Сourage!

***

Живи я хоть сотню лет назад, хоть сотню лет вперед, стройный и поджарый или плотный и сбитый, богатый и знатный или нищий и безвестный — в этом не было никакой разницы. Важным было одно: она.

Ее звали Жаннетт. Впервые я встретил ее на приеме у своего давнего друга. Поклонники и ухажеры как мошки роились в сиянии ее ослепительной улыбки и сладости радостного взгляда. Мне стоило немалых усилий, чтобы оттеснить их, одного за другим, привелекая ее внимание к своей персоне удачной шуткой или занятной историей. Лишенные ее внимания и, соответственно, перспектив на будущее, они ичезли, один за другим. В итоге у нее осталось всего два кавалера — я и Ф. Этот франтоватый господин, далеко за тридцать, задержался дольше других, скорее, из вредности: он был не столько фаворит, которого Ж. решила оставить подле, сколько ее давний воздыхатель, который не желал отступаться ни после шквала моих ироничных шуток, ни после дерзких выпадов. Казалось, он не слышит меня и смотрит только на нее.

Да, ведь я ни слова не сказал о ней самой!

Впрочем, о чем тут говорить? Мои попытки рассказать о ней были бы так же пошлы, скучны и банальны, как описывать словами картины Рафаэля, каприсы Паганини и прочие, не поддающиеся описанию вещи, вроде утренней прохлады перед восходом солнца или прогулки верхом. Ж. словно распространяла вокруг себя ауру некой свободы, непринужденности, открытости. В общении с ней я мог говорить что угодно, не боясь быть не понятым. Речь, конечно, не о язвительных выпадах в сторону Ф., «третьего лишнего» в нашей маленькой компании, но никогда прежде мне не было так легко говорить с предметом моей симпатии. В ней ощущались ум и здравый смысл, ее суждения не были поверхностны, и это меня удивляло больше всего. Впрочем, не думаю, что кроме меня кого-то интересовало, как трепетно она разбирала трагедии Шекспира или глубокомысленно рассуждала о судьбе и предопределенности. А если, впридачу ко всему, посмотреть на это дело с прагматичной, финансовой стороны, Ж. могла составить отличную партию. Думаю, Ф. привлекали в ней не душевные качества, а как раз последнее. К счастью, отец ее, будучи человеком прогрессивным, но в то же время потакающий всем капризам дочери, оставил выбор за ней, и мы, невольные соперники, ненавидели друг друга с каждым днем все сильнее.

Стоило разобраться с этим, и чем скорее, тем лучше. Спустя месяц Ф., видимо, пришел к такому же выводу, ибо я получил от него записку с приглашением встретиться в парке.

Мне было двадцать пять. Я был полон такой прыти и дерзости, что, не посвяти я юность урокам стрельбы и фехтования, давно лежал бы на ближайшем кладбище, заколотый или застреленный обидчиком за резкие слова. Впрочем, если дело дойдет до дуэли — а именно эта мысль сразу напрашивалась, — я предпочел бы давно вышедшее из дуэльной моды холодное оружие. Убивать Ф. я не хотел, а шпага, в отличие от пистолета, оставляла пространство для маневра.

Ф. сидел на скамье, закинув ногу на ногу, с той небрежной грацией, которую можно выработать лишь с ранней юности.

— Я дерусь только на шпагах, — отрезал я сразу после краткого приветствия, опустив формальности.

— О, весьма познавательно, — холодно рассмеялся Ф. — Я не собирался вызывать вас.

— Действительно? — удивился я. — Тогда какова цель нашей встречи?

Его взгляд, сузившийся до щелочек, скользнул по мне, оценивая, будто ему не хватило на это всего времени нашего невольного знакомства.

— Вы ведь из той породы мотыльков-однодневок, летящих на ее свет.

— А вы, видимо, из породы тех, кто веками ждет у дверей, пока их заметят? — парировал я. — Благородное, должно быть, занятие для старинного друга семьи — изучить всех ее ухажеров, чтобы потом классифицировать по одному внешнему виду.

