Создатель Големов. Тестовая идея

Первым, что я ощутил, была ледяная вода, которая врезалась в лицо с такой силой, словно кто-то опрокинул на меня целое ведро из проруби. Жидкость хлынула в нос, в глаза, в разинутый от неожиданности рот, и я захлебнулся, забился в судорожном кашле, пытаясь вдохнуть хоть каплю воздуха. Тело скрутило, вывернуло наизнанку, и я рванулся в сторону, инстинктивно пытаясь уйти от источника этой пытки, но мышцы не послушались. Вместо мгновенного отклика я ощутил лишь чудовищную слабость, словно кто-то выкачал из меня все силы, оставив лишь пустую оболочку.

Где я? Что происходит? Эти вопросы метались в голове, как испуганные птицы в клетке, но ответов не было. Последнее, что я помнил, так это синеватый свет монитора в моём кабинете, запах остывшего кофе, гудение кондиционера и чертежи новой линии прецизионной обработки, над которыми я корпел до поздней ночи. А теперь вонь, сырость, холод и чьё-то тяжёлое, хриплое дыхание совсем рядом.

И тут грянул голос, обрушившийся на меня, как второй удар.

— Очнулся, крысёныш?!

Голос обрушился на меня оглушающим раскатом, хриплым, надсадным, пропитанным перегаром и застарелой злобой. Он резал слух, вибрировал в черепной коробке, и от каждого слова по вискам расходились волны тупой боли. Я заставил себя сфокусироваться на источнике звука, и постепенно мутное пятно надо мной начало обретать очертания человеческой фигуры.

Здоровый мужик, лет сорока пяти, может, пятидесяти, не понятно, ведь возраст размыло нездоровой краснотой лица и сеткой мелких морщин, въевшихся в кожу. Мясистый нос, испещрённый багровыми прожилками, , нависал над толстыми, обветренными губами.

Маленькие глазки, заплывшие жиром и похмельной одутловатостью, смотрели на меня с тем особым выражением, которое я научился распознавать ещё в прошлой жизни, а именно смесью презрения, раздражения и какого-то болезненного удовлетворения от чужого страдания. В руках он сжимал большое деревянное ведро.

— Я тебя, паскуду, к себе взял! — он наклонился ближе, и меня накрыло волной запаха: пот, перегар, прогорклое сало. — После смерти батьки твоего, царствие ему небесное, Господи прости… я тебя приютил! Обогрел! Крышу над головой дал, работу, хлеба кусок!

Каждое слово он выплёвывал мне в лицо, брызгая слюной. Я лежал, не в силах пошевелиться, и только смотрел на него снизу вверх, пытаясь хоть что-то понять в этом безумии. В голове царил хаос, а обрывки чужих воспоминаний, которых я не понимал, смешивались с моими собственными мыслями, путались, наслаивались друг на друга, как страницы растрёпанной книги. Кто этот человек? Почему он кричит на меня? Батька? Какой батька? Что, чёрт возьми, происходит?

— А ты, — он выпрямился, и его голос стал тише, но от этого только страшнее, — а ты, неблагодарная тварь, решил у меня скрысить! У меня!

Он швырнул ведро в угол, и оно загрохотало о стену, разбрызгивая остатки помоев по грязному полу. Капли попали мне на лицо, на руки, на драную рубаху, которая непонятно как оказалась на моём теле. Я дёрнулся, попытался отползти, но тело снова не послушалось. Мышцы словно набиты соломой, и каждое движение давалось с невероятным трудом.

— Турмалин! Три карата! Три карата, сучий ты потрох! — мужик схватился за голову с показным отчаянием, но в его глазах плескалась не скорбь, а холодный расчёт. — Ты хоть знаешь, сколько он стоит?! Это ж восемнадцать рублей серебром, не меньше! Я мог бы тебя сдать! Прямо сейчас! В приказную избу, к палачу, в темницу сырую! До конца дней твоих никчёмных! За воровство у мастера знаешь, что полагается, а?!

