Стальное ожерелье

Глава I

Это свадьба не представителей большого света; это также свадьба не ремесленников, где каждый участвует в складчине.

У дверей ресторана нет господских экипажей, но новобрачные и их свидетели приехали в наемных каретах, кучера в белых перчатках, лошади с бантами.

Если банкет заказывался в предместье, это потому что в центре Парижа залы на сто персон довольно редки, но заведение Кабассоля в Булони-на-Сене не трактир. Он пользуется хорошей известностью уже сорок лет, и его специалитет — свадебные банкеты для зажиточной буржуазии.

Много крупных негоциантов, теперь играющих в торговле важную роль, праздновали здесь лучший день в своей жизни, когда дебютировали в делах и считали за счастье жениться на дочери лавочника с сотней тысяч франков приданного.

На этот раз, дочь доктора выходит за кассира в банке.

Доктор, умерший два года тому назад, оставил довольно хорошее состояние своей единственной дочери. Новобрачный имеет только свое жалованье и кое-какие сбережения; но у него хорошая будущность. Банкир, доверивший ему свою кассу, взял его в свои товарищи и намерен впоследствии сделать его своим преемником.

Эдмону Тремантену, новобрачному, тридцать лет. Новобрачной Сесилии Обрак девятнадцать. Эдмон хорош собой и очень умен. Сесилия восхитительно хорошенькая, любезна и добра. Невозможно вообразить парочку лучше подобранную и все предсказывает, что они будут счастливы в супружестве. Нет ни свекрови, ни тещи, чтобы мешать их супружескому счастью, нет ни свекра, ни тестя. Они оба сироты.

Сесилия сидит возле господина Вердаланка, главы той банкирской конторы, где служит ее муж. Эдмон сидит напротив нее, возле госпожи Вердаланк и госпожи Обрак, вдовы и тетки его жены. Эти почтенные дамы и этот почтенный финансист устроили эту свадьбу, которую нельзя назвать браком по любви, и они вне себя от радости.

Пригласили всех друзей и знакомых, банкет был пышный, вина превосходные, шампанское льется. Молодые головы уже разгорячились, и так как после банкета будут танцевать под фортепиано, бал обещает быть очень веселым.

Разговор не прекращается, тосты сменяют один другой, это психологическая минута, когда во времена наших отцов пели за десертом. Но банкир Вердаланк, который хвастается изящным обращением, не подал сигнала. Тут все его приказчики и некоторые охотно запели бы куплеты приличные обстоятельствам, но не смеют. Девицы с нетерпением ждут вальса и начинают находить, что банкет слишком тянется. Это также мнение двух гостей, сидящих рядом на нижнем конце длинного стола, где красуется семьдесят застольников, двух гостей, не принадлежащих ни к банку, ни к медицинскому сословию. Один драматический автор, его пьесы имеют успех, и он часто дает ложи госпоже Вердаланк, которая любит театр, но не любит платить за свое место. Другой талантливый живописец. Он когда-то был дружен с доктором Обраком и написал портреты отца и дочери. Они приехали из угождения добрым людям, которые думали сделать им удовольствие, пригласив на это семейное собрание, а так как им не очень весело, они размениваются вполголоса, чтобы рассеять скуку этого нескончаемого обеда, замечаниями о присутствующих, включая, разумеется, и новобрачных.

— Моншер, — сказал живописец, которого звали Альфред Коссад, — когда ты будешь писать роль для Жофруа, тебе надо взять образцом Вердаланка. Какой тип банкира! Это вылитый Жозеф Прюдом со своими золотыми очками и густым басом.

— Не сделаю такой глупости! Он мне нужен! — возразил водевилист Жорж Даре. — Он расхваливает меня всем негоциантам на улице Сантье.

— Ба! Он не узнает себя, если ты его представишь.

— Он хитрее, чем ты думаешь. Притом в типах здесь недостатков нет. Новобрачный гораздо любопытнее, чем Вердаланк.

— У этого крепкого молодца голова натурщика, из него вышел бы прекрасный приказчик в магазине новостей, но я не нахожу в нем ничего особенного.

— Потому что ты его не знаешь. Я уже несколько лет бываю в доме его хозяина, видел его на деле, и ручаюсь тебе, что он стоит наблюдения. Это честолюбец первого разряда. Он начал тем, что подметал контору у Вердаланка. Согласись, сколько ему нужно было энергии и уменья, чтобы сделаться таким господином.

— Согласен; но это история всех молодых людей, прокладывающих себе путь в торговле.

— Нет. Тремантен поднялся через женщин. Он сначала был любовником госпожи Вердаланк.

— Полно!, ей пятьдесят пять лет.

— Ей было только сорок пять, когда он ей понравился. Он заслужил благорасположение мужа и остался в хороших отношениях с женою, потому что женила его она.

— На этой бедной Сесилии! Я жалею о ней от всего моего сердца, потому что это интриган самого худшего разряда. Если бы доктор, мой старый друг, был жив, этого не случилось бы. К несчастью, его невестка, которая взяла к себе девочку, не имеет ни малейшего здравого смысла. Чего ожидать от старой дуры, которая называет себя баронессой Обрак под тем предлогом, что отец ее покойного мужа был полковник и барон первой империи? Меня удивляет то, что Сесилия согласилась выйти за этого красавчика.

— Моншер, этот красавчик имел три или четыре любовницы в лучшем обществе, и никто никогда их не знал, хотя они все были ему полезны.

— Почему же это знают?

— Угадывают. Уверяют даже, что госпожа Вердаланк ревновала к последней, и чтобы сыграть штуку со своей соперницей, принудила своего Эдмона жениться, и уговорила Сесилию Обрак, которая поддалась, хотя у нее и была склонность к другому.

— Где ты узнал все, что рассказываешь мне?

— Я дружен с одним молодым человеком, которого ты должен был встречать в мастерских нашего квартала, и он был со мною откровенен. Он был влюблен в эту девушку; он и теперь влюблен, и я боюсь, чтобы горе лишиться ее не свело его с ума. Поэт!.. Ничего не было бы удивительного.

— Поэт?

— Э! Да... Луи Марёйль, который издал том стихотворений и пишет в газетах в свободные минуты.

— Я знаю его, он очень недурен собой и имеет талант. И Сесилия предпочла ему этого кассира! Это унизительно для артиста. Если бы я это знал, я отказался бы от приглашения тетки, и уверяю тебя, что я бегу, как только встанут из-за стола. Я не хочу присутствовать при отъезде новобрачной, и моя нога никогда не будет у госпожи Тремантен.

— И я также убегу. Но вопрос состоит в том, чтобы найти карету, которая отвезла бы нас в Париж. Теперь десять часов вечера и мы в Булони, где фиакров немного после заката солнца. А так как для нас нет места в свадебных каретах, и погода такова, что собаку выгнать жалко...

— Это правда... Дождь проливной, — сказал Коссад, глядя в окно.

Зал находился на первом этаже ресторана. Ночь была темная, ветер сильный. Ужасная осень того года начала свирепствовать.

— Ба! — заключил Даре, — за неимением лучшего, мы можем поехать по конно-железной дороге из Сен-Клу. Надо пройти только мост. А, вот красавец Эдмон встает отвечать на речь Вердаланка. Новобрачная предчувствует, что будут говорить о ней, краснеет и потупляет голову.

Звук разбитого стекла перебил драматического автора. Стекло разлетелось вдребезги, и новобрачный, сидевший напротив окна, упал пораженный в сердце пулей.

Громовой удар, разразившийся среди стола, не привел бы гостей в такое смятение, как это внезапное падение новобрачного, который встал, чтобы выпить за их здоровье бокал шампанского. Они еще не понимали, и видя, что он упал навзничь, почти все подумали, что с ним сделалось головокружение. Некоторые вообразили даже, что он пьян, и сказать по правде, он много пил. Ближайшие к нему бросились поднять его, и успели не без груда поставить его на ноги, поддерживая под руки.

Тогда крик ужаса вырвался у всех. Кровь лилась из раны, которую он получил прямо в грудь, и обливала белую свадебную рубашку и руки тех, кто поддерживал его. Лицо его было покрыто смертельной бледностью, а голова, отброшенная назад, упала на плечо, как только его поставили в вертикальное положение. Он был мертв, его убили наповал.

Новобрачная лишилась чувств. Баронесса Обрак убежала на другой конец зала, а госпожа Вердаланк вся съежилась. Вердаланк своим густым басом звал: «доктора! доктора!», а так как тут было трое или четверо докторов, бывшие товарищи и друзья отца Сесилии, в помощи недостатка не было несчастному, которого посадили на стул.

Но испуганные, растерявшиеся, пораженные присутствующие не думали спрашивать себя, откуда взялась убийственная пуля. Они слышали только звук разбитого стекла. Конечно, ветер унес звук выстрела, который, однако, должен быть сделан довольно близко.

Только один гость отдал себе отчет в том, что случилось — водевилист Жорж Даре. Именно в ту минуту, когда Тремантен был убит, Жорж смотрел на Сесилию, сидевшую спиной к окну, к которому ее муж сидел лицом. Не только Жорж видел, как стекло разлетелось вдребезги, но он видел также, как мелькнул огонь и тотчас погас.

Достаточно было взглянуть на жертву этого преступления, чтобы угадать, что попечения, которые ему расточали, не возвратят его к жизни, и Жорж, который был находчив, тотчас подумал об убийце.

— Они дадут ему убежать, если мы не позаботимся, — сказал он своему другу Коссаду. — Но он еще не успел убежать далеко, а ты поможешь мне захватить его.

— Охотно, — ответил живописец, никогда ничему не удивлявшийся.

Вместо того чтобы примешаться к группе, бесполезно теснившейся около убитого, они побежали к двери.

— Его наверно задержали, — продолжал Коссад, спускаясь с лестницы. — На улице ведь были люди, черт возьми!

— Ты забываешь, что проливной дождь, — возразил Даре.

Действительно, когда они переступили за порог ресторана, они могли убедиться, что улица была пуста. Возле ресторана Кабассоля была гостиница с сараями и конюшнями. Кучера, поставив под навес экипажи и лошадей, ужинали в кухне. Ни один из фиакров приезжих гостей не остался их ожидать, а в десять часов вечера, в проливной дождь, жители Булони не расхаживают по улицам. Очевидно, прислуга, пировавшая в кухне, еще не узнала о происшествии, потому что никто не вышел из-за стола.

— Я не вижу никого, — пробормотал Жорж Даре, посмотрев направо и налево. — Негодяй улепетнул. Куда он скрылся? Не понимаю. А ты?

Улица была не широка, не длинна. Она вела с одной стороны к дороге, которая идет от Отёйльских ворот до моста Сен-Клу, а с противоположной стороны, она смешивалась с дорогой, которая ведет к Булонскому лесу, мимо имения Ротшильда.

Напротив ресторана не было других зданий кроме деревянного сарая, который должен был служить складочным местом какому-нибудь туземному промышленнику, и в котором, по-видимому, никто никогда не жил. Жорж Даре, однако, думал, что убийца, может быть, укрылся там и хотел подойти к этому сараю, выстроенному на откосе, метра на три выше уличной мостовой, когда Коссад вскричал:

— Я вижу его... Он бежит к лесу.

Водевилист обернулся и при дрожащем свете газового рожка, на конце деревни, приметил человека, бежавшего со всех ног и державшего в руке предмет, который мог быть ружьем. Человек этот находился шагов на пятьдесят впереди и бежал так, что друзья имели мало надежды догнать его.

— Попытаемся, — сказал Даре.

— Попытаемся! — повторил Коссад.

Они пустились в погоню за беглецом, крича:

— Задержите его!

К несчастью, никого не было, чтобы преградить ему дорогу, и они могли рассчитывать только на себя.

Погоня началась при дурных условиях для гнавшихся, потому что этот человек приметил, что они бежали за ним, и опасение быть догнанным придавало ему крылья. Он был небольшого роста и худощав. Его можно было принять за ребенка. Тонкий стан придавал ему лишнее преимущество, потому что позволял ему скрываться в тени легче, чем высокому, широкоплечему человеку. На это-то он и надеялся, потому что прямо направлялся к лесу, где темнота скроет его от глаз тех, кто хотел его захватить. Может быть, это им удалось бы на открытой местности, потому что, вероятно, они были сильнее, но зато и менее проворны, и скоро человек исчез под деревьями. Они заметили однако, что он не бросился в чащу, где они не могли бы его найти, а побежал по извилистой аллее, где должен был выбежать на Лоншанское ристалище, и не потеряли надежды.

Они вбежали в лес через две минуты после него. Там Коссад в темноте попал ногой в рытвину и упал. Он приподнялся, ругаясь, но Даре остановился помочь ему, и они потеряли несколько секунд. Погоня не удалась.

— С меня довольно, — пробормотал живописец.

— А с меня нет, — возразил драматический автор. — Но не стоит продолжать, он нас опередил.

— Не считая того, что если бы нам и удалось его поймать, то ведь его ружье должно быть двуствольное. У него есть вторая пуля для нас, а у нас нет даже и трости.

— Это правда, и было бы слишком глупо дать возможность этому негодяю размозжить нам головы. Я предпочитаю остаться в живых, чтобы показывать против него, когда его будут судить, потому что его поймают, это верно.

— Гм!.. Он действует с искусством, которое доказывает, что все предосторожности приняты, и...

— Тише! Послушаем, — перебил Даре, — разве ты не слышишь стук кареты?

— Слышу... там, впереди нас. Ну?..

— Она увозит его!

— Как! Ты воображаешь, что у него есть экипаж?

— Почему же нет?

— Потому что вообще убийцы не катаются в каретах.

— Согласен, но в этом деле все необыкновенно.

Притом этот человек очевидно не записной убийца. Он убил Тремантена не затем, чтобы обокрасть его. Тут кроется мщение, и в свете еще встречаются богатые люди, которые мстят.

— Мне кажется, что стук удаляется.

— Он стихает... он прекратился. Через полчаса этот человек будет в Париже, и ничто не помешает ему прогуливаться по бульвару, если он пожелает. Никто его не узнает, потому что никто не видал его лица. Вернемся, монтер, я промок до костей и чувствую потребность высушиться.

— А я!.. мы в черных фраках и белых галстуках, без пальто, без шляп... ах! дочь моего старого друга Обрака может похвастаться, что заставила меня сделать сумасбродство. Оттого, что дело шло об ее муже, пустился я в эту милую экспедицию. И если у меня не сделается воспаление в груди, то значит, я очень счастлив.

— Послушай, Альфред, эта очаровательная Сесилия теперь вдова, Луи Марёйль может на ней жениться.

— Вдова, прежде чем сделалась женой, — пробормотал Коссад, — это годится для театра. Воспользуйся этим, когда будешь писать комедию, монтер.

— Я пишу только водевили, — возразил Жорж Даре. — И притом в сюжете нет ничего комического. Я вижу только крупную драму.

— И уголовное дело, если найдут человека, который ускользнул от нас. Я в этом очень сомневаюсь, но пожалуйста вернемся. Я перезяб... притом мне хотелось бы знать, что делали свадебные гости, нока мы гнались за убийцей.

— И я также. Пойдем ускоренным шагом, это нас согреет.

Они вернулись по прежней дороге, которая на этот раз показалась им гораздо длиннее, как случается всегда, когда возвращаются от неудавшейся погони.

Дождь усилился. Ветер дул им в лицо. Дурные условия для разговора. Они шли молча, но Даре хотя торопился, рассматривал окрестности дороги. Направо возвышалась стена парка Ротшильда, налево шел пустырь. Улица, где находился ресторан, была застроена только с одной стороны, потому что деревянный сарай, стоявший напротив ресторана Кабассоля, не мог считаться зданием. Следовательно, убийце было очень легко выстрелить и убежать неприметно. Он, должно быть, выбрал место заранее и рассчитал все и за и против. Злоумышление было долго и искусно придумано.

— Милый мой, — продолжал Коссад, которому было скучно сохранять для себя одного мысли, приходившие ему на ум, — я думаю как ты, что этот несчастный был жертвою мщения, но не угадываю, кто убил его.

— Тот, кому было выгодно спровадить его на тот свет! — пробормотал Даре, пожимая плечами. — Преступления делаются всегда теми, кому они приносят пользу; это юридическая аксиома. На это есть даже латинская фраза.

— По-французски говорят также: ищите женщину.

— В настоящем случае это почти одно и то же.

— Как! Ты думаешь, что в Тремантена стреляла женщина?

— Нет, потому что существо, за которым мы гнались, принадлежит к сильному полу, но оно могло действовать по приказанию, то есть для женщины... Какой женщины?.. любовницы, брошенной и взбешенной на своего любовника, который женился?.. Она велела убить его на глазах новобрачной, среди свадебного пира?.. это действительно женское мщение, но какая любовница? Кажется, у Тремантена их было много.

— Да, но я их не знаю. Я знаю только одну... самую давнюю... которую я тебе называл за столом.

— Госпожу Вердаланк! Это не может быть она, потому что она сама хотела этого брака... Не она ли и устроила его?

— По крайней мере очень способствовала. Следовательно, она не имела никакой причины сердиться на Тремантена и кроме того сидела рядом с ним, Когда он был убит. Если она распорядилась убийством, она выбрала бы место менее опасное, пуля могла пролететь в сторону.

— Так, стало быть, это ее соперница, та замужняя женщина, которая уже полгода захватила красивого кассира.

— Очень может быть.

— Прекрасно! Госпожа Вёрдаланк донесет на нее.

— Да, если знает ее имя, а это мне не доказано. Красавец Эдмон был очень скромен. Его хозяйка не могла угадать, наблюдая за ним, что у него была связь, и не узнать с кем.

— Итак, смерть Тремантена останется необъясненной.

— Боюсь. Разве ты жалеешь о нем?

— Нет. Я не люблю буржуазных Дон-Жуанов. Но я жалею о Сесилии Обрак.

— Она не очень достойна сожаления. Она не любила Тремантена и теперь может опять выйти замуж, на этот раз по любви.

— Я ей и желаю этого... но послушай, мне пришло в голову... есть другое предположение столько же вероятное, как и твое... если выстрел был сделан отвергнутым влюбленным?

— Луи Марёйлем? Я утверждаю, что он неспособен на такой поступок, он охотно убил бы Тремантена на дуэли. Он недавно вызывал его, и не его вина, что это не состоялось. Но убить его! Никогда.

— При том, кажется, он не похож на негодяя, который сейчас бежал так прытко.

— Он тоже не очень высок и не очень толст, — ответил Даре после некоторых сомнений. — Но что доказывает это?

— О, я не обвиняю его! Только, если судебный следователь узнает, что этот молодой человек сильно влюблен в Сесилию и что этот брак приводил его в отчаяние, я не стану удивляться, если он призовет его и попросит сообщить, как он провел время в этот гадкий вечер.

— Марёйль не затруднится, это самый степенный молодой человек, какого я знаю. Он напрасно пишет стихи, но у него правильные привычки, и я охотно держал бы пари, что в эту минуту он в конторе газеты вырезывает разные происшествия в утренних листках для завтрашнего номера. Жить надо, а поэзия не кормит поэта, между тем как сотрудник газеты получает жалование.

— Прекрасно! Но твой Марёйль не должен бывать в свете. Как же он познакомился с Сесилией Обрак?

— Я тебе после это расскажу. Вот мы пришли на улицу. Мне кажется, что перед домом Кабассоля добралась толпа.

— Да, человек двенадцать любопытных, но я примечаю также и поваренков в белых камзолах и гостей, выходящих из ресторана.

— За полицейским комиссаром, вероятно, кажется, они не очень торопятся, и комиссар явится немножко поздно для того, чтобы распутать эту тайну. Мне очень хочется навести мое следствие, прежде чем он начнет свое.

— Твое следствие! Ты хочешь присвоить себе обязанности агента сыскной полиции? Какая муха укусила тебя?

— Моншер, ты меня подстрекнул, говоря мне, что могут подозревать этого доброго Луи. Я постараюсь собрать доказательства его невинности.