— Стоит лишь рассеять облако назойливых насекомых, жужжащих ей на уши, и тогда, наконец, ее взору откроются достойные объекты, — не обращая внимания на мои слова, продолжал он.

— Без сомнения, она оценит ваши достоинства. Лет через пять, разливая вам чай, как гостю, в доме своего мужа, — усмехнулся я и добавил, уже с вызовом: — Любезный Ф., а вам не кажется, что вашу преданность тактично игнорируют, чтобы деликатно не указывать на дверь, и терпят из одной только вежливости?

— На основании чего строятся эти восхитительные пророчества, молодой человек, позвольте узнать? — он откинул голову, смерив меня взглядом. — Ваше знакомство с мадемуазель, если не ошибаюсь, можно исчислять часами.

— Она давно вышла бы за вас, если бы вы ей нравились, это же очевидно. А так — только позволяет присутствовать, перебирая других, получше, да помоложе.

— Юность не ведает своих истинных желаний, — отмахнулся он. — Ей мерещатся бурные страсти и стихи под луной. Она одумается и поймет, кто ей нужен на самом деле.

— Давайте ближе к сути, — он начинал меня раздражать, и приходилось вести себя сдержанее, чтобы не показывать этого. — Зачем вы назначили мне встречу, если речь идет не о дуэли?

— Попытаться вложить в вашу голову простую мысль, что ее избранником буду я. Это решено.

Ж. мне очень нравилась. За короткое время нашего знакомства я успел увидеть в ней что-то настоящее. Не знаю, влюбился ли я уже в нее, или был только на пути к этому, но мысль о том, что эта живая, остроумная девушка достанется этому стареющему, напыщенному фату, вызывала во мне тихую ярость.

— Быть может, стоит предоставить право выбора ей самой?

— Не женщине решать это. А отцу и…

— Будущему мужу? — рассмеялся я. — Почему же вы сейчас не у ее отца, а здесь, со мной? Вы действительно не замечаете, насколько она своенравна? Мне кажется, вы совсем ее не знаете.

— Я знаю все, что мне необходимо.

— И, судя по всему, этого недостаточно. Мне кажется, она смеется над вами. Или жалеет. Или и то, и другое. Хотя, мне сложно представить ее потещающейся над потугами старого повесы. Значит, только жалость.

— Я и не надеялся на большее, — он поднялся. — В обществе мадемуазель вы казались человеком с претензией на ум. Жаль, что это не так, я только зря потерял свое время.

— В ее компании и вы казались человеком с претензией на смелость, — парировал я. — Что ж, мы оба разочарованы.

— Всего хорошего, — он развернулся и ушел, резко оборвав разговор на такой странной ноте.

Я остался сидеть, глядя ему вслед.

Жаль. Действительно, жаль, что он не вызвал меня — это было бы быстрее, чем наблюдать его подковерные интриги и возню. Терпеть не могу этого. Виделось, что и Ж. совершенно не создана для подобного.

***

Я оказался прав, но лишь частично. Как и всякая женщина, она хотела внимания, и ей никогда не было его вдоволь. Если чудом удавалось хоть на время избавиться от назойливого внимания Ф., мы начинали говорить о всяких глупостях и фривольных вещах. Она провоцировала меня — я отвечал. Я включился в ее невинную игру, хоть и играл с тем же успехом, как глухой на пианино, но шаг за шагом — а Ж. умела прощать мелочи и хвалить за малость, — тоже начал входить во вкус. В чем она состояла и когда начиналась, я не знал, просто подхватывал шутки и вторил смеху, увеличивал дистанцию, чтобы тут же вновь ее сократить — сегодня холодно целовал ее руку, а завтра чуть ли не падал в ноги, признаваясь в своей страсти. Ее это забавляло, меня тоже. Пользуясь установившейся межу нами свободой обхождения, я переходил от крайности в крайность: то не выпускал ее руки из своей, до боли стискивая пальцы, то с убийственным хладнокровием восхищался бюстом жены графа Д., а это удивительное создание дуло губки и тут же невинно выдавало что-то похлеще, например, предлагая ценителю пышных форм съездить в деревню и полюбоваться коровами в их натуральном виде.