Я молчал. Что-то внутри меня, то ли инстинкт выживания, то ли остатки чужого страха, въевшегося в это тело на клеточном уровне, велело не открывать рта. Не перечить. Не дразнить зверя. Этот человек был опасен, и не потому, что силён или умён. Он был опасен своей властью над тем, в чьё тело я попал, абсолютной властью хозяина над вещью, которая даже не смеет дышать без разрешения.

— Но я... — он сделал театральную паузу, смакуя каждое слово, — я сжалился. Потому что батька твой, Сашка, упокой Господь его душу, был мне другом. Товарищем. Потому я даю тебе второй шанс, щенок. Слышишь меня? Второй шанс!

Он подошёл ко мне и несильно, почти лениво, пнул в бедро. Боль прострелила ногу от бедра до самых кончиков пальцев, острая, выворачивающая наизнанку, и я непроизвольно скрючился, хватая ртом воздух. Что-то было не так с этой ногой — боль была слишком сильной, слишком знакомой для этого тела, словно оно привыкло к ней, смирилось с ней, как со старым врагом.

— Отработаешь. Всё до копейки отработаешь. И не вздумай ещё раз...

Он не закончил фразу. Просто повернулся и направился к двери, его широкая спина, обтянутая заляпанным жиром кожаным фартуком, заслонила на мгновение тусклый свет из дверного проёма. А потом дверь захлопнулась с таким грохотом, что в ушах зазвенело, и я остался один в наступившей тишине.

Тишина навалилась на меня, как каменная плита. В ней было слышно только моё собственное дыхание, хриплое, прерывистое, больное и далёкий стук капель, падающих с потолка на земляной пол. Я лежал на каком-то тряпье, промокшем от воды, и пытался осмыслить произошедшее, собрать воедино осколки реальности. Турмалин? Три карата? Воровство? Какой-то Сашка, батька? Ничего из этого не имело для меня смысла, однако тело реагировало на каждое слово, словно на удар кнута. Страх. Вина. Привычное отчаяние.

Я, Александр Сорокин, сорок семь лет, инженер-технолог высшей категории Тульского оружейного завода, лежал на грязном полу в теле какого-то мальчишки и пытался понять, как это вообще возможно. Ещё вчера я сидел в своём кабинете над чертежами новой линии прецизионной обработки, а теперь… Вонь, боль и этот хриплый голос, который всё ещё звенел в ушах.

Нужно встать. Эта мысль пришла откуда-то из глубины сознания. Она холодная, рациональная, моя. Пока лежишь ты жертва, жертва обстоятельств, этого борова, собственного непонимания. Встань и осмотрись. Информация является первым шагом к контролю над ситуацией. Я напряг мышцы и попытался подняться. Руки подогнулись, как соломинки, мир качнулся, в глазах потемнело, но я всё-таки сел, опираясь на локти. Ещё раз. Встать на ноги. Я опёрся ладонями о холодный, влажный пол, готовясь к рывку, и тут левая нога отозвалась такой болью, что я едва не закричал.

Острая, пронзающая, она прострелила от колена до бедра, и нога просто отказалась меня держать. Я рухнул обратно на пол, как подбитая птица, распластавшись на грязном тряпье и хватая ртом воздух. Что с ногой? Перелом? Вывих? Я осторожно ощупал её сквозь ткань драных штанов, тонких, как бумага, пропитанных сыростью и грязью. Кость вроде на месте, но в области колена — какое-то неправильное утолщение, словно сустав сросся криво, под неестественным углом. Старая травма. Плохо залеченная или вовсе не леченная.

И тут я увидел костыль.

Он валялся в углу, у стены, в куче какого-то хлама. Грубо обтёсанная деревянная палка с поперечиной, замотанной какой-то ветошью, потемневшей от пота и грязи. Самодельный, примитивный, но явно часто используемый. Дерево отполировано ладонями до блеска, ветошь протёрта почти до дыр. Я смотрел на него и чувствовал, как внутри меня что-то переворачивается. Не страх, нет, а что-то похожее на горькую, саркастическую усмешку, которая так часто выручала меня в прошлой жизни, когда всё шло наперекосяк.

— Хромоножка, — произнёс я вслух, и собственный голос показался мне чужим: тонким, мальчишеским, с хрипотцой от пересохшего горла и разбитых губ. — Оказывается, меня занесло сюда в тело хромого. Прекрасно. Просто прекрасно.

