати. Как будто ждёт, что ты придёшь. А тебя нет. Так пусто…

Мужчина рассказывал и подливал, напившись, стал засыпать. Молодой человек не знал, сколько прошло времени. В мире практически без ощущений внезапно появилось что-то вроде холодного ветра. Потянуло будто снизу, из-под земли.

Старый башкир, Мурад с ним ещё не познакомился, подошёл и сказал спокойно:

— Отпусти его.

Парень не понял сразу.

— Отпусти, говорю. Если дольше часа обнимать будешь — связь схватится.

— Какая связь?

— Мост. Между вами. Сначала тебя начнёт в его сны затягивать, а потом его к нам приведёшь. Не время ему.

Парень медленно убрал руку. Отец чуть поёжился — словно сквозняк прошёл. Налил ещё. Поднял стакан.

— Спокойно спи, к нам не приходи, — сказал он и уснул не допив.

Внезапно молодой человек почувствовал, как снова дует ветер, этот его пытался прижать к земле. Лёгкое головокружение, затем он утонул в темноте.

Скоро всё стало приобретать очертания: голоса, запахи, комната, кошка на кровати, мать, которая заглядывает — всё здесь. Парень всё понял. Сердце Мурада замерло: если пустить всё на самотёк, то он убьёт отца. Он хотел кричать, чтобы разбудить.

— Нет, — пробормотал он. Кричать не получалось. — Нельзя, я ухожу.

И с усилием открыл ближайшее окно, словно отпрыгнув от притягивающей поверхности, Мурад вырвался из сна отца. Ветер снова шуршал листьями, парень стоял возле отца, рука снова касалась плеча. Осознав это мёртвый её сразу же отдёрнул.

Старый башкир сказал:

— Пока сопротивляешься живым ничего не грозит. Ты у Карима спроси, он при жизни муллой был, здесь выяснил как это работает.

Отец тихо храпел, вокруг шумели голоса соседей и Шайтанка прыгала с памятника на памятник за перелетающим воробьём.

***

Шли дни. Или недели. Понять было невозможно — время здесь текло иначе. Он уже знал: по воскресеньям татарские бабушки собирались «на посиделки». Доставали невидимый самовар, ставили чашки. «Чай» был только образом, но в их разговорах чувствовалось то самое тепло, от которого замирает сердце.

Первый год к Мураду каждую неделю заходила его девушка — Амина, часто она просто плакала, иногда вздыхала «как же так!».

Шайтанка носилась по памятникам, периодически присаживаясь на самые высокие, словно проверяя: всё ли на месте. Любимое развлечение кошки — охота на воробьёв. Они клевали семечки и кусочки хлеба, а она прицеливалась, прыгала и лапами хватала шарообразную тушку. Воробьи ничего не замечали.

Иногда Мурад видел недавно умерших подростков — пацаны с наушниками. Они не сидели, а больше слонялись, скучали. С ними было сложнее: они не верили, что вечность может быть хоть чем-то похожей на жизнь. Один бросил:

— В телефоне даже связи нет.

Но иногда к ним подходил дедушка-ветеран Великой Отечественной. Садился, рассказывал, как в молодости не было ни телефона, ни кино, а всё равно умели дружить. Подростки фыркали, но оставались слушать.

Умершие раньше подростки жили обособленно и часто проводили время вне кладбища. Пользуясь преимуществами бестелесности они чаще всего были где-то в городе, изучая то, что при жизни было им недоступно. Собрать их могла только Мария с соседнего христианского кладбища, при жизни бывшая учительницей. Никто не знал почему, но ей не хамила ни одна подростковая душа. Ей даже удалось отучить юных живодёров мучать Шайтанку.

Ближе к южной стене кладбища, стоял мраморный памятник с выцветшей фотографией парня в военной форме. Он почти всегда сидел на своей плите, точил воображаемый нож и глядел куда-то в даль.

Как-то ночью Мурад заметил у ограды живого. Мужчина в тёмном плаще расставил свечи и начал что-то бормотать, размахивая руками.

— Это ещё что? — спросил Мурад у Карима.

Старик взглянул на мага и махнул рукой.

— Да так, развлекается. Думает, с нами общается. А нам что? Шумит тут. Пусть себе говорит, раз ему так спокойнее. У нас свои дела.

И правда, никто из душ не обращал на ритуал никакого внимания.

Мурад увидел свежую могилу. Прошли похороны, родные поплакали и ушли. Прошёл день, потом неделя, а новая душа в их сообществе так и не появилась.

— Карим-абзый, а где же он? — спросил Мурад.

Старик ответил:

— Те, кто уходят сами, не приходят к нам. Их путь другой. Их сразу забирает пустота. Мы все боимся «потеряться» — остаться в вечном одиночестве, в месте, где нет соседей. Это наше единственное наказание. А они начинают свой путь оттуда. Нет хуже доли.

***

Однажды Амина пришла не одна. С новым мужчиной. Шайтанка вскочила на железный заборчик и изучает пришельцев. Люди красят облупившуюся зимой оградку. Девушка плачет, рассказывает Мураду:

— Твои родители так тепло относятся, что познакомили с Амиром. Им так не хватает тебя…

Парень сжимает кулаки:

— Как она могла?!