— Где ты их найдешь?

— Вот в этом сарае. Я убежден, что выстрел сделан оттуда.

— Это довольно вероятно, но если бы даже было и верно, то это нисколько не подвинет тебя вперед.

— Кто знает? Убийца, может быть, оставил следы своего пребывания. Пойдем.

— Но если нас застанут в этом сарае, нас примут за сообщников.

— Это было бы забавно. Но все гости на свадьбе покажут, что мы сидели за столом, когда Тремантен был убит. Пойдем, говорю тебе. Если ты меня бросишь, я не стану считать тебя моим другом.

— Черт бы тебя побрал! — ворчал Коссад. — Обещаешь ли ты по крайней мере, что после этого глупого осмотра ты пустишь меня взять мою шляпу и пальто.

— Будь спокоен. Я нисколько не желаю вернуться домой с голой головой.

Сказав это, Жорж проворно взобрался на откос, возвышавшийся над улицей с левой стороны, а Коссад, который очень мало интересовался открытием настоящего преступника, неохотно пошел за ним.

Местность, по которой они шли, была очень неровная. Булонь кончалась тут, и жители этой пригородной общины, не стесняясь, сваливали на это необработанное поле камни, щебень и другой мусор, накоплявшийся там каждый день и наконец составивший кучи. С другой стороны вырыли ямы, чтобы брать песок, так что ночью и в такую погоду, два искателя рисковали сломать себе шею, упав в рытвину, или наткнуться на кучу камней. Коссад, как только оступился, принялся ругаться как носильщик, и так громко, что Даре просил его замолчать. Надо было сделать осмотр тихо, чтобы не привлечь внимания людей, собравшихся у ресторана, а водевилист непременно хотел действовать один. Спотыкаясь не раз, они добрались благополучно до сарая, где предполагали, что убийца выстрелил в мужа Сесилии. С той стороны, с которой они пришли, у этого сарая не было отверстия. Коссад начал уже говорить сквозь зубы, что никто не входил туда, потому что он был заперт; но Даре потащил его, волею неволею, кругом, и среди деревянного фасада, который выходил на брошенный пустырь, они увидали отворенную настежь дверь. Она распахивалась и затворялась от ветра.

— Я был в этом уверен! — вскричал Даре. — Негодяй убежал отсюда.

— Я никогда в этом не сомневался, проворчал Коссад, который не хотел сознаться в ошибке. — Какое прекрасное открытие, оно далеко заведет тебя!

— Может быть... и он так торопился, что не запер даже дверь.

— Еще бы! Он подозревал, что прежде всего осмотрят этот сарай, и не хотел медлить. Но как ты объяснишь, что он спустился на улицу, для того чтобы добраться до Булонского леса, хотя мог бы легко пройти через пустырь?

— Он знал эту местность и предпочел пойти по дороге более удобной... и сделал хорошо, потому что никто не видал его, кроме нас, и то мы его не догнали. Но не об этом идет речь!.. Я хочу посмотреть, не забыл ли он тут чего-нибудь. Как кто не хитер, а когда идешь убивать человека — особенно когда не имеешь на это привычки — всегда немножко волнуешься и не думаешь обо всем, доказательством служит то, что он не подумал запереть дверь и вынуть ключ, он еще в замке. Если бы он имел предосторожность унести его, нельзя было бы удостовериться, что кто-нибудь входил сюда.

— Мы в этом удостоверяемся, иронически сказал Коссад. — Далее?

— Пойдем со мною, если ты желаешь узнать больше.

— Совсем не желаю, но в сарае мы будем под крышей. Если я соглашаюсь следовать за тобой, то это оттого, что у меня нет дождевого зонтика.

— О, эти живописцы думают только о своих удобствах. Ты хорошо сделал, что не поступил в магистратуру. Ты был бы плохим судебным следователем, потому что не любопытен.

— А ты любопытен чересчур. Ты родился, чтобы сделаться полицейским агентом. Войди же, болтун.

Даре вошел первый, Коссад, которому надоел разговор на ветру, втолкнул его, и как только переступили за порог, они очутились в глубокой темноте, хотя водевилист не запер дверь.

— Здесь можно сломить себе шею! — вскричал живописец все с насмешкой. — К счастью, у меня в кармане есть спички, и я посвечу тебе.

— Сопротивляюсь этому, — вскричал Даре. — Оттуда увидят огонь, и через минуту нам на шею сядут все эти дураки, которые собрались перед рестораном Кабассоля. Там, напротив нас, окно отворено на улицу.

— Это очень удобно для того чтобы видеть, что делают свадебные гости.

— И чтобы рассмотреть внутренность этого сарая. Как раз внизу есть газовый рожок, не считая фонарей у двери ресторана. Пойдем, или, может быть, ты предпочитаешь караулить здесь, пока я стану осматривать сарай?

— Нет. Если я уже был так глуп, что позволил увлечь себя в эту смешную экспедицию, я дойду до конца.

Они пошли дальше и тотчас увидали, что это деревянное здание не было, как они думали, складочным местом для материалов или инструментов. Оно имело только один этаж, но разделялось перегородкой на два отделения, где не было ни мебели, ни каминов, но где, пожалуй, мог жить неприхотливый жилец. Даре обратил внимание своего друга на это обстоятельство. Ничто не ускользало от него, и он рассуждал обо всем.

Дверь между отделениями оставалась отворена, как и наружная, и они поспешили пройти во второе отделение, где было светлее от отблесков фонаря, находившегося под окном. Окно это запиралось деревянными ставнями, которые убийца не запер после выстрела, и Коссад побежал посмотреть, что происходит на улице; но Даре, более рассудительный, удержал его за полу фрака, говоря:

— Надеюсь, что ты не покажешься. Дело не в том, чтобы говорить речи толпе из этого сарая, ты увидишь все так же хорошо, держась немножко позади... мы как раз наравне с окнами гостиной.

— Это правда, и у окон нет занавесок, прям будто мы сидим еще за столом. Я вижу все. Несчастный Тремантен все сидит на стуле между четырьмя докторами. Вердаланк разглагольствует среди своих конторщиков, но жены его уже нет и Сесилии также, их увезли.

— Еще бы, одна лишилась мужа, другая бывшего любовника, довольно естественно, что они не остались смотреть на этот труп. Меня больше удивляет то, что я не вижу полицейского комиссара.

— Он еще не приехал, но будь спокоен, он приедет.

— Он не торопится, и гости не уезжают. Право можно сказать, что они еще не поняли, что Тремантен был убит пулей, и что эта пуля пущена отсюда. Однако это бросается в глаза.

— Они не таковы, как ты. У них нет призвания для ремесла полицейского. Что же делать, моншер! Нельзя быть совершенством.

