Спуд

Бывают дома, которые не живут, а доживают. Такой стоял и этот, на самом краю деревни, упираясь покосившимся забором в стену леса, в прохладу леса.

В нем жили Марта и Фрэнк. На самом деле, Марта и Федор, но его всю жизнь, дома и на работе звали Фрэнк.

Детей у них не было. Эта пустота в доме была их третьим, незримым жильцом, самым молчаливым и самым громким. Она витала в воздухе, присаживалась на краешек стола во время ужинов, лежала между ними в их широкой, как поле, постели. Сначала они пытались, потом просто перестали. А пустота осталась, проросла сквозь стены, стала фундаментом их общего несчастья.

Фрэнк был тихим, замкнутым человеком, на которого временами «находило», как он это называл. «На меня спуд находит, Марта», — говорил он, глядя в окно на непролазную чащу. И она понимала. Это была не просто тоска. Это было нечто плотное, удушающее, темное пятно на душе, которое невозможно стереть.

Она пыталась его любить, честное слово, пыталась. Но с годами попытки сошли на нет, оставив после себя лишь привычку и тихую, беззвучную ярость. Ярость, которая копилась, как вода в подвале после дождя, пока не перелилась через край. Три недели она по крупинкам подмешивала ему в еду крысиный яд. «Аминат», назывался он. Убийца по имени Аминат.

В тот вечер он отодвинул тарелку с тушенкой — его любимым блюдом, которое она почему-то сдабривала смертью.

— Пойду в лес, Марта. Поживу там. Хреново мне здесь. Не вернусь. Не серчай.

Она посмотрела с пониманием, яд действует, чего уж там.

Он посмотрел на нее своими голубыми, выцветшими от жизни глазами, и в них не было упрека. Только все тот же спуд. Тяжелый, как надгробная плита.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Сердце колотилось где-то в горле, но не от страха, а от дикого, запретного облегчения. Свобода. Тишина. Одна в этом проклятом доме с его призраком нерожденного ребенка.

Шли дни и ночи, воскресенья и понедельники, а там и осень... И вот прибежали сельчане, мол видели могилу.

И она побежала, и они следом. В лесу был бугорок и крест и надпись, где все было о нем, и имя его не по паспорту, а как звали "Фрэнк".

Первая ночь принесла с собой не тишину, а шорохи. Настойчивое, мерзкое шуршание за стеной. «Крысы», — подумала она, сжимая в потной ладони рукоять кухонного ножа. Но звук был слишком… осознанным. Словно кто-то большой и неловкий перебирал там что-то в темноте.

Утром, в приступе отчаяния, она сдвинула тяжеленный шкаф — реликвию его покойной матери. Ножка отломилась с сухим щелчком. «Да и черт с ним», — прошептала она. За шкафом выделялась линия на обоях, отодвигалась крышка, за ней оказался тайник. В тайнике в пакете лежал крысиный яд, тот что она сыпала. Вернее, думала, что сыпала. Он его подменил, как же она не заметила?

На кухне в ее коробочке с «Аминатом» был насыпан другой порошок, немного похожий по розоватому цвету . И пачка его старых писем, которые он писал ей, когда она лежала в больнице после последней, неудачной беременности. И записка, написанная его корявым почерком: «Жди. Я всегда с тобой. Я буду приходить к тебе».

Он знал. Все это время знал. Играл с ней, как кошка с мышкой.

Вторую ночь она провела в настоящем аду. Шуршание было повсюду — под полом, на чердаке, прямо за изголовьем кровати. Пахло лесной сыростью и диким медом — его запахом. И тогда она увидела.

Луна, пробиваясь сквозь грязное окно, бросила бледный луч на край кровати. И он стоял там. Фрэнк. Бледный, как саван, в своих мокрых от лесной росы штанах. Его выцветшие глаза смотрели на нее без ненависти, без гнева. С бесконечной, вселенской грустью. Он просто стоял и смотрел. На женщину, которая вместо детей родила ему только пустоту и подарила яд. Да он не принял.

Она не закричала. Не смогла. Ледяной комок страха встал у нее в горле. Она зажмурилась, вся сжавшись в комок, молясь, чтобы это видение исчезло. И когда она снова осмелилась взглянуть — его не было. Но ведь собака не залаяла, значит, он был, кто же еще…

И поговорить не с кем, кому признаешься, даже в церкви батюшке на исповеди не признаешься, хотя и помогала ему всегда прибраться в храме.

Он не просто подменил яд. Он подсунул ей обратно ее же ненависть, превратив ее в приманку. Не для крыс. Для чего-то другого. Для того спуда, что жил в лесу. Для той тьмы, на которую он жаловался. Он ушел, чтобы привести его за собой. Или, может, он и был этим спудом все это время.

Она вешала замки, запиралась на задвижку. На крючок. А он заходил.

Однажды не выдержала, разрыдалась и призналась ему, сказала, что хотела себя убить, а потом почему -то решила его… И просила прощения, а он ушел. Развернулся и ушел…

Шли ночи, – он иногда приходил, иногда нет. Люди спрашивали про него, а она что могла ответить?

Ночи стали ее вечным проклятием. Шуршание за стеной теперь было громким, радостным, жирным от сытости. Зачем он стоял у ее кровати. Молча. Грустно. Напоминая ей о том, чего у них не было, и о том, что она сделала.

Он не угрожал. Не протягивал к ней холодных рук. Он просто был. Его призрачное, полное скорби присутствие было страшнее любой угрозы. Оно выедало ее изнутри, как кислота. Говорили, видели его в избушке лесника… , поняли, что ушел в тайгу, ждали, что вернется.

Но она понимала, что это навсегда. Он сдержал свое слово, данное в той записке. Он всегда будет с ней. Он будет приходить к ней. Каждую ночь. До конца ее дней. Пока смерть не смилуется над ними обоими. А может, и после.