Стальной кочевник

Толстый араб, облаченный в расшитые золотой нитью одежды из тончайшей шерсти, источавшие сладковатый запах дорогих благовоний и пота, прижал мясистую, унизанную перстнями руку к груди. Его улыбка была маслянистой, как пролитое на песок оливковое масло, а в маленьких, глубоко утонувших в складках жира глазах не было ни капли тепла.

— Договорились, уважаемый Мойша, — прозвучало его бархатное, чуть хрипловатое бормотание на ломаном местном наречии. Он слегка склонил голову, и тяжелая золотая цепь на шее глухо звякнула. — Аллах милостив к тем, кто держит слово.

Мойша Аронович, сухопарый и жилистый, в своем скромном, но безупречно чистом кафтане, ответил поклоном, столь же учтивым и пустым. Его седые, аккуратно подстриженные баки дрогнули.

— Приятно иметь дело с человеком слова и понимания, уважаемый Абдул, — его голос был мягким, почти медовым, но за ним сквозила стальная уверенность. — Товар будет доставлен в целости и сохранности, как всегда.

Со стороны, два почтенных дядьки, обменивающиеся любезностями после удачной сделки. Добродушные, довольные собой и миром, может, даже немного смешные в своей церемонности. Но этот фасад был тоньше папиросной бумаги. Абдул ибн Хассан — не просто купец. Его караваны везли не только шелка и пряности. Он был известен как один из главных поставщиков «живого товара», человек, чье богатство вымощено слезами и страхом. Мойша Аронович, с его безупречными манерами и певучей речью, был его верным пауком в этой паутине, мастером находить и доставлять «груз» с холодной эффективностью. И мне плевать бы на них по большому счету, если бы одной из тех, кого Мойша уже договорился погрузить в караван Абдула на рассвете, не была моя сестра Катя.

Сама мысль казалась абсурдной, как кошмар наяву. Мы жили в доме старого Ашота уже три года. Три года относительного покоя и какой-то хрупкой стабильности. Ни слова о продаже, ни намека. Я, Артем, пахал как вол — конюшня, дрова, мелкий ремонт. Кате всего семь, но она уже ловко управлялась с метлой и тряпкой, помогая жене хозяина, Марте, поддерживать порядок в этом огромном, вечно продуваемом морскими ветрами доме на обрыве. Ашот… Ашот был неплохим, в общем-то. Не бил понапрасну, кормил сносно. Но у него была страсть — карты и вино. И вот теперь, после очередного загула, случилось то, чего я панически боялся: он проигрался. Проигрался так, что пришлось ставить на кон — нас, рабов. Троих уже отправили с каким-то проходящим отрядом, случайно подслушал я шепот в кухне. А за Катей… за Катей должны прийти утром, пока Марта, уставшая и ничего не подозревающая, будет спать.

Мысль побежать к Марте, упасть ей в ноги, выть от страха и просить спасения — мелькнула, и тут же погасла. Да, она женщина с характером, ее гнев был страшен. Но деньги уже перешли из рук Мойши в карман Ашота (или, скорее, в карман его кредитора). Марта могла кричать, бить посуду, но отменить сделку? Вернуть серебро? В этом мире, в этом городе под названием Берей? Нет. Оставался один путь — бегство. Куда? Пока не знал. Но планы грызли мой мозг уже давно. Были варианты — продуманные до мелочей. Оставалось выбрать лучший и рвать когти. Сейчас.