— А я узнаю, кто выстрелил. Ах, негодяй хорошо выбрал место! Отсюда до того места, где сидел новобрачный, нет и двадцати пяти метров, а горизонтальный выстрел легче всех. Хочешь, я скажу тебе, как за это взялся этот господчик?.. Он раскрыл ставни, стал на колени, положил дуло на подоконник, а так как этот бедный Тремантен находился как раз по прямой линии, он мог прицелиться свободно, неловок был бы он, если бы промахнулся.

— Мне кажется, напротив, что он очень был ловок, потому что Сесилия сидела как раз против мужа, и прицелься он пониже, он убил бы ее пулей, в затылок. Но, впрочем, ничто не доказывает, что он целился не в нее.

— О! — сказал Даре, не подумавший об этом.

— Это было бы смешно, — с насмешкой сказал Коссад, — и это несколько расстроило бы твои предположения.

— Нет. Я стараюсь понять, но у меня нет предвзятой мысли, и если неравно ты угадал, это доказало бы, что мой друг Марёйль невиновен, потому что можно было бы понять, что он убил мужа, не Сесилию, которую он обожает... это нелепо.

— Почему же нелепо? Есть ревнивцы, которые сердятся на счастливого соперника; другие наказывают женщину, изменившую им. Это дело вкуса, темперамента, если хочешь.

— Недурное рассуждение для человека, не принадлежащего к этой профессии. Но этот бедный Марёйль не причем в этом деле, и он даже не подозревает, что Тремантена отправили в лучший мир. А тайна, ручаюсь тебе, скоро разъяснится. Нетрудно будет узнать кто хозяин этой лачуги, и когда его узнают, следствие пойдет как по маслу. Если он докажет, что это не он, тогда он должен будет сказать, кому он отдал ключ от сарая.

— Это прекрасно, и я надеюсь, что нас не притянут в свидетели. Если это случится, я скажу, что ничего не видал... и действительно я видел немного.

— Ты видел убийцу, который бежал.

— О! Сзади и в пятидесяти шагах... Что это?.. Бумажка! — сказал Коссад, наклоняясь поднять предмет, на который наступил ногой.

— Посмотрим, — с живостью сказал Даре. — А, это странно!.. Это листки, вырванные из книги... убийца употребил их вместо пыжа, стало быть, его ружье старинной системы, потому что при теперешних ружьях употребляются совсем готовые патроны... Вот это признак, и когда я увижу, из какой книги взяты листы, у меня будут точные указания... Дай-ка мне эту улику.

— Прошу тебя верить, что я нисколько не желаю сохранить ее. Вот она.

Даре взял листки и спрятал их в карман.

— А! — сказал живописец, — в зале началась суматоха, я вижу, что подходит человек весь в черном... полицейский комиссар, если не ошибаюсь.

— Это он. Уйдем, милый мой. Начнутся поиски, и я не желаю, чтобы нас застали в этом месте.

— Уйдем, я очень рад, и постараемся пробраться так в переднюю, чтобы нас не приметили, потому что если нас спросят, откуда мы, придется сказать.

Даре не заставил себя просить. Они ощупью добрались до выхода и собирались уже выйти снова на дождь, который не переставал, когда им послышались шаги снаружи. Они тотчас остановились и прислушались. Шаги приближались. Шаги медленные и нерешительные человека, который ищет дорогу в темноте.

«Если это убийца идет подобрать пыжи», подумал Даре.

Коссаду пришла та же мысль, и он посылал своего друга ко всем чертям, когда человеческая фигура появилась на пороге. Даре взял Коссада за руку и поспешно оттащил его в сторону, чтобы оставить свободное место этому незнакомцу, который мог бы их застать осматривающими сарай, где был спрятан убийца. Даре не хотел, чтобы его видели, но хотел видеть, с кем имеет дело, и выбрал хороший способ, прижавшись с Коссадом к перегородке, возле двери.

Человек колебался с минуту, потом решился войти, и не думая смотреть, не спрятался ли кто в первом отделении, прямо пошел к отворенному окну, выходившему на улицу. Как только он переступил за порог второго отделения, Даре поспешно вышел из сарая и увлек с собою живописца, который охотно позволял ему распоряжаться и желал только убраться как можно скорее. Коссад надеялся, что экспедиция кончилась, но упрямый водевилист, не выпускавший его, остановился у вырытой ямы как раз напротив входа в сарай. Оттуда он мог наблюдать за движением подозрительного человека, который, выходя из сарая, непременно должен был пройти мимо двух друзей.

— На этот раз, — шепнул Даре, — кажется, мы его поймали. Я угадал. Это убийца. Он освободился от своего ружья и пришел за листками, которые он употребил для пыжа. Ты можешь искать, мой милый, а не найдешь их, потому что они у меня в кармане.

— Это убийца? — пробормотал Коссад, пожимая плечами. — Полно. Он должен быть очень глуп, бросаясь таким образом в волчью пасть. Потом ты забываешь, что он сел в карету и едет в эту минуту в Париж. Ты сам сказал мне это сейчас.

— Правда я сказал, но я мог ошибиться, и он мог бросить свою карету, ускользнув от нас, или велел привезти себя сюда своему кучеру, который должен быть его сообщник.

— Никогда этому не поверю. Это просто такой же любопытный, как и мы. Он вошел сюда посмотреть, что делают в зале ресторана. Доказательством служит то, что он смотрит в окно, вместо того чтобы наклониться и поднимать бумажки, которые ты спрятал так старательно.

— Но разве у тебя нет глаз? У него и рост и осанка того негодяя, за которым мы гнались до рубежа леса.

— Я не нахожу. Некоторое сходство есть, но этот ниже.

— Мы сейчас увидим его ближе. Не вечно же останется он в этой лачуге, где его подхватят.

— Кажется, он не очень озабочен опасностью быть захваченным. Он не принимает предосторожности, чтобы прятаться. Он спокойно стал у окна. Все люди, собравшиеся на улице, должны видеть его. А, он уходит!.. должно быть, нагляделся достаточно.

— Он увидал, что его приметили. Будь внимателен. Он идет к нам.

— Уж не намереваешься ли ты схватить его за ворот? Предупреждаю, что не стану помогать тебе. Мне не поручено арестовывать преступников. Это дело жандармов.

— Молчи, не шевелись. Я хочу знать кто это, вот и все.

Коссад, успокоенный этим обещанием, замолчал и притаился. Незнакомец действительно уходил. Ночь была слишком темна, чтобы можно было рассмотреть его черты, но Даре мог удостовериться, что на нем была низкая шляпа, точно такая, как на том беглеце, за которым гнались друзья. Даре предполагал, что этот подозрительный человек устремится к лесу, и был немало удивлен, что он пошел по откосу, очевидно отыскивая удобное место, чтобы спуститься на улицу. Он не обращал внимания на двух друзей, которые стояли неподвижно, и скоро нашел, чего искал — нечто вроде тропинки, по которой мальчишки взбирались на этот пустырь, чтобы пускать змей. Коссад, видя, что он исчез, не лишил себя удовольствия посмеяться над учеными выводами водевилиста.