Я дотянулся до костыля, вцепился в него, как утопающий в соломинку, и, используя его как рычаг, начал подниматься. Медленно, осторожно, балансируя на здоровой ноге, сцепив зубы от боли, которая пульсировала в повреждённом колене. Мир снова закачался, перед глазами поплыли тёмные пятна, но на этот раз я удержался. Стоял, опираясь на эту жалкую деревяшку, и осматривал комнату, пытаясь собрать хоть какую-то информацию о месте, в которое попал.

И тут накатило.

Волна чужих воспоминаний обрушилась на меня без предупреждения, как цунами. Я пошатнулся и схватился за стену, чтобы не упасть. Перед глазами замелькали образы, яркие, болезненные, чужие.

Имя всплыло из глубин чужой памяти: Петька. Пётр. Четырнадцать лет. Сирота. Мать умерла при родах, отец два года назад, от чахотки. И этот Прокоф — не просто какой-то мужик с улицы, а «друг» покойного батьки, который «по доброте душевной» забрал мальчишку к себе, обещая «выучить ремеслу». На деле же превратил его в бесплатную рабочую силу, в мальчика для битья, в козла отпущения для всех своих неудач и пьяных срывов.

Образы продолжали литься в сознание рваным потоком. Прокоф, схвативший мальчишку за шиворот и швырнувший о стену за пролитую краску. Мужик, хлещущий по щекам за слишком медленную работу. Мастер, пьяный в дым, орущий про какой-то долг отца, про какие-то деньги, которые Петька должен отработать. А потом — этот же стол, на котором сейчас разбросаны инструменты. Тонкие пальцы — Петькины пальцы — осторожно вкладывают маленький зелёный камешек в бронзовую оправу. Лицо Прокофа, перекошенное яростью: «Ты что наделал, скотина?! Ты же всё испортил!». Удар. Пол, стремительно приближающийся к лицу. Хруст в колене. Темнота.

Вот откуда травма. Вот откуда этот костыль. Этот боров не просто издевался над мальчишкой, он искалечил его, и даже не потрудился показать лекарю, оставив кости срастаться как придётся. Я прислонился к стене, тяжело дыша, и ждал, пока мутная волна чужой памяти схлынет, оставив после себя только горький осадок и тупую боль в висках.

Я огляделся по сторонам, заставляя себя сфокусироваться на деталях. Тесная каморка, едва ли больше кладовки, три шага в длину, два в ширину. Низкий потолок из грубых, потемневших от копоти досок, по которому пришлось бы ходить согнувшись, если бы рост этого тела позволял до него дотянуться. Стены из таких же досок, сквозь щели которых сочился холодный, сырой воздух, пахнущий плесенью и какой-то химией, то ли кислотой, то ли растворителем. Единственное окно, маленькое, не больше ладони, забитое мутной промасленной бумагой вместо стекла, едва пропускало тусклый свет. Земляной пол, покрытый соломой вперемешку с опилками и металлической стружкой, которая впивалась в босые ноги при каждом шаге.

И стол. Грубо сколоченный, заваленный каким-то хламом, он стоял у стены напротив двери, занимая добрую треть этой жалкой каморки. Я сделал шаг к нему, опираясь на костыль, и инстинктивно потянулся к инструментам, разбросанным по столешнице. Глаз инженера автоматически оценивал: тонкие надфили, изношенные почти до основания, но ещё рабочие. Несколько зубил разного размера, с выщербленными лезвиями. Какое-то подобие часовой отвёртки с деревянной рукояткой, замотанной кожаным ремешком. Молоточек с расшатанной головкой. Пинцет с погнутыми концами. Точильный брусок, истёртый до половины. Всё примитивное, изношенное, но явно рабочее инструменты человека, который привык работать с мелкими деталями.

Но не это заставило меня замереть. Рядом с инструментами, на куске промасленной тряпки, лежали они.