Я затаил дыхание, прижавшись спиной к прохладной, шершавой стене за массивным дубовым шкафом в темной нише кладовой. Взрослый здесь не поместился бы, но я, в свои семнадцать лет, был ростом с тринадцатилетнего — метр шестьдесят с копейками, а весил едва ли полста кило. Кости да кожа. Отец, царствие ему небесное, глядя на меня только хмурился и головой качал. Мол трудно будет в этом мире, если б там, в родном… Но для меня мир Степи и был родным. Я родился уже после Переноса, в тихом лесном поселке где-то на севере. Народ освоился, потихоньку наладились условия жизни. Помню запах хвои, дым печек, крики ребятни… Пока не пришли Они. Не грабители даже — саранча. Все смели. Отец и мать закрыли нас в погреб, где мы с трехлетней Катюшкой дрожали, прижавшись друг к другу. Потом — бесконечная дорога, вонь, голод, унижение. Рынок в каком-то чужом, огромном и страшном городе из камня. И наконец — холодное железо, клеймо, выжженное на шее под левым ухом. Знак собственности. Нам еще повезло. Попали к Ашоту. Он был из того мира, что канул в прошлое. Иногда, под хмельком, рассказывал о странах, где люди были «братьями», о машинах, летающих по небу. От того, наверное, и относился к нам не как к скоту, а как к… несчастным слугам. Дал крышу, кормил, не мучил. Но улицы Берея… Вот что было моей настоящей пыткой.

Поначалу, пока не освоился, отсиживался по дому. Но потом пришлось выходить. Сбегать на базар, узнать цены, отнести посылку. Город Берей лепился к крутому морскому обрыву. Камень, только камень — серый, пористый, легко режущийся, но прочный. Домишки в три окна, слепленные кое-как на окраинах, подальше от штормовых ветров и соленых брызг. Побогаче — с внутренними двориками, ставнями. А наш дом — настоящий дворец в два этажа, с балконами, смотрящими в бескрайнюю синеву моря, и огромным залом, где гулял сквозняк. Отсюда до шумного, вонючего базара у пристани — целая эпопея. Лабиринт узких, кривых улочек, вымощенных тем же пористым камнем, уже стертым до гладкости миллионами ног. И язык… Ашот и Марта говорили дома по-русски, на старом наречии. Я понимал местную тарабарщину — дикую смесь тюркского, арабского, русского и бог весть чего еще — мог даже объясниться, но акцент, моя худоба, бледная кожа и, главное, клеймо на шее, сразу выдавали чужака. Раба. Каждый выход «в город» был испытанием на прочность. Обязательно кто-нибудь толкнет, обзовет, попытается обокрасть или просто пнет, как бродячую собаку. «Клейменый щенок! Чего смотришь? Иди отсюда, воняешь!» — это еще самое безобидное, что можно было услышать.

Воздух в душной кладовке внезапно показался мне густым и спёртым, как вата. Я резко встряхнулся, словно очнувшись от кошмарного забытья. «Господи, теперь надо поторопиться! Сколько я тут просидел, подслушивая этих гадов? Минут тридцать? А то и больше…» Время, проведенное за шкафом, было потеряно безнадежно. Сердце колотилось где-то в горле, неровно и гулко. «Будут спрашивать, почему так долго… Марта, или сам Ашот в похмелье… Могут и дрыном огреть за промедление, а то и ремнем отходить…»

Да еще и дорога, будь она неладна… Отправляясь на рынок за специями для кухни господ, я избрал путь не прямой, а окольный, старательно обходя все самые «злачные» места. Оба трактира рядом с которыми могли запросто одарить тумаком просто за косой взгляд; бордель у чьих ворот вечно околачивалась подозрительная шваль, готовая сцапать одинокого прохожего; школу для отпрысков знатных семей, где юные господа, скучая от уроков, развлекались, третируя слуг и зазевавшихся рабов; и, конечно, казармы городской стражи — вечный источник громкого шума, пьяной брани, драк и потенциальных, совершенно непредсказуемых неприятностей. По прямой до рынка было рукой подать, меньше километра по пыльным улочкам. Но мой маршрут, петляющий по задворкам, вдоль глинобитных заборов и зловонных сточных канав, удлинял путь раза в три. И ладно бы только расстояние! Бывало, обходишь, обходишь, наворачиваешь круги, и в самом, казалось бы, тихом закоулке натыкаешься на неприятности.

Я уже почти расслабился, почувствовав знакомый запах пряностей и гниющих овощей, доносившийся с базара. Самые опасные участки, казалось, остались позади. Ещё пара поворотов — и безопасность многолюдной торговой площади. Именно в этот момент из-за угла низкой сакли с облупившейся штукатуркой раздался знакомый, насквозь фальшивый голос:

— Эй, клейменный! Куда путь держишь, крысенок? Ну-ка, иди сюда, поближе!