— Если это убийца Тремантена, — сказал он с насмешкой, — надо сознаться, что он самонадеян. Вот он примешался к любопытным, собравшимся перед рестораном Кабассоля.

— Это тактика и самая искусная, — возразил Даре, не смущаясь. — Никто не подумает обвинить зеваку, примешавшегося к толпе. Я, впрочем, пойду посмотрю на него. Пойдем к нему.

Говоря таким образом, Даре сбежал с откоса, а его неподатливый товарищ, видя, что наконец настает минута, когда он может надеть свое пальто, поспешил сделать тоже.

Теперь улица была полна народа, а так как дождь продолжал идти, сверху виднелись только одни зонтики. Человек в низкой шляпе, которая только одна прикрывала его, не заботился о дожде, он подошел к самой большой группе и, по-видимому, старался собрать сведения, слушая, что говорили эти люди. Они все смотрели на вход в ресторан, куда не могли войти, два агента, без сомнения приехавшие с комиссаром, стояли у дверей; и никто не обращал внимания на человека, который стоял позади сходки и не смел расспрашивать своих соседей, хотя, вероятно, очень этого желал.

Даре угадал его намерение и поспешил подойти к нему под предлогом поговорить об этом происшествии. Он тихо подкрался к нему и спросил без церемонии: — Что же, арестовали злодея, который выстрелил?

Незнакомец, которого он спрашивал, обернулся, и они очутились лицом к лицу.

— Марёйль!

— Даре!

Эти два восклицания раздались в ту минуту, когда Коссад подошел к своему другу.

— Ах, как я доволен, что встретил вас! — сказал молодой человек, к которому обратился водевилист. — Вы мне скажете наконец что случилось... Я слышу об убийстве...

— Вы что здесь делаете? — перебил изумленный Даре.

— Я пришел посмотреть...

— Что посмотреть?.. Вы не были приглашены на свадьбу, насколько мне известно.

— Нет, но чувство сильнее моей воли побудило меня... чувство, которое вы угадываете.

— Может быть, угадываю, но не понимаю. Вы приехали из Парижа в Булонь нарочно, для того чтобы доставить себе удовольствие посмотреть на окна ресторана, где праздновали свадьбу Сесилии Обрак. Странная пришла к вам идея, любезный Марёйль, сознайтесь в этом.

— Я потерял голову... я не думал о том, что делаю.

— И... вы здесь давно?

— Нет... минут двадцать... может быть, полчаса. Я пришел из Отёйля пешком по большой дороге, спросил, где ресторан Кабассоля, мне указали на эту улицу, и когда входил сюда, приметил издали людей, бежавших с противоположной стороны, а другие выходили из ресторана. Я услыхал крики, подумал, что случилось несчастье, и подошел. Нужно ли мне говорить, почему я не смел войти?

— И вы не полюбопытствовали узнать?

— Я говорил с поваром, которого остановил на дороге, он едва мне ответил, и я нехорошо понял, что он мне говорил. Мне послышалось, что кого-то убили, тогда я подумал, что с этого откоса я могу видеть зал, где обедали, и поднялся. Дверь этого сарая была отворена, я вошел, окно было также отворено, и я посмотрел.

— Что вы видели?

— Гостей, окружавших сидящего человека... человека раненого... или мертвого... они совсем скрывали его от меня... Я не имел терпения дождаться, когда они отойдут, я вышел, вернулся на улицу и хотел осведомиться, когда вы заговорили со мной. Итак, это справедливо, было совершено преступление?

— Преступление гнусное. Выстрелом именно из этого сарая, где вы сейчас были, убили...

— Кого? — с беспокойством спросил Луи Марёйль.

Даре, подозрения которого усилились, хотел испытать несчастного обожателя Сесилии Обрак.

— Убили новобрачную, — сказал он, пристально на него смотря.

— Ее!.. это она умерла!.. Какой же я несчастный! Я надеялся, что это был он.

Этот крик, вырвавшийся из сердца, заставил Даре задрожать. Другие слышали его. Двое или трое любопытных обернулись посмотреть на того, кто сказал эти странные слова, и в самом деле эти слова могли возбудить внимание людей, даже не предубежденных и самых равнодушных. Коссад, который был уже дурно расположен, принял это восклицание за признание, вырвавшееся у виновного, и толкнул под локоть своего друга Даре, который, чувствуя всю важность этих неосторожных слов, сурово сказал Луи Марёйлю:

— Право, моншер, вам бы следовало подумать, прежде чем говорить. Будь здесь полицейский агент, он подумал бы, что вы стреляли в Тремантена.

— Э! Что мне за дело, пусть думают так! — сказал молодой человек с расстроенным видом. — Она умерла, и я тоже хотел бы умереть.

Даре начал очень раскаиваться, что расставил ему эту ловушку. Он примечал, что от них стали отходить, и ему показалось даже, что один человек отделился от группы, может быть, для того чтобы рассказать полицейскому комиссару, что слышал он.

— С ума, что ли, вы сошли, — продолжал Даре вполголоса, отводя Марёйля в сторону. — Если вы хотите, чтобы вас арестовали, удовлетворите свою фантазию, но не компрометируйте других.

Марёйль, по-видимому, не понимал его, и он прибавил:

— Я посмеялся над вами. Сесилия Обрак даже не ранена. Пуля пролетела над ее головой.

— А он? — вскричал влюбленный, не владея собой.

— В него не промахнулись. Он убит наповал. Я понимаю, что вы не сожалеете о нем, но очень советую вам не выказывать радости. За нами наблюдают. Пойдемте со мною подальше. Мне надо с вами говорить. Коссада вы видите не в первый раз. Он будет нелишний.

Поэт позволил увести себя до подножия откоса, но Коссад заупрямился. С той минуты, как он узнал Луи Марёйля — он встречал его иногда у живописцев своего квартала — подозрения, которые он выразил своему другу, пришли ему на память и несчастные слова, вырвавшиеся у этого молодого человека, до такой степени подтвердили эти подозрения, что он был готов принять его за убийцу. Во время краткого разговора, он старался стоять позади, и нисколько не желал вступать в сношения с человеком, на совести которого может быть было преступление. Но Даре настаивал так сильно, что он решился следовать за ним, обещая себе продолжать играть немую роль.

— Любезный Луи, — сказал водевилист, положив руку на плечо Марёйля, — я жду от вас объяснений, и вы дадите мне их завтра, но теперь я советую вам убираться отсюда как можно скорее. Я отвел вас в этот угол, и утащил сюда Коссада, для того чтобы не занимались больше вами. Мы вас проводим до конца улицы. Воспользуйтесь этим случаем и исчезните.