Находившаяся недалеко женщина покачала головой:

— А ты что хотел? Чтобы она в чёрном всю жизнь ходила?

— Да лучше так! — яростно кричал Мурад. — Чем предательство!

Женщина продолжила:

— Предательство — если бы она тебя живого бросила. А сейчас она живёт. Как и должна. Ты бы сам ей хотел такой жизни? Чтобы сгнила от тоски?

Парень молчит. Слёзы катятся по щекам. Шайтанка трётся о его ноги, словно пытаясь утешить. Гости же всё поправили.

— Бывай, друг, — сказал Амир и унёс банку краски.

Амина ещё постояла, смотря куда-то вниз, около памятника.

— Я им помогаю, твоей маме чаще всего. И буду помогать, пока ты…

Амина ещё немного стоит у памятника, шепчет что-то и, плача, уходит.

Мурад остаётся один. Буря ревности утихла, оставив после себя лишь пустоту. К нему подходит Карим.

— Тяжело, сынок, — говорит он тихо. — Но ты видел? Она плакала. Она тебя помнит.

— Помнит и уходит с другим, — горько отвечает Мурад.

— А что ей оставалось? Похоронить себя рядом с тобой? — Карим садится рядом. — Любовь, о которой ты говоришь, — это желание счастья для другого. Даже если это счастье не с тобой. Подумай об этом. Она живая, и она должна жить.

После той встречи Мурад несколько дней не находил себе места. Гнев сменился апатией. Он перестал участвовать в разговорах и просто бродил по дальним тропинкам кладбища. В одном из самых тихих уголков он заметил душу молодого парня, который всегда сидел один. Он не был похож на угрюмых подростков; он был просто... тихим. Словно пытался слиться с памятником.

Мурад сел на соседнюю лавочку.

— Ты как?

Парень медленно повернул голову. Его глаза казались пустыми.

— А что я? Никак.

— Почему?

— Мне и при жизни было всё равно. Точнее, страшно.

— Страшно?

— Угу, — кивнул парень. — Я всю жизнь боялся. Боялся подойти к девушке, которая нравилась. Боялся попросить повышения на работе. Боялся поехать в другой город, хотя мечтал об этом. Всё откладывал, ждал подходящего момента. Думал, вот наберусь смелости, и тогда...

Он замолчал, а потом горько усмехнулся.

— Момент так и не наступил. Меня сбила машина, когда я шёл в тот же опостылевший офис. Моя вечность — это просто продолжение моей жизни. Я сижу и думаю о том, чего не сделал. Бесконечно.

Мурад смотрел на него.

— Ты злишься, потому что любил, — тихо сказал парень, будто прочитав его мысли. — А я жалею, потому что боялся любить. Поверь, второе гораздо хуже.

Мурад ничего не ответил. Отметил для себя, что слухи быстро тут распространяются. Он просто встал и пошёл обратно к своим. а ещё парень понял, что его короткая жизнь, полная любви и чувств, была не проклятием, а даром.

***

Иногда вечерами на центральной аллее можно было услышать голос — уверенный, спокойный, с теми нотками, от которых у школьников обычно начинается лёгкая паника. На лавочке сидела женщина в светлой шали, с аккуратно собранными волосами. Перед ней — раскрытая книга. Она рассказывает:

— Итак, князь Андрей Болконский неожиданно возвращается домой в имение отца Лысые Горы. По приезде Андрей застаёт роды жены, Лизы Болконской, в которых она умирает…

Бабушки слушали с полузакрытыми глазами.

— Ай, Марьиванна, — тихо вздыхала одна из них, — и здесь уроки ведёт…

— Зато не скучно, — отвечала другая. — Будто радио.

***

Прошёл почти год. Мурад видел, как его отец, приходя на могилу, постарел. Он рассказывал, что после внезапной смерти сына никак не могут найти папку с важными документами на квартиру, которая при жизни была на сыне. Мать из-за этого совсем извелась.

Вечером он рассказал об этом Кариму.

— Есть один способ, — сказал старик, выслушав его. — Но он опасный. У нас есть руки в том мире. Кошки. Живые кошки нас видят. Можно сходить домой, найти вашу кошку и показать ей, где лежит папка.

— Здорово! Так почему же так никто не делает?

— Потому что дом — самое опасное место для нас. Там всё живое, всё твоё, и велик соблазн остаться. Начать обнимать своих, пытаться утешить… А долгие объятия — это грех, ты тянешь живого за собой, лишаешь его времени. Это прямой путь «потеряться».

Но Мурад решился. Путь до дома был непривычным: он давно туда не заходил. Парень видел живых людей, смеющихся, спешащих, проходящих сквозь него и чувствовал себя призраком. Только окружающие его не видели.