— Может быть, позволите мне самой выбрать мужа? — спросила она после того, как я в очередной раз раскритиковал всех мужчин в зале, годящихся ей в мужья.

— Нет, я слишком далеко зашел, эта игра уже не может быть сыграна честно.

— Ах, для вас это игра?

— Я серьезен, как никогда, особенно, в вопросах брака. А вот вы слишком неискушенны.

— Позвольте, — запротестовала она, — моя старшая сестра уже замужем. А у вас откуда опыт? Насколько я знаю, вы единственный отпрыск в семье.

— Я выдал замуж всех своих любовниц, — с комичной важностью ответил я.

— Еще немного — и мы перейдем черту приличий, — упрекнула меня Ж.

— Да, потакание моему тщеславию надо остановить, иначе оно увеличится до невероятных размеров.

Ж. сдержала улыбку, прикрывшись веером.

— Любая наша беседа ему потакает, — съязвила она, а я уже с трудом понимал, о тщеславии мы говорим или о чем-то другом.

— А если мы оставим беседы… — начал я с намеренной недоговоренностью.

— Тогда будем музицировать, — отрезала она с притворной холодностью.

— Раздутое тщеславие и музыка — несовместимые вещи. Как хорошо, что я плохо пою. И танцую неважно, — ответил я, уже слабо понимая, о тщеславии речь или о чем-то другом.

С ней можно было так шутить, она даже не краснела — только смеялась нежным и заразительным смехом. Иногда я спохватывался, вспоминая, что говорю с невинной девушкой, но ее тонкие шутки настолько точно попадали в цель, что я задумывался, а не прячет ли она под подушкой мемуары повидавшего жизнь ловеласа? Ее папенька давно оградил бы дочь от моего тлетворного влияния, если бы слышал наши разговоры. Но он не слышал.

— Никаких дуэлей, — под конец приема категорично заявила Ж. — Я не допущу, чтобы кто-нибудь был убит или ранен из-за меня.

«Уже нажаловался, старый прохвост», — поразился я бестактности и бесцеремонности Ф., а вслух ответил:

— Оставьте мальчишкам их игры в серьезных мужчин. Хотя тот, кто сообщил вам об этом, видимо, решил, что этим он показывает свою отвагу и доблесть.

— Любви можно добиться, не проливая крови, — возразила Ж.

— А как иначе избавить вас от Ф.? — с наиграным удивлением спросил я.

— Если захочу, я сама избавлюсь от его общества.

— Значит, вы не хотите, зная мое нелестное мнение об этом господине, — предположил я очевидное. Изображать изумление было ни к чему.

— Вы недолюбливаете его только из-за меня.

— Из-за того, что он навязчив и смеет надеяться получить то, чего не заслужил.

— Отчего вы решили, что заслужили? — быстро спросила она.

Я улыбнулся и попытался перевести это в шутку:

— Давайте я уеду за тридевять земель, совершу для вас подвиг, как средневековый рыцарь для дамы сердца, и тем самым докажу, что заслуживаю вас.

На мою беду, она задумалась.

— Давайте, — просто ответила она, и я не смог понять, она иронизирует или вправду хочет отослать меня подальше.

— Вы всегда подобным образом избавляетесь от докучающих вам кавалеров?

— Это вы предложили, — невинно улыбнулась она.

— Боюсь, я вас не понимаю, — я нахмурился. Шутить расхотелось.

— Ну что вы так помрачнели! — воскликнула она, чем обрадовала меня, а то я и впрямь решил, что вот таким нелепым способом получу отставку. — Вы совершенно правы, в наше ужасное время мужчины забыли о прекрасных поступках ради женщин.

Я молча уставился на нее, сдерживая улыбку и ожидая веселого окончания шутки. Но его не последовало.