— Зачем мне уходить? — спросил Марёйль. — Чего бояться?

— Я вам скажу, когда вы придете ко мне, но уходите, повторяю вам. Ваше место не здесь, и я желаю, чтобы мы одни знали, что вы были здесь, потому что если другие это узнают, то вас наверно потревожат.

— Э, нет, не уходите, — сказал Коссад сердито. — Поздно. К нам идут, и если увидят, что вы бежите, то будет гораздо хуже.

Живописец был прав. Два человека подходили под одним зонтиком и в сопровождении трех человек, довольно жалкой наружности, из которых один указывал пальцем на маленькую группу, центром которой был Луи Марёйль.

— Это полицейский комиссар, — пробормотал Даре. — Ему сказали. К счастью, он с Вердаланком. Я буду отвечать ему, но, ради Бога!, если раскроете рот, то подтверждайте то, что я скажу.

Он пошел на встречу к этим господам.

— Как, это вы, монтер! — вскричал банкир. — Нам сказали...

— Угадываю. Мы находимся в таком состоянии, что на нас указали господину комиссару, и я очень этому рад, потому что мы можем дать ему довольно важные показания. Мы погнались за убийцей, который ускользнул от нас, бросившись в Булонский лес. Но прежде, прошу вас, скажите, что вы отвечаете за нас, и что мы сидели за столом в ту минуту, когда выстрелили.

— Я это скажу, поспешно ответил Вердаланк, — и ваши имена настолько известны, что вам нет надобности в моем поручительстве. Господин комиссар, имею честь представить вам моего друга Жоржа Даре, драматического автора, и господина Альфреда Коссада, исторического живописца, эти господа были приглашены, они обедали с нами, и одни не растерялись, потому что вздумали бежать за злодеем, который убил бедного Тремантена.

— Принимаем комплимент, мой милый, потому что заслуживаем его. Не особенно весело гнаться за негодяем в проливной дождь, особенно в бальном костюме. Мы сделались похожи на воров, и я не удивляюсь, что на нас донесли. Беда не велика, потому что вы можете засвидетельствовать, что мы люди честные. Скверно то, что мы вернулись с носом. У этого человека хорошие ноги, и он был впереди по меньшей мере шагов на пятьдесят.

— Но вы все-таки видели его? — спросил комиссар.

— Да, издали и сзади, так что не можем описать его приметы. Мы могли, однако, видеть, что он держал еще в руке ружье, из которого стрелял, и я не удивлюсь, если он спрятал его в кустах.

— К несчастью у меня сегодня слишком мало людей, чтобы обыскать лес. Притом я не предполагаю, чтобы этот человек остался там, и мне прежде надо осмотреть то место, откуда он выстрелил. Но ждите, господа, быть позванными к судебному следователю.

— Мы в его распоряжении, храбро сказал Даре, который старался из всех сил не допустить комиссара обратиться к Луи Морёйлю.

Коссад не говорил ни слова, но бесился при мысли, что будет принужден давать показания в суде. Поэт, которого его друг старался выгородить, оставался на втором плане, и казался непричастен к разговору, который так близко касался его, хотя о нем не было и речи. Он думал, без сомнения, о Сесилии Обрак, которую считал убитой, а которая только овдовела. Но у полицейских комиссаров глаза хорошие и тот, кто в эту минуту допрашивал водевилиста, спросил вдруг, указывая на Луи Марёйля:

— Этот господин с вами?

— Да, — ответил Даре, — мы сейчас встретили его здесь. Я знаю его давно, и он спрашивал меня что случилось, когда вы подошли. Я сообщил ему о смерти господина Тремантена.

Видя, что комиссар не находит достаточным это объяснение, он поспешил прибавить:

— Господин Марёйль литератор, и мы соседи. Я живу на улице Кондорсе, а он на улице Фрошо. Он не имеет чести, так как я, знать господина Вердаланка, и не был приглашен, но он обедал в Сен-Клу. Он ждал конно-железного вагона на дороге, когда увидал толпу, собравшуюся перед рестораном, и подошел спросить, что случилось.

— Это весьма естественно, — холодно сказал комиссар. — Впрочем, этот господин может объясниться сам, потому что и его спросят, я запишу его имя и адрес. Теперь, господа, я не удерживаю вас.

Он сделал знак окружавшим его полицейским. Двое несли фонари и пошли вперед светить своему начальнику. Третий, который не нес ничего, получил приказание, отданное шепотом, и исчез в толпе.

Вердаланк, вероятно, считал себя обязанным помогать комиссару в его розысках, потому что он пошел за ним, пожав руку Даре и бросив ему на прощанье эту торжественную фразу:

— Если такое преступление останется ненаказанным, есть от чего правосудию прийти в отчаяние, но голова виновного падет, я клянусь головой несчастной вдовы несчастного Тремантена.

Во всяком другом случае водевилист посмеялся бы над этой смешной клятвой; но он был не в веселом расположении духа, и только повернулся спиной к банкиру, пожав плечами, потом, вернувшись к Луи Марёйлю, все погруженному в свои размышления, он сказал отрывистым тоном:

— Моншер, я выпутал вас из беды, теперь вы сами должны себе помогать. Без меня вы, может быть, сидели бы теперь взаперти. Вернитесь домой и не выходите. Я убежден, что вы невинны, но наблюдайте за вашими поступками, и взвешивайте ваши слова, если желаете избежать ужасных неудовольствий. Ступайте и приходите ко мне, когда будете спокойны.

Не дожидаясь ответа, Даре растолкал толпу, стоявшую перед рестораном. Коссад со своей стороны работал локтями, и они дошли до ворот в ту минуту, когда оттуда выезжало ландо, увозившее Сесилию Обрак. Даре и Коссад успели только броситься в сторону, чтобы их не опрокинули лошади, которые выезжали со двора гостиницы так весело, как будто везли новобрачных, но Даре и Коссад могли приметить в карете Сесилию, поддерживаемую теткой, величественной баронессой Обрак, которая расточала ей утешения с большими жестами. Несчастная женщина была чрезвычайно бледна, и ее изменившиеся черты выражали страдание; но она не плакала. Горесть ее была тем сильнее, что она не обнаруживала ее. Слезы облегчают, а ее глаза были сухи. Душа раздиралась при виде белого платья и померанцевых цветов этой однодневной новобрачной, которая должна была надеть траур на целый год. Она промелькнула как видение мимо друзей. Ландо повернуло на улицу, мимо любопытных, которые давали ему место, и направлялись к Парижу через Булонский лес. По этой самой дороге бежал убийца.

