Спираль безмолвия

Алекса

Мне всегда казалось, что боль — это единственное, что связывает меня с реальностью. Она приходит сразу после видений: резкая, как удар током, и глухая, как крик в вакууме.

Сейчас я сижу на крыше старого склада, крепко держась за ржавые вентиляционные трубы, и жду, пока пройдёт «слепота».

Слепота накатывает, когда нейроны, искромсанные демонтажем чипа, перегреваются от чужих воспоминаний. Ощущение, будто мой мозг рвёт предохранитель. Потом, через минуту или час, зрение возвращается кусками: сначала пятна неона, как пиксели на битом экране, потом более четкие очертания и вот, я снова могу видеть.

Мама говорила, что настоящую боль не заменит ни один анестетик «Эйдоса», пока её чип не взорвался в височной кости. Мне было девять, но до сих пор помню, как капли расплавленного биопластика падали мне на руки, оставляя дорожки шрамов.

Теперь, когда видения выедают мозг, как кислотный туман, я цепляюсь за эту боль, словно за обломок разбитой детской мечты.

Ржавые трубы впиваются в ладони, повторяя узор решётки в приюте «Сион».

«Дефектных — на переплавку!» — помню, как орала надзирательница, тыча пальцем-протезом в мои гноящиеся швы от демонтажа. Они вырезали чип на затылке, когда мама умерла, оставив вместо него воронку из плоти. Говорят, я орала так, что сгорели динамики у двух андроидов.

Внизу, подо мной, Некрополис пульсирует неоновыми артериями. Рекламные голограммы проецируют прямо в сетчатку: «Обнови нейроимплант! Стань больше, чем человек!».

Идиоты. Они даже не догадываются, что «больше» — это проклятие.

Мне было семь, когда мама вживила его мне под покровом ночи — крошечную стальную личинку под кожей затылка. Она шептала, что это защитит от корпоративных сканеров, но вместо брони я получила шрамы на нейронах. Теперь мой мозг ловит волны, как ржавая антенна: гул трансляций, шепот чипов, вой дроньих частот.

Иногда это лишь статичный мусор — искры в темноте, будто кто-то бьёт молотком по экрану умершего телевизора. А иногда...

Иногда они врываются, эти видения.

Чужие жизни, чужие смерти — как шторм, выворачивающий память наизнанку. Мама называла это «даром». Но дар не оставляет после себя слепоты, когда мир гаснет, а в висках плавится свинец. Дар не заставляет благодарить боль — единственное, что напоминает: я всё ещё здесь, а не застряла в чужом прошлом, как файл в сломанном терминале.

Имплант жжёт затылок, будто кто-то вогнал в череп раскалённый гвоздь. Я прижимаюсь лбом к вентиляционной решётке — её холод на секунду гасит пожар в мозгу, но не надолго. Всё тело дрожит, как провод под напряжением.

Чёрт, сегодняшний заказ и правда был ошибкой.

Обычно я не беру посылки из «красной зоны», где висят датчики корпоративных дронов. Этот квартал за рекой, где стены испещрены глазами дронов-пауков. Там каждый мусорный бак сканирует твою сетчатку, а бетон пропитан наночипами, которые впиваются в подошвы, как клещи.

Но когда старуха Мора вызвала меня в свою подпольную клинику, пахнущую формалином и ложью, я не смогла отказаться.

— Для твоих... э-э, особенностей, — прошипела она, суя мне в руки чёрный футляр. Её протез-глаз мигал жёлтым, как сигнал светофора. — Две тысячи кредитов, Призрак. И не спрашивай, что внутри.

Две тысячи.

Ровно столько стоит месяц аренды гроба в общежитии «Вектор-Стеки» или три пайка синт-еды. Перчатки из углеродной ткани должны были защитить, но «воспоминания» просочились сквозь швы, как радиация.

Мужчина в костюме цвета нефтяной лужи. Его пальцы пляшут над клавиатурой, отбивая шифр — я узнаю паттерны доступа к «Эйдос-Тауэр». Запах миндаля въедается в нёбо, сладковато-ядрёный, и я понимаю раньше него: стакан с кофе на краю стола отравлен.