В квартире он нашёл кошку — Лялю. Она зашипела, но потом узнала его, потёрлась о его невесомую ногу. Он мысленно показал ей на антресоль, где за старыми вещами лежала та самая папка. Потом была самая тяжёлая часть — увидеть плачущую на кухне мать и заставить себя уйти, не поддавшись искушению обнять её. Ему хотелось подойти, утешить, почувствовать её тепло и запах… Но тут раздался грохот: Ляля свалила папку со шкафа, и мама вскрикнула и убежала. В тот же момент Мураду стало легче пройти сквозь дверь, пока он не видел маму. Он выдохнул и вышел в подъезд.

***

Прошли годы. Мурад привык. Сначала — робко, потом увереннее стал садиться рядом с другими, слушать, иногда даже спорить.

У него появилась «своя компания». Один старый сосед по кварталу любил философствовать: зачем людям давали вечность, если при жизни им не хватало времени? Другой — молчаливый мужчина, бывший водитель автобуса, рассказывал только про маршруты: какой был самый сложный поворот, где люди чаще всего выходили. А ещё была девушка. Она редко говорила, но всегда слушала внимательно. И от этого рядом с ней становилось спокойно. Недавно её косе самый стеснительный парень на кладбище сделал комплимент. Мурад радовался: не зря они с ним разговаривали практически каждый вечер о том, что он ещё может получить удовольствие от жизни.

Шли новые похороны. Приходили новые души. Старушка была очень почтенного возраста — больше ста лет. Её детство пришлось на времена, когда татарский учили арабской вязью. А внуки, внуки-то! Только на русском и разговаривают. Она понимала каждое слово, но родного языка так мало слышала в последние годы… А теперь — слова полились сами, как река. Она смеялась, ворчала, спорила — и компания старушек вокруг её понимала. Наконец она могла общаться свободно, без стеснения, без необходимости подстраиваться.

Мурад наблюдал за ней и понимал: здесь, в этом мире, каждый находит то, чего ему не хватало в конце земной жизни. Эта бабушка нашла свой язык. Одинокий при жизни находит здесь друзей. Шумный — весёлую компанию. И он думал об Амине. Чего не хватало бы ей? Семьи. Смеха детей. И он не имеет права отнимать это у неё даже в своих мыслях.

***

Проходит ещё год или два. Амина приходит к его могиле одна. Она уже не плачет. Спокойно поправляет цветы, кладёт новые, рассказывает новости. Говорит, что ждёт ребёнка.

— Мы назовём его Мурад, — тихо говорит она. — Если ты не против. Амир не возражает. Он хороший, ты бы с ним подружился...

Мурад стоит рядом. Внутри нет ни боли, ни ревности. Только тёплая волна благодарности. Он отвечает ей:

— Я не против, Амина. Будь счастлива. Ты должна быть счастлива. Я отпускаю тебя.

***

Мурад уже давно не новичок, а один из старожилов. Он часто сидит с Каримом и другими душами.

Солнечный свет, проходя сквозь листву берёз, ложился пятнами на каменный стол, за которым шла неспешная игра в нарды. Седой армянин Ашот, местный чемпион и владелец комплекта для игры в нарды, с удовольствием объяснял Мураду тонкости игры, пока Карим с улыбкой наблюдал за ними.

— Смотри, сынок, тут главное не торопиться, — говорил Ашот, ловко выбрасывая кости. — У нас впереди целая вечность, чтобы обдумать ход.

Шайтанка сидела тут же, на углу стола. Она не сводила глаз с двух маленьких кубиков, которые звонко скакали по доске. Её усы подрагивали, а в жёлтых глазах разгорался охотничий азарт.

— Так, а теперь мой ход, — сказал Карим и взял кости.

В этот момент со стороны ворот послышался шум — привезли нового «соседа». Все трое на мгновение отвлеклись, повернув головы в сторону процессии. Этой секунды Шайтанке хватило. Лёгким и точным движением лапы она смахнула один из кубиков со стола. Костяшка отскочила от плитки и закатилась в густую траву у основания памятника.

— Ай! — первым спохватился Ашот. — Куда?!

Но было поздно. Шайтанка, сделав вид, что она совершенно ни при чём, спрыгнула на землю и с важным видом принялась вылизывать лапу.

— Вот же Шайтанка! — рассмеялся Карим. — Опять игру нам испортила. Теперь ищи этот кубик.

Ашот развёл руками, но глаза его улыбались:

— Говорю же, вечность длинная. Будет чем заняться, — сказал он, обращаясь к Мураду. — Пойдём, сынок, поможешь старому ворчуну кость искать. А эту разбойницу сегодня «чаем» не поить!

Пару дней спустя Мурад видит, как к его могиле подходит Амина. Рядом с ней — муж Амир и двое детей. Старший мальчик, его тёзка, кладёт на памятник принесённый цветок. Родители смеются и подсказывают, что кладут вниз, а не наверх.

Мурад смотрит на них с лавочки, и на его лице — улыбка. Рядом примостилась Шайтанка и мурлычет.

— У живых — своя жизнь, — говорит он тихо подошедшему «новенькому», которого он теперь сам взял под крыло. — А у нас — своя. И это, сынок, правильно.