Строители

Вдруг навстречу мой хороший,

Мой любимый Крокодил.

Он с Тотошей и Кокошей

По Фонтанке проходил.

И мочалку, словно Галину,

Словно Галину, проглотил.

К.И. Чуковский Первая редакция Мойдодыра.

Деревня. Над умирающими полями кружится первый снежок. Непривычный к такой картине заяц, быстро убегает в свою нору. Лиса, высунув в небо нос, нюхает воздух и понимает, что поймать кого-либо сегодня не получится. Желтый осенний лист, срывается с ветки дерева, и, кружась, падает на стылую землю.

Деревня мертва. Провисающие провода гонят электрически ток к черным, покосившимся избам. Веселым, желтым светом оттеняют картину запустения по лету проведенные трубы. Дачников нет. Лишь в двух домах светится по одному желтому окошку.

Около одного дома стоит желтый же, бывший когда-то оранжевым автомобиль. Стекла его покрыты ледяной коркой.

У второго дома автомобилей чуть побольше, чем у первого. Около ворот накатана колея. По веткам срезанной ели, которые примерзают к грязи, сторонний наблюдатель понимает, что здесь были похороны. Из-за приоткрытой двери веранды несется матерный говорок.

Приоткрыв дверь мы входим по деревянной лестнице в избу. В избе еще висят старое пальто, фуфайка прежних, уже умерших хозяев. Еще не стыло. И еще свет проникает через приоткрытую дверь. Но мы понимаем, что дом уже мертв. Уже к вечеру разойдутся последние соседи. Сын хозяйки, похороненной сегодня, закроет ставни. Выключит свет. Запрет дверь. Последний раз глянет на родительский дом. Вздохнет и скажет:

- До лета, - и уедет в свой город.

Он еще не знает, что уже не вернется сюда. Небольшой тромб заберет его вслед за матерью перед новым годом.

И дом останется стоять пустым и заброшенным еще на сезон. Пока его сын, в свою очередь, не приедет из Петербурга, чтобы показать наследство риэлтору.

Но пока мы входим в дом. За деревянным столом сидит пять бабок. Молодой, по сравнению с ними мужик, сын хозяйки, и неопределенного возраста, одетый в пиджак и брюки седой мужчина. На нас почти не обращают внимания. Полуузнают, кивают. Средних лет женщина ставит тарелки и рюмку. Молча накладывает картошку. И вновь смотрит говорящего человека. Он рассказывает что-то интересное. Послушаем, что он говорит и мы.

- Канык-потык, братаны, расскажу историю, сам с которой одуреваю полностью….

К мату его надо привыкнуть. Но если отбросить его, то история затянет и не отпустит. Голос у рассказчика скрипуч, пропитан алкоголем и табаком, но в процессе разговора становится мелодичным и завораживающим.

- Шабашил я в Питере, после войны…

И глядя на этого мужика почему-то веришь ему, и не сразу понимаешь, о какой войне идет речь. О Первой войне с немцем, о Великой Отечественной, об афганской или о бессчетных конфликтах, в которых за последние сто лет принимала участие Родина.

- Пили, конечно, страшно, а из закуски только пискарь да пол пискаря, ну и работали. В центре работали, около Казанского собора, перекладывали трубы старые, еще дореволюционные. А трубы там были в два роста человеческих. Но сделаны на совесть. То ли пайка, то ли клепка, то ли цельные. То есть, понимаешь, нам рассказывают в учебниках, отсталая, мол, страна, ничего не было, ни заводов, ни печей сталелитейных, а в трубы под ливневку закладывали из такого металла, что и мастера с высшим инженерным образованием недоуменно переглядывались. Не придумано, мол, такого сплава. И зачем трубы перекладывать было? Ну, у меня совета никто не спрашивал, ломали, гнули металл помаленьку, выдергивали из земли и взамен клали новые, стальные трубы, меньшего, конечно, диаметра.

Ну, за день наработаешься, доползешь до общаги с развозки. Спать упадешь и так шесть дней без перерыва. Седьмой отсыпной. Но какое тут отсыпной. Помоешься, пиджак с медалями расправишь и на танцы. И вот в предвкушении этих танцев, дорабатываю я последний день. Обкопали трубу. Стальными тросами прикрепили и трактором дернули.

Вышла труба. Все, думаю, шабаш. Но дернуло меня что-то, смотрю на дно котлована. А там блестит что-то. Кричу ребятам: - Догоню, идите без меня!

А сам по лесенке в котлован спускаюсь. Что за чудо. Не блестит ничего. Огляделся. Нагнулся. Рукой пошарил. И наткнулся рукой на шкатулочку небольшую.

Словно светом на меня полыхнуло, когда глину с крышки отер. Хотя свет взяться неоткуда. Огляделся. Смотрю, небо уже серым становится. Трактор не тарахтит больше. Огляделся. Глянул на часы. Два часа в яме простоял. Но делать нечего. Надо вылезать. Своих догонять. Но идти хочу наверх. А ноги сами не идут. И как дрожь в них появилась.

На передовую ходил. Не было страха. А тут есть. Огляделся еще раз. Смотрю. Канава той глубины. А на тросах висят не старые, в земле трубы, а новые. Блестят светом стальным. И не видно колонн и портиков собора, который нависал над нами все время. И шума машин с проспекта нет. А клекот какой-то и шелестение.

Тут совсем мне худо стало. Подкосились ноги. Думаю, что за чудо такое. Где оказался-то. Особенно обидно за колонны стало. Подходил к ним. Гладил трудовой ладонью. И думал, как такую махину предки соорудили? Ведь ни до, ни после не стало, ни колонн таких, ни машин. Все из кирпича делают, и известкой сверху покрыли, вот и красота вся.

Сижу, прислонившись спиной к траншее. Размышляю. Правда, не долго.

Сверху голос:

- Тимоха, быстрее, поднимайся наверх! Тебя только ждут. Придет Рханг худо будет!

Поднял я голову. А там парнишка молодой над ямой склонился, рукой мне машет.

И тут отошли ноги, как приказ получил. Встал и побрел к лесенке. А лесенка, точь-в-точь, как наша. И тес тот же, и шаг.

Выбрался на поверхность. Стоит там шеренга. Мужиков двадцать. Я голову наклонил. И рядом с парнишкой в строй встал. Вовремя успел. Земля как задрожала и идет к нашей шеренге гигант. Метров пять росту. А рядом с ним, двухметровые змеи перекатываются. Ну как перекатываются? На двух ногах идут, хвостом помогают.

Подошел гигант к шеренге. Оглядел нас. И наклоняется к змею двухметровому.

Тот ему на ухо шепчет что-то. На канаву показывает. Сколько, мол, сделали за день.

Кивнул гигант. И по змею, будто переливы пошли от зеленого к серому. Видать, понравилось гиганту, что тот сказал.

Ушел гигант и змеи за ним.

А тот змей, который говорил, к нам подошел. И речь начал:

- Молдшы, