Создание

Раздирающие противоречия. Это ли не символ жизни? Или жизнь это только светлый полюс с вкраплениями темного? Где начало и конец каждой вещи? И почему никто не видит, как рождается вещь или умирает?

Нечто неопределенное ворочалось и стенало. И стоны его тоже были бессвязными. Как же! Нет имени, нет определения, значит, нет и вещи.

Кто я? Или что я? Мысли не могли зацепиться друг за друга, не выстраивались в стройные цепочки образов или слов. Правда в этом была своя прелесть. Иногда яркие вспышки чего-то постороннего поражали и затопляли своей ясностью. Казалось вот оно объяснение любой вещи, любого бытия, но в следующий миг другая вспышка начисто стирала предыдущую, и все забывалось. Неназванное не может мыслить. Его нет. Нет нигде, ибо только имя дает жизнь сознанию. Впрочем, и здесь ошибка и вопрос, какому сознанию и нужно ли это сознанию, для принятия миром, растворения им. Имя связывает с миром, но и отталкивает. Никогда имеющий имя не сольется с миром, никогда не познает его во всей полноте. Безличное - это мир. Безжалостное безличное и мир – это одно и тоже. Но почему Неназванное ворочается и страдает, почему мир не может ни принять его, ни оттолкнуть.

- Встань! – слышится грозный голос.

Неназванное смешно копошится, путается в своих конечностях, и встать не может.

- Ты нелепо в своих потугах, - голос издевается, - твой зародыш жизни мечется, тычется, словно слепой звереныш. Сильна же тяга живого к живому. И как легко прекратить это. Одна короткая и действенная мысль и …

Неназванное корчится в судорогах, безмолвно кричит, в стороны летит жалкая энергия.

- Я! Я даю тебе имя. Я отрываю тебя от мира. Отныне ты есть! Ты существуешь. Имя твое Сион. Все, ты создан по образу и подобию. Я умываю руки. Живи и мучайся, раб своих страстей!

Черный человек смотрит в кристалл. Иссохшие пальцы крепко охватили отполированные подлокотники старого кресла. На столе безукоризненный порядок. Палочки твенового дерева, издающие чуть слышный аромат, образуют сложную фигуру. По острым краям ее сверкают золотые пирамидки. Человек в трансе. Его сознание далеко-далеко. В такие глубины он забирается впервые, там и только там человек надеется найти крохотную живую частичку. Частичку, которая вдохнет жизнь в мертвое тело.

Последние пять лет, черный человек создавал гомункулуса. Столько всего вложено в это тело, но нет последнего и основного, нет искры сознания, искры жизни.

Черный человек достигает исполинских ворот. Охрана их ужасна. Колдун применяет одно из запрещенных в его мире заклинаний и легкой тенью скользит меж часовыми.

Черная дорога открывается за воротами. Колдун ступает на нее и чувствует, как дорога начинает двигаться. Скорость нарастает, по сторонам мелькают темные и мрачные скалы. Неожиданно дорога резко замирает, и колдун катится кубарем. Над его головой звучит оглушающий голос.

- Ты посягаешь на неподъемное. Твоя жалкая душонка отягощена скверной. Ты своим умишком не понимаешь, что ты сделал.

Голос замолчал. Колдун осторожно поднял голову. Никого. Одна ночь. Холодная и колючая.

- Возьми и убирайся!

Из ночи сверкнула вспышка, и ярко-синий уголек подплыл к колдуну и замер. Колдун засуетился, начал доставать железную клетку, но тот же голос гневно остановил его.

- Я сказал, убирайся!

Дорога подхватила колдуна и выбросила его прочь.

Черный колдун у себя дома. Он с усилием отрывает онемевшие пальцы от подлокотников и с изумлением и восторгом глядит на сверкающий камень, что лежит в центре фигуры. Глаза его широко раскрываются, и дикое выражение появляется в них. Тут загорается знакомый огонек – жажда власти, неизбывная, давно уже иссушившая члены черного колдуна. Он поворачивается, и полубезумные речи несутся из беззубого и открытого рта

- Он мой! Мой! Все! Это конец. Сейчас я властелин и нет мне пределов!

Вдруг он испуганно оглядывается, на мгновение ему слышится отголосок ужасного голоса, который он слышал там, за гранью миров.