Фигурки животных. Металлические, размером с ладонь, некоторые чуть меньше, некоторые чуть больше. Я насчитал четыре штуки: кошка, свернувшаяся клубком, с изящно выгнутым хвостом. Собачка, стоящая на задних лапах, словно выпрашивающая угощение. Что-то вроде крысы или мыши, с длинным хвостом, завитым спиралью. И ещё одна фигурка, то ли птица, то ли какое-то диковинное существо с раскрытыми крыльями, которое я не мог идентифицировать. Все они были разобраны, частично или полностью: снятые корпуса обнажали внутренности из тонких медных трубочек, крохотных шестерёнок, каких-то спиральных пружинок.

Я осторожно взял в руки кошку, ту, что была разобрана больше других. Корпус — медь, зеленоватая от окисления, покрытая пятнами ржавчины там, где под медью проглядывало железо. Внутри — полный хаос мельчайших деталей, которые даже в таком состоянии складывались в какую-то систему, в какую-то логику, которую я пока не понимал. Я видел что-то похожее на суставы — миниатюрные шарниры, позволявшие лапам и хвосту двигаться. Видел систему рычагов, ведущих от центра корпуса к «челюстям». Видел тончайшие медные проводки, похожие на нервы, пронизывающие всю конструкцию. Это было невероятно сложно для того, что я ожидал увидеть в мире, где пользуются костылями из обструганных палок.

— Что за чертовщина… — прошептал я, не в силах сдержать удивления и профессионального интереса.

Я уже было хотел присесть за стол, чтобы рассмотреть механизмы поближе, как дверь распахнулась с грохотом, и я едва успел обернуться, чуть не потеряв равновесие на костыле.

— Ну что, оклемался, ворюга?

Прокоф стоял в дверном проёме, заслоняя своей тушей весь свет. На этот раз он не кричал, а говорил тихо, почти вкрадчиво, и от этого было ещё тошнотворнее. В маленьких глазках поблёскивало что-то похожее на удовлетворение хищника, загнавшего добычу в угол. Он сделал шаг внутрь каморки, и я невольно отступил, упираясь спиной в край стола.

— Долг твой, — он выдержал паузу, смакуя слово, словно кусок жирного мяса, — теперь стал поболее. За турмалин-то. Три карата, это ж восемнадцать рублей серебром, не меньше. Плюс за харчи, за угол, за обучение… Ого-го сколько набежало. До конца дней своих будешь отрабатывать.

Я молчал, стараясь не выдавать ни страха, ни злости, которая клокотала внутри. Что-то внутри меня — та часть, которая была инженером с двадцатилетним стажем, кричала: «Это шантаж! Это рабство! Это незаконно!», но другая часть, та, что уже начинала понимать правила этого мира, знала: здесь нет законов для таких, как Петька. Здесь есть только сила. И пока у меня её нет нужно молчать.

— Но, — боров сделал ещё шаг, и от него снова пахнуло перегаром и потом, — есть способ немного… сократить. Завтра придёт купчиха Морозова. Дочке её, Катеньке, подарок на именины делали. Котёнка механического. Ты его разобрал, помнишь?

Я не помнил, точнее, память Петьки не спешила подкидывать подробности именно этого эпизода. Но я кивнул, решив не рисковать и не привлекать лишнего внимания своим беспамятством. Лучше казаться послушным и запуганным, таким, каким Прокоф привык видеть своего подмастерье.

— Так вот, — он ткнул толстым пальцем в мою сторону, — к утру чтоб котёнок был как новенький. Целый и невредимый. Чтоб мурлыкал, хвостом вилял, и глаза чтоб горели. Поняла, тварь?

Мурлыкал? Хвостом вилял? Глаза горели? Что за безумие? Я снова кивнул, стараясь не выдать своего полного непонимания. Механический котёнок, который мурлычет и виляет хвостом? Что это за мир такой?

— Выплачу всё до копейки, — произнёс я тихо, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Только дайте время.

Прокоф хмыкнул, сплюнул прямо на пол у моих ног и развернулся к выходу. Его широкая спина снова заслонила свет.

— Сделаешь - хорошо, а нее сделаешь пеняй на себя. Морозова баба с характером, она меня со свету сживёт, если что. И тогда я тебя…

Он не договорил, но угроза повисла в воздухе тяжёлым облаком. Вышел. Дверь захлопнулась. А потом скрежет. Железный, противный скрежет засова, и тяжёлый лязг замка.