Кричал Саид. Местный заводила, из обедневшего, но всё ещё кичащегося своим родом семейства. Старше меня на год, выше на голову и крепко сбитый, как молодой бычок. Его лицо, покрытое шрамами от потасовок и щербинами от оспы, напоминало старый, побитый кирпич. Но в глазах Саида горела непоколебимая уверенность, что он — первый красавец квартала. На поясе у него всегда болтался дорогой, хотя и плохо отточенный, кинжал — символ статуса. Я его как огня боялся. У меня и один на один шансов не было — весовые категории разные, а уж когда он со своей неизменной свитой… А свита, как по заказу, была тут как тут: толстый Адам, дышащий перегаром даже утром; худой и длинный, как жердь, Равшан с вечно бегающими глазами; и маленький, но очень широкий в кости, Изя Штеферсон — единственный из всей компании, кто сносно понимал по-русски. Бежать? Бесполезно. Догонят, затолкают в тупик, и тогда будет только хуже.

— Чего тебе? — буркнул я, старательно коверкая слова на местном наречии.

Саид залился громким, натужным ржанием. Его смех подхватили приспешники. Адам фыркнул, как тюлень, Равшан хихикнул тонко, а Изя усмехнулся уголком рта, переводя взгляд с Саида на меня.

— Ты хоть понял, что ляпнул, скотина? — отсмеявшись, процедил Саид, делая два шага вперед и загораживая собой узкий проход. От него пахло табаком, потом и чем-то кислым. Его тень накрыла меня целиком. — Говорить по-людски научись, прежде чем рыло помойное открывать!

— Че надо? — уже по-русски выпалил я, косясь на Штеферсона и инстинктивно прижимаясь спиной к прохладной, шершавой стене дома. Внутри всё сжалось. В принципе, можно было вообще молчать. Сценарий был выучен наизусть: толкнут, свалят с ног в придорожную грязь, изваляют, надавав подзатыльников и пинков по рёбрам и мягким местам. Сильно, до увечий, не били — уважали чужую собственность, не хотели портить «товар». Но унижение, боль и грязная одежда, за которую потом влетит от Марты, были гарантированы. Я уже машинально приготовился прикрыть голову руками, поджав колени.

Но судьба, на этот раз, смилостивилась. Из-за поворота главной улицы донесся глухой лязг железа и тяжёлая поступь. Появилась цепочка человек в десять. Пленники. Высокие, широкоплечие, поджарые, но сгорбленные под тяжестью цепей, сковавших их запястья и щиколотки. Лица заросшие, измождённые, глаза потухшие. Лохмотья одежды, когда-то, видимо, добротной, теперь не скрывали синяков и ссадин. Судя по всему, новые «переселенцы» из старого мира. Конвоировали их серьёзно: с каждой стороны по двое стражников с длинными ружьями, и ещё двое сзади, с арбалетами наперевес — для страховки. Их лица под стальными шлемами были вырезаны из того же серого камня, что и город, — суровые, недобрые, бесстрастные. Появление конвоя заставило даже Саида на мгновение опешить, отступив на шаг назад.

— Вах-вах-вах — пробормотал он, сплёвывая, и вся его ватага уставилась на мрачное шествие, забыв про меня.

Этого мига мне хватило. Не раздумывая, я рванул в противоположную сторону, нырнул в первую попавшуюся узкую щель между домами, петляя по знакомым, как свои пять пальцев, задворкам. Сердце колотилось, ноги дрожали, но страх придавал сил. Через несколько минут, оглушённый внезапно нахлынувшей какофонией звуков, я вынырнул на окраину базарной площади.