А потом спираль яркой вспышкой. Она всегда появляется в конце, как логотип, въедаясь в сетчатку.

Теперь я понимаю, почему Мора назвала посылку «особенной». Корпоративный мусор всегда воняет предательством. Этот мужчина не умер. Его стёрли. Не убили — именно стёрли, как файл с ошибкой. И я чувствую, как его страх медленно растворяется у меня в венах, оставляя после себя металлический привкус.

— Эй, призрак! — снизу доносится хриплый голос. Это Гектор, мой «наниматель». Он стучит по лестнице своим протезом-клешней. — Ты там вообще живая?

Я сплевываю на рекламу «Эйдоса», мерцающую в луже масла.

— Живее твоих мозгов, — бросаю вниз, цепляясь за водосточную трубу. — Чего надо?

— Там какой-то сумасшедший хочет с тобой поговорить. — Он кашляет, и в его горле булькает дешёвый синт-кофе. — Говорит, по-делу пришел.

По делу. В Некрополисе «дело» пахнет либо кровью, либо кредитами. Оба варианта жутко воняют.

Я встаю, все еще пытаясь справиться с головокружением.

— Мой рабочий день окончен, — шиплю, отталкиваясь от трубы.

— Он платит тройную ставку!

Гектор, чтоб тебя разорвало. Этот урод продал бы родную мать за пайку синт-мяса. Но после видений я едва стою — ноги ватные, а в глазах плавают пятна, будто кто-то разлил кислоту по стеклу. Поэтому игнорирую его слова.

— А ну вернись, малая! Слышь?! Эй! Алекс! — орет он вдогонку, и я вздрагиваю.

Настоящее имя. Оно звучит здесь громче выстрела.

В последний раз, когда я была на грани жизни и смерти, только старуха Мора называла меня по имени. Я не люблю, когда его произносят все, кому не попадя. Уж тем более, так горланят на улицах Некрополиса.

Спрыгиваю на соседнюю крышу, и под ногами хрустит битое стекло — как осколки чьей-то потерянной жизни. Ветер рвёт капюшон, и смог впивается в лёгкие, как тысяча иголок. Где-то там, вдали, в чаще небоскрёбов, мигает шпиль «Эйдос-Тауэр». Мерзкая элита наверняка сейчас упивается лучшими пряностями и воздухом. Им никогда не было дела до нас, «мусорщиков».

Но сейчас я хочу добраться до «Вектор-Стеки», забраться в свою капсулу и немного поспать. Иду вдоль парапета, стараясь дышать ровно.

Домой. Просто добраться до капсулы.

Но шестое чувство, выточенное годами побегов из приюта «Сион», шепчет: за тобой следят.

А затем раздаётся жужжание. Оно тихое, но от этого становится только хуже. Медленно разворачиваюсь, вспоминая слова мамы.

«Резкие движения убивают быстрее пуль».

Над краем крыши всплывают три дрона — не корпоративные пауки, которыми кишит нижний город, а что-то новое. Чёрные, обтекаемые, с линзами в форме зрачков. На боку маркировка: алый трилистник. Знак «Эйдоса».

— Охренеть, — шепчу, отступая к вентиляционной шахте.

Гектор. Этот слизняк сдал меня. Да чтоб его разорвало на мелкие кусочки!

Дроны синхронно разворачивают стволы-шприцы.

Сонный газ? Нейротоксин? Неважно.

Прижимаюсь к металлу, ища в кармане самодельную ЭМИ-гранату, но пальцы натыкаются на чёрный футляр.

Чип. Проклятый чип из «красной зоны».

— Не время, — бормочу, но он уже жжёт ладонь сквозь ткань. Видение бьёт, как током: тот же мужчина в чёрном костюме, но теперь он смотрит прямо на меня. Его губы шевелятся:

«Беги. Они уже здесь».

— Спасибо, кэп, — цепляюсь за собственную ярость, чтобы заглушить страх. Первый дрон щёлкает, готовясь выстрелить, но…

Слышится хруст.

Кто-то приземлился рядом со мной.