Он запер меня.

Я стоял в полутьме, опираясь на костыль, и смотрел на закрытую дверь. Итак, подведём итоги. Я в чужом теле. В теле калеки-сироты. Меня обвиняют в краже. Я заперт в каморке. И мне нужно до утра починить какого-то механического кота, который должен мурлыкать и вилять хвостом. Звучит как бред сумасшедшего.

— Так, — я похлопал себя по щекам, пытаясь прогнать остатки слабости и туман в голове. — Спокойно. Спокойно, Саша. Ты инженер. Ты двадцать лет корпел над сложными проектами. Ты создавал прецизионные станки, разрабатывал технологические процессы, решал задачи, от которых другие руками разводили. Неужели ты не справишься с каким-то механическим котом, от которого разит средневековьем за версту?

Голос прозвучал жалко в тишине каморки, тонкий, мальчишеский, совсем не похожий на мой привычный баритон, но слова были моими. И они помогли собраться, отсечь ненужные эмоции и сфокусироваться на задаче. Я доковылял до стола и наконец смог рассмотреть разобранные механизмы при тусклом свете, сочившемся сквозь промасленную бумагу окна.

На первый взгляд это были просто железные статуэтки, грубоватые, покрытые патиной и ржавчиной, явно не новые. Вот только чем больше я вглядывался в конструкцию, тем сильнее хмурил брови. Внутри корпусов скрывалась сложнейшая система миниатюрных механизмов: шестерёнки размером с ноготь мизинца, тончайшие рычаги, спиральные пружины, система медных проводков, похожих на нервную систему. Кто бы ни проектировал это, он понимал принципы кинематики. Понимал, как заставить металл двигаться естественно, имитируя движения живого существа.

Я взял в руки собачку, ту, что была разобрана меньше других. Повертел её, рассматривая конструкцию изнутри. Примитивно по меркам моего века. Никакой электроники, никаких микросхем, никаких сервоприводов. Чистая механика: шестерёнки, рычаги, пружины. Однако при этом удивительно изящно, почти... элегантно. И он работал с теми материалами и технологиями, которые были доступны в каком веке? Судя по обстановке, по одежде пьянчуги мастер, по общей атмосфере, где-то в районе восемнадцатого, может быть, даже раньше.

Но вот что не давало мне покоя, откуда энергия? Я не видел ни заводного механизма, ни какого-либо понятного мне источника питания. Пружины были, да, но они выглядели скорее, как передаточные элементы, а не как аккумуляторы энергии. И тут я заметил его, маленький камешек, зажатый в бронзовой оправе в самом центре корпуса. Зеленоватый, с характерным блеском, явно ограненный. Турмалин? Тот самый турмалин, за кражу которого меня обвиняют?

Я потянулся к кошке, той, которую Прокоф упоминал как заказ купчихи Морозовой. В её центре тоже виднелся камешек, только другого цвета, розоватый, переливающийся на свету. Моя рука коснулась холодной поверхности кристалла, и...

Мир взорвался.

Не в буквальном смысле, конечно, но в моей голове мгновенно пробудился клочок чужих воспоминаний — ярких, как вспышка молнии, и столь же коротких. Солнечное затмение. Первое мая тысяча семьсот шестого года. И потом… Камни. Драгоценные камни, которые после этого затмения стали другими. Они... ожили? Нет, не так. Они приобрели способность накапливать энергию света и передавать её металлу, заставляя его двигаться.

Я отдёрнул руку от кристалла, словно обжёгшись. Голова гудела, как колокол, а перед глазами ещё плясали обрывки видений.

Я опустился на грубый табурет, стоявший у стола, и несколько минут просто сидел, пытаясь переварить полученную информацию. Итак, я в мире, где после какого-то солнечного затмения драгоценные камни приобрели способность оживлять металл.

— Мир, в который я попал, — произнёс я вслух, и на губах против воли появилась улыбка, — может преподнести мне невероятный сюрприз.