— Ах! Это чересчур, — вскричал Коссад. — Вот твой Марёйль бежит за каретой; решительно, он хочет, чтобы его подхватили.

— Ничего не могу поделать, — сказал Даре. — Я предупреждал его. Если ему придется иметь дето с комиссаром, не моя будет вина.

— Я даже нахожу, что поручившись за него, ты зашел слишком далеко, потому что я вовсе не буду удивлен, если он окажется виновен.

— Я убежден в противном.

— Его поведение странно, не говоря уже о вырвавшемся у него восклицании.

— Ты не знаешь его. Он слушается только своей страсти. Он поверил серьезно тому, что я ему сказал.

Он поверил, что обожаемая им женщина умерла, и в отчаянии думал вслух. Неужели ты хочешь, чтобы он оплакивал Тремантена?

— Ты мог бы избавить себя от этой глупой шутки. Ответ, вызванный тобою, может быть, обойдется дорого твоему любимцу.

— Если его обвинят, он оправдается. Ты знаешь так же хорошо как и я, что ружейный выстрел был сделан другим. Мы это докажем, если нас спросят.

— Я ничего не докажу. Пойдем за нашим пальто и постараемся найти фиакр, который отвез бы нас в Париж.

Даре не настаивал. Он также чувствовал потребность одеться потеплее и вернуться домой. Они вошли в коридор, в конце которого стоял лакей, охранявший пальто, плащи, шляпки и шубки гостей обоего пола. Там была толкотня, потому что все растерялись после этой катастрофы, и все в доме было вверх дном. Женщины кричали, мужчины суетились, прислуга увеличивала беспорядок, бегая по лестнице. Даре подцепил конторщика Вердаланка, который сказал ему, что с женой его хозяина сделался нервный припадок, и что одна из подруг новобрачной находилась не в лучшем состоянии. Несчастный Тремантен не подавал ни малейшего признака жизни, и его отнесли на постель Кабассоля, пока комиссар вернется составить протокол.

Друзьям нечего было делать в этой суматохе. Им удалось, не без труда взять свои шляпы и пальто и это было еще не так трудно, как достать какой-нибудь экипаж. Свадебные кареты назначались для свидетелей и близких родственников.

— Моншер, — сказал Даре, — простые средства всегда самые лучшие; сядем на конно-железную дорогу в Сен-Клу.

— Сядем! — повторил Коссад с досадой. — Еще придется шлепаться по грязи; но теперь это не считается. Ах, не поймаешь меня больше мешаться не в свое дело, и все судебные следователи Сенского трибунала могут допрашивать меня, я отвечу им, что не знаю ничего.

— Ба! Ты поступишь как я, скажешь правду.

— Правду? Ты уже солгал комиссару, рассказав, что Марёйль случайно обедал в окрестностях и все случайно подошел к окнам ресторана. Впрочем, он не поверил ни одному слову из твоей истории, и тебя скоро спросят, зачем ты ее выдумал.

— Коссад, друг мой, ты все видишь в черном цвете, потому что промок до костей, и сознаюсь, что теперь наше положение невесело. Я прощаю тебя и не буду противоречить, пока мы не укроемся от дождя. А пока успокойся. Наши испытания скоро кончатся. Я вижу кофейню ярко освещенную. Мы можем войти и высушиться, и уже наверно за сто су, обещанных на выпивку, слуга в кофейне достанет нам какой-нибудь экипаж. Я не непременно желаю ехать по конно-железной дороге.

Кофейня, к которой они шли, находилась на большой Булонской улице, возле площадки, где стоят омнибусы, и конечно им лучше всего было продолжать идти в этом направлении. Коссад покорился этому ворча и после нескольких усилий, поскользнувшись несколько раз на грязной мостовой, они вышли на площадь, как раз возле конторы, где останавливаются вагоны конно-железной дороги. Кофейня была напротив, и со стороны Сен-Клу на шоссе виднелся красный фонарь подъезжавшего омнибуса, который перевозил пассажиров до конки.

— Не стоит переходить площадь, — сказал Даре, — подождем. И если есть в карете место, сядем.

— Прекрасно! — вскричал Коссад. — Вот ты опять передумал. Вероятно, мы кончим тем, что вернемся пешком.

Даре не ответил на это. Он был уже в конторе, переговариваясь с конторщиком, который, кажется, не подозревал об убийстве у Кабассоля и утверждал, что в этот час в будничный день, омнибус никогда не бывает полон.

— Я был прав, — продолжал водевилист, обращаясь к своему другу. — Слава тебе Господи! Через час мы доберемся до гостеприимных высот Пигальской площади, и ты можешь высушиться свободно. Я тоже не прочь переменить костюм. Этот проклятый черный фрак пристал к моему телу как мокрая рубашка. А пока я несколько обчищусь, — заключил Даре, расстегивая свое пальто. — Куда это я положил свой носовой платок? — продолжал он, ощупывая свои карманы.

Но не всегда находишь то, чего ищешь, и он вынул из кармана печатные листки.

— Улика! — с насмешкой сказал Коссад. — Покажи-ка?

Он взял от него листки.

— Пожалуйста, не делай глупостей, — сказал Даре, понизив голос. — Рассмотри, если хочешь, но возврати мне потом. Если пристанут к Марёйлю, эти листки, может быть, помогут найти виновного.

— Ты думаешь? — иронически спросил живописец.

— Да, я это думаю, и не стесняясь пошлю их к тому судебному следователю, который будет производить дознание.

— А я не советую тебе показывать их.

— Почему?

— Потому что это листки, вырванные из тома стихотворений.

— Не может быть! — вскричал Даре, подходя посмотреть поближе листки, которые его друг старался прочесть при неясном свете лампы, висевшей на стене.

— Конечно, мой милый, это стихи, а Марёйль их сочиняет.

— Не он один... и эта книга не его. Он издал только одну.

— Недавно?.. Бумага этих листков совсем свежая.

— Это не доказывает ничего. Каждый день печатают новые стихотворения.

— Положим, что и не каждый день. Но когда я увижу заглавие, ты узнаешь. К несчастью, убийца, чтобы зарядить ружье, рвал как ни попало. Он оставил только лоскутки.

— Дай мне их, я их разберу лучше тебя.

— Подожди... а, вот на одной странице остался заголовок... «Песни...», а конца-то и нет...

— «Песни сумерек»!.. это Виктора Гюго.

— Нет... нет... вот на этом листке полное заглавие: «Песни на берегу»... ты теперь узнал?

— Слишком ясно! — пробормотал Даре со смущением.

— Тогда я не ошибался. Это книга его. Ты все хочешь сохранить эту улику?

— Пассажиры в Париж? — закричал конторщик, вставая. — Поторопитесь, господа, место есть.

— Больше прежнего, — резко ответил Даре. — Возврати мне, и поедем. Завтра я подумаю, как мне поступить.