— А ведь это такой смелый жест — отбросить страх и шагнуть в пасть… — она замялась, словно подыскивая слово.

— Церберу? Льву? Крокодилу?

Ж. тянула паузу, а я не мог угадать, чью пасть она считала достойной.

— Ну, ящеру… — подсказала она мне.

— Ящеру, — без тени улыбки подтвердил я. У всех свое понимание достойных тварей.

— Ах, вы несносны! — рассмеялась Ж. — Дракону! В пасть дракону!

— Где же я в настоящее время найду алчную, древнюю, злобную рептилию, угрожающую принцессе, кроме Ф.? — в тон ей спросил я.

— Сосредоточтесь на смелом, благородном и мужественном поступке, — строго напомнила Ж.

— Хорошо. Какого рода должен быть этот поступок, что вы сочтете приемлемым?

— Да что угодно, лишь бы он был мужественным и благородным.

— О, так в бедных районах города каждый день есть место благородному поступку! Я могу подать краюху хлеба голодному ребенку, вступиться за слабую женщину, защитить юнца в нечестной драке или, например, поселить дюжину сирых и убогих к себе в особняк и неделю кормить их королескими яствами. Составите нам компанию?

— Ну, если вашего воображения хватает лишь на это, — хмыкнула Ж.

— Может, речь о каком-то определенном «поступке»?

— Не то, что вы подумали.

— Я еще не успел подумать, — засмеялся я. — Я обескуражен вашим предложением.

— Значит, мне, наконец, удалось вас удивить, — уголки ее губ приподнялись.

— Я что, выгляжу таким прожженным циником в ваших глазах? — сощурился я и многозначительно добавил: — Вы всегда можете меня удивить, причем, более приятными способами.

Она потупила глаза, но тут же подняла их.

— Ф. я скажу то же самое.

— Вы про прожженного циника? Не стоит, вы так не выглядите, уверяю. Да и приятных способов Ф. не знает.

Она фыркнула и посмотрела с усмешкой:

— Ломаетесь как барышня.

— Перед алтарем? — намекнул я.

— Перед алтарем уже поздно ломаться.

— Позвольте, так какого же поступка вы от меня хотите? — зловещая улыбка поползла по губам. — Я достаточно изобретателен и не жалуюсь на фантазию.

Она безразлично пожала плечами, но огонь в ее глазах выдавал ее живое любопытство.

— В вашей фантазии я и не сомневалась. Речь о смелости. Вы сможете ее продемонстрировать?

— Хорошо, — я ненадолго задумался. — К нашей следующей встрече я обязательно придумаю, как вам ее доказать.

Я вышел от Ж., раздумывая над ее словами. Что она хотела, чтобы я ей продемонсрировал? Свою смелость, преданность? И при этом ругала за дуэль. Черт знает этих женщин! Интересно, что придумает Ф.? В любом случае, мне нужно просто переплюнуть его.

***

В назначенный день и час я стоял перед дверьми ее дома. Ф пришел раньше, и я вошел уже посреди беседы.

— …Ответил на все письма, что пылились у меня в столе, даже на те, которые лень было просто читать. Все эти дни я ел хлеб и пил только воду.

— Что я пропустил? Жертвы и самоистязания? — тихо спросил я у Ж., усевшись на диван рядом с ней и стараясь сдержать язвительную ухмылку.

— Я подавил в себе гнев и…

— Ф. рассказывает, как боролся с семью смертными грехами. В этом заключался его поступок ради меня.

— Значит, он полез в пасть не к дракону, а к самому дьяволу, — веско констатировал я. Ухмылка отчаянно лезла, и я прикрыл рот кулаком, будто откашливаясь.

— …И отказался от желания наказать зарвавшегося юнца.

«О, это об мне? Какая честь», — мелькнула мысль.

— А похоть была уже? — тихо спросил я Ж.

— Тшш… — шикнула на меня девушка, продолжая с серьезной миной внимать рассказу Ф. Похоже, его пафос и нелепость ее не смешили.