«Ну вот и базар…» — выдохнул я, чувствуя, как напряжение начинает понемногу спадать. Здесь, в этом кипящем котле жизни, среди криков зазывал, рёве ослов, запахов специй, грязи, жареного мяса и тухлой рыбы, можно было перевести дух. Площадь кишела народом — торговцами, покупателями, ворами, гадалками, нищими. И здесь же маячили, как грозные истуканы, базарные «церберы». Здоровенные, в потёртых кожаных доспехах, с лицами, словно высеченными из гранита, и с неизменными, затертыми до блеска деревянными прикладами автоматов Калашникова за спиной — символом их абсолютной власти здесь. Они патрулировали основные проходы, и на любой конфликт — драку, кражу, громкий спор — реагировали молниеносно и без разбору: хватали всех участников потасовки, вышвыривая за пределы рыночной ограды, да еще и награждая по пути подзатыльниками, тумаками и пинками — в назидание остальным. Здесь драться или привлекать внимание стражей было себе дороже.

Моя же цель лавка специй в третьем ряду от входа, под ветхим навесом из выцветшей парусины. Линда, молодая кухарка в доме господ (тоже рабыня, но рангом повыше, почти член семьи), отправила меня за острым перцем и какой-то экзотической гадостью с невероятно труднопроизносимым названием. Чтобы я точно не ошибся, она каллиграфически, крупными буквами вывела название на обрывке грубой упаковочной бумаги.

— Доброго здоровьица, уважаемый Капча-ага, — поздоровался я, почтительно склонив голову перед низким деревянным прилавком, заваленным мешочками, корзинками и пакетиками с разноцветными порошками и зернышками.

Продавец специй, дед Капча, был уже немолод, но держался бодро. Его морщинистое лицо, похожее на высохшую, загорелую грушу, обрамляли седые, пышные, как кусты, брови и такая же седая, коротко подстриженная бородка клинышком. Глаза, маленькие и очень живые, смотрели на мир из глубины морщин с вечной, мудрой усмешкой. То ли араб, то ли еврей — в нашем городе все вольные торговцы принадлежали к одной из этих общин, дед Капча выделялся своей добротой. Он неизменно был добр ко мне, рабу. И когда я покупал у него специи по поручению господ, он всегда, украдкой, делал мне небольшую скидку. «Скидка за быстрые ноги и честные глаза, Артёмка», — подмигивал он.

В зависимости от суммы заказа, она варьировалась от половины акче — маленькой серебряной монетки, похожей на тыквенную семечку, — до двух, а то и трёх таких «семечек». Для меня это был целый капитал.

Может, из-за моего возраста, а может, видели во мне что-то, но так ко мне относился не только он. Анджей-мясник, вечно окровавленный и громогласный, тетка Фрода, торговка рыбой, Рашид, важный продавец муки и круп, даже вечно недовольный Ирод, торговавший фруктами, порой делал небольшую скидку. Что-то из этих нежданных «барышей» я тут же тратил, покупая у разносчика стакан ледяного шербета — роскошь в летний зной. Что-то бережно откладывал, пряча в тайник под камнем во дворе. Мельком, украдкой, я задумывался о будущем. Что можно купить на эти гроши? Свободу? Смешная мысль. Но копить всё равно копил. Накопилось немного: один целый динар — увесистый, с непонятной вязью — и штук сорок тех самых маленьких серебряных акче. Даже эта, ничтожная для свободных сумма, была для простого раба невероятным, почти сказочным богатством.

— Здравствуй, Артёмка, — улыбнулся дед Капча, его глаза исчезли в сети морщин. — Что сегодня понадобилось уважаемой Линде?

— Перец острый, одну меру, — быстро проговорил я, — и вот это.

Я протянул ему бумажку с каракулями Линды.

Дед взял её, поднёс к самым глазам, сморщился ещё сильнее, прочитал, громко крякнул, прокомментировав,

— Охо-хо, изысканный вкус у нашей Линды…» — и полез в огромный, пропахший насквозь тысячами ароматов холщовый мешок, лежавший под прилавком. Его движения были неторопливы, но точны, пальцы ловко перебирали мешочки. Я замер в ожидании, оглядывая яркое, шумное, опасное и такое живое море базара, чувствуя на краткий миг иллюзию относительной безопасности под прищуренным, по-отцовски добрым взглядом старого торговца. Но мысли уже мчались вперед, к дому, к Кате, к страшному рассвету и к единственному выходу — бежать.