Не страх. Не отчаяние. Удивление, да. Любопытство? Определённо. Но больше всего азарт. Тот самый азарт исследователя, который я чувствовал каждый раз, сталкиваясь с новой, нерешённой задачей. Я всю жизнь учился, всю жизнь был одержим техникой, механизмами, желанием понять, как что работает, и сделать это лучше. И теперь передо мной открывался целый новый мир, где физика смешалась с чем-то непостижимым, где металл оживал от прикосновения драгоценных камней, где... Где возможности были безграничны.

Я поставил костыль к стене и присел на табурет поудобнее, придвигая к себе разобранные детали. Пальцы привычно потянулись к инструментам и тут я замер, наконец-то обратив внимание на собственные руки.

Мои руки. Нет, руки Петьки. Руки, которые теперь стали моими.

Я смотрел на них, и что-то внутри сжималось от горечи и едва сдерживаемой ярости. Тонкие, как веточки, с выступающими венами и суставами, словно обтянутые кожей кости.

Это были руки раба. Руки человека, которого морили голодом, избивали, заставляли работать до изнеможения. Не те уверенные, сильные руки, которыми я помнил себя, руки мастера, привыкшие к микронной точности и абсолютному контролю. Эти руки дрожали от слабости и истощения. Эти руки с трудом удерживали бы даже лёгкий надфиль.

С такими руками работать невозможно. Особенно когда дело касается столь крохотных деталей, как шестерёнок размером с ноготь, проводков тоньше волоса. Тремор, даже едва заметный, превратит любую точную работу в пытку. Однако я - инженер. Я двадцать лет решал проблемы, которые другие считали нерешаемыми и эта явно не исключение.

Я огляделся по сторонам, оценивая доступные материалы. Кожаные ремешки, которыми были обмотаны рукоятки некоторых инструментов. Куски проволоки разной толщины. Обрезки дерева в углу. Тряпьё. Не густо, но для моих целей этого вполне достаточно.

Через полчаса на столе лежало простенькое приспособление: два деревянных бруска, скреплённых кожаными ремешками, с мягкой войлочной прокладкой внутри. Своеобразные шины, фиксаторы для запястий и предплечий, которые ограничат амплитуду движений и погасят тремор. Неудобно? Безусловно, но в моей прошлой жизни я часто слышал поговорку: неудобно штаны через голову надевать, а работать нужно эффективно.

Я надел фиксаторы, затянул ремешки и попробовал пошевелить пальцами. Движения стали скованнее, но тремор практически исчез. Вот так. Проблема решена. По крайней мере, временно.

Я взял в руки корпус механической кошки и поднёс его ближе к тусклому свету из окна. Коррозия на внешней поверхности. Сломанный шарнир правой передней лапы. Забитые пылью и грязью каналы для медных «нервов». Погнутая спиральная пружина в хвостовом механизме. Мутный, потускневший кристалл в центральной оправе, явно требующий очистки и, возможно, настройки. Проблемы. Много проблем, но ни одной нерешаемой.

— Вот только этот идиот Прокоф, — произнёс я вслух, и в голосе прорезалась холодная усмешка, — кое в чём ошибся. Теперь тело пацаненка, которого он гнобил годами, заселил не абы кто, а самый настоящий инженер-технолог высшей категории. Для которого подобная задача, даже не вызов, а разминка перед настоящей работой.

Я отложил корпус и посмотрел на свои изуродованные руки, теперь стянутые самодельными фиксаторами, но всё равно страшные, отмеченные следами чужой жестокости.

— Это не останется безнаказанным, — прошептал я, и голос прозвучал твёрже, чем раньше. — Слышишь меня, Петька? Этот боров получит по заслугам. Может, не сегодня. Может, не завтра. Но получит. Обещаю.

Я посмотрел на стол, на разобранные механизмы, на маленькое кристаллическое сердце кота, тускло мерцающее в полумраке.

— А пока... спасибо тебе за эту возможность. За возможность воочию увидеть, потрогать, разобрать шедевр этой эпохи. За возможность понять, как это работает. Потому что, когда я пойму, а я пойму, этот боров и представить себе не сможет, что я с этим сделаю.

Я склонился над столом, и руки сами потянулись к инструментам. Впереди была долгая ночь. И у меня было много работы.