— Каждую ночь перед сном ваш образ преследовал меня, но эти дни я старательно избегал его.

Ж. так важно кивнула ему, будто это была самая главная и сложная часть.

— Я никому не завидую, тут мне нечего было и думать, и совершенно не алчен, потому раздал пять мешков хлеба нищим на площади. Так, отказавшись от плена всех семи грехов, я познал покой и благодать. Ради вас, Ж., я готов на все, как видите.

Тут я уже не выдержал и прыснул со смеха.

— Человек целый день ел хлеб, делился им с убогими, писал никому не нужные письма, удержался от драки и эмм… зова плоти — и в этом его смелость и мужество?

Ф. застыл. Ж. нахмурилась.

— Он не уважает никого, мадмуазель Ж. Как я вам и говорил, — Ф. обратился только к ней, будто меня здесь не существовало. — Даже если вы сможете полюбить его и выйдете за него замуж, он превратит ваш брак в фарс, изменит у вас за спиной, а потом еще и посмеется в лицо. Разве вы не понимаете его жалкой породы?

Я не знал, что меня больше распирает: смех над этим убогим, пафосным кретином, негодование на ложь про измену или возмущение от слов о жалкой породе? Смех оказался сильнее.

— Вы опровергаете само понятие благородства и мужества перечислением своих мелких бытовых неудобств. Это даже до аскезы или самобичевания не дотягивает. — Я скорчил печальную мину. — Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные.

Я посмотрел на Ж., ища поддержки, но она замялась, бросая взгляд то на меня, то на Ф.

— Что же, раз вы цените пылкость и размах… — я хмыкнул, поднялся с дивана, встал в центр комнаты и продолжил язвительно-возвышенно:

— Что для меня лично является проявлением мужества и благородства, думал я, возвращаясь от вас в прошлый раз. Логичный ответ — преодоление страха. Но какова должна быть природа этого страха? Страх смерти, страх осуждения, страх отказа — все это так или иначе требует определенного мужества. Сначала я хотел поцеловать вас в разгар бала, в самом центре толпы — немыслимо смелый поступок, нарушающий приличия, — но это могло оскорбить вас, вызывая нелицеприятные сплетни, потому я не стал рисковать. Еще меня безумно страшило то, что вы достанетесь этому прохвосту. Уступить вас Ф., порадовать его признанием своего поражения, отказаться от собственных притязаний и потерять вас навсегда — это, конечно, смело и безрассудно, — я выразительно посмотрел на Ж., прикидывая, добавить ли еще пафоса, — но я бы этого никогда не смог. Вы слишком дороги мне, это выше моих сил, и больше походило бы на проявление слабости и малодушия, чем благородства, — растекался я мыслью по древу, а она внимательно, не мигая, смотрела на меня. — К тому же, я хотел не только поразить вас, не только проверить, на что я отважусь пойти, но и поставить точку в нашем притязании на вашу руку и сердце. Потому — вот, — сказал я просто, достал семизарядный револьвер и крутнул барабан. — Здесь одна пуля.

— Стойте, — Ж. вскрикнула и вскочила. — Даже не думайте!

Но я уже приставил его к виску, и сердце заколотилось часто-часто.

— Если я не получу вас, все будет неважно.

Я безумно улыбнулся и нажал на курок. Выстрела не последовало.

Ж. и Ф. замерли как громом пораженые. Первым очнулся Ф.

— Жаль, — процедил он едва слышно, но я не смотрел на него.

Ж. не отрывала от меня глаз, ошарашенная — не мужеством, нет, в этом поступке не было ни доблести, ни отваги, — безумием, на которое меня толкнула любовь к ней и страх ее потерять. Она протянула мне руку, совершенно не замечая Ф.

Я опустился на колено перед ней.

— Сумасшедший дом! — плюнул под ноги Ф. и вышел.

— Вы согласны? — спросил я.

— Да, — просияла она, лучась счастьем.

— Но я же не уточнил, на что.

— А это так важно?

Я обнял ее и, подхватив на руки, закружил по комнате.