Его радость чуть стихает, затем снова заполняет тщедушную фигуру. Колдун осторожно подсовывает под сверкающий камень золотую пластину с иероглифами и, поражаясь невесомости камня, несет его в дальний угол жилища. Там в ванне устроенной из целого ствола лиственницы, в розовой прямо пахнущей жидкости, его ждет тело. Тело, которое он создавал пять лет, ради которого он преступил все мыслимые и немыслимые законы этого мира.

Но миг настал. Этот мир поклонится ему, будет лизать его ноги, сотни красавиц будут добиваться одного его взгляда, знатные вельможи будут счастливы малейшей его благосклонности.

Пора. Черный колдун шумно вздыхает и аккуратно, очень аккуратно опускает золотую пластинку на серый лоб человеческого тела. Колдун вытаскивает из-под камня пластинку и делает шаг назад. Тихо. Ни привычного бормотания сверчка, ни даже порывов осеннего ветра, ни шуршания старой мыши ничто не нарушает установившуюся тишину.

На короткий миг, всего лишь миг колдун отводит взгляд черных глаз, но этого достаточно, чтобы он не заметил, как жидкость в ванне начинает бурлить. Человеческое тело дрожит, жидкость яростно выплескивается наружу и внезапно фигура садится. Медленно, словно очнувшись от долгого сна, поворачивается голова и на колдуна устремляется взгляд. Боль и отчаяние рвутся наружу из человеческого тела.

Колдун растерян. Она забыл заклинания, он не ждал, что вот так сразу, ему казалось, что все будет идти медленнее, что он успеет подготовиться.

Человек вынимает ноги из ванны и встает. В нем уже нет боли и отчаяния. В его глазах отражается водоворот эмоций и чувств. Рождение есть рождение. Будь, то живое существо, будь, то вещь, все испытывает боль при осознания себя.

Стройная атлетическая фигура возвышается над колдуном. С бронзового тела падают капли на каменный пол. Человек раскрывает рот и смеется.

Колдун успокаивается, и, направив властный и презрительный взгляд прямо в глаза своего создания, хрипло шепчет:

- Ты мой раб! Ты повинуешься, и всегда будешь повиноваться только мне. Я нарекаю тебя …

Тут колдун замечает усмешку на лице человека и слышит.

- У меня есть имя! Прочь с дороги!

Колдун еще цепляется за обрывки заклинаний, а его создание уже вышибает ногой двери и уходит в ночь.

Городок Клешни. Чистый и строгий рынок. Сверкающие стеклом павильоны, продавцы в фирменных фартуках, обыватели слоняющиеся между рядами. Все как всегда. Обычный будний день.

Откуда, из каких закоулков появляется давно забытая процессия. Дешнаиты в желтых одеяниях, блестя бритыми головами, заунывно тянут одно и тоже. Люди оглядываются, некоторые улыбаются, многие отворачиваются, не до них, ущербных

Дешнаиты располагаются напротив входа на рынок, и, уставившись в ведомую только им бесконечность, медленно поют и покачиваются.

Проходит час. Развлечений в городке мало. Даже события, произошедшие на другой стороне Планеты, не трогают обывателей. Ну и что, что погибли тысячи людей, ну и что, что Миру бросил вызов, выращенный и вскормленный Великой страной, террорист № 1. Никого не волнуют чужие смерти. Люди ждут продолжения. Великая страна не может не ответить на вызов, и Грандиозная Дуэль вот-вот разразится.

Дешаниты ждут. Время остановило свой бег в этом маленьком захолустном городке. Начало хрупкого равновесия всеми пропущено. Кое-кто в этом мире поздно обнаружил развитие равновесия, и странно, что острие весов оказалось в этом городке.

Все печальное – печально. По длинной ленте свернутой в спираль идет Сион, человек рожденный нигде и ни для чего. Серое лицо его давно порозовело, одежды напоминают монашеские. Он монах в себе. Имя еще не развернулось, оно, словно сжатая пружина жаждет энергии, и энергия будет. Сион чувствует это.

Как получилось, что на спирали оказался прорыв?

Сион соскальзывает в него и на секунду инстинкт самосохранения берет вверх. Но Сион переводит внимание на самого себя, тонко чувствует начало и конец процессов, и чистое внимание утончается и будто иглой пронзает пространство.

Сион выходит из леса, пересекает шоссе и неторопливо, уверенно идет в город. Дорожный знак «Клешни» ничего не говорит ему. Здесь время остановилось, другие энергии получили власть, и бесноватые их пляски жгучими хлыстами стегают Сиона

- Ты слышал, что в Великой стране нового?

- А что там, роют развалины, готовятся к наказанию. И пусть их. Заелись. Выше всех стали.

- Нашу страну разрушили, - голос зло соглашается. – Пусть сами узнают как оно.

Пенсионеры, покуривая сигареты, потускневшими глазами провожают стройные ножки. Огонек, вспыхивающий в их глазах, уже ничего не может разжечь. Потухшие, залитые неимоверным количеством спиртного, угли давно рассыпались, и только ужасное зловоние осталось внутри оболочек.

К рынку подъезжает, блестя черной поверхностью, большой джип. Из него, грациозно выставив ножки, выходит прелестная девушка. Капризно надувая губки, она брезгливо морщится, но потом милостиво начинает улыбаться. Рядом телохранители, высокие, бритые парни. Их упакованные в строгие костюмы, фигуры внушают страх обывателям, и они отодвигаются, впрочем, не отводя любопытных глаз.

Сион уже приближается к рынку. Здесь он чувствует, что разрыв спирали соединится, и он направится дальше.

В истрепанной ветрами и непогодой черной рясе, Сион вступает на площадь, что находится перед рынком. Он готов войти на рынок, но шаги его неожиданно замирают, и Сион останавливается. Медленно поворачивается его голова и так же медленно взгляд упирается в насмешливые и лукавые глаза девушки из джипа.

Несоединимое соединилось. Жажда развлечений и строгость аскета, экстрим в чистом виде и абсолютный покой. Адреналин взрывается в хрупком теле девушки. Еще бы! Она смотрит в глаза бесконечности. Неведомое и непознанное приятно щекочет нервы.

Сион направляется к девушке. ЕЕ женственность поражает его. Слитое в одном теле женское начало обволакивает, причиняя сладостную боль. Знакомое и незнакомое, чувственное и целомудренное удивительным образом переплетаются, и нет им границ и нет им начала и конца.

Телохранители бросаются на Сиона. Тот досадливо отмахивается от них, и они летят, будто соломенные куклы и замирают в невообразимых позах.

Двое прогуливаются по песчаному берегу. Солнце огромным шаром не торопится за горизонт, море ласково лижет шершавый песок, ветерок, отрывая запахи с поверхности темной воды, мчит их к берегу.

- Повелитель! Разве поэзия может быть жестокой?

- Настоящая? Да!

Высокая фигура запахивает полы бархатного халата и смотрит грустными глазами на собеседника. Маленький, похожий на шута, спутник, теребит внушительный нос, почесывает подбородок, заросший щетиной, и нерешительно продолжает.

- Но, повелитель, везде считают поэзию облагораживающей и зовущей.

- Вот-вот. Зовущей. Но куда? Благородные побуждения, чистые порывы и в результате толпа начинает верить, что это и есть истина. Толпа стремится к ней, сметает все на своем пути и в результате...

- Повелитель, вы восстаете против себя.

- Я не восстаю, я размышляю.

- Но никогда раньше вы не думали так.

- Все меняется, Скорбик, и я меняюсь. Я уже не тот устремленный в будущее тщеславный фанатик. Прошло сотни лет, а все по старому. По всем мирам, где прошли мои посланцы, жизнь превратилась в места наслаждений. Существа его населяющие, погрязли, если так можно выразиться в удовольствиях, в утонченных изысканных наслаждениях, у некоторых интуиция достигла немыслимых пределов. Говорят, на одном из миров возникла секта интуитов. Но Логика и Целесообразность наступают. Ими захвачены и обращены сотни и тысячи миров. Вот так, милый Скорбик.

- Не грустите, о Южный Повелитель. Все преходяще. Ваши ученые разберутся и что-нибудь придумают. Безбрежное еще превратится в сверкающий цветок. И существо его населяющие еще признают вас Повелителем.

… Идет, бредет по дороге калика перехожая. Тянется за ним пыль столетий и накрывает своим шлейфом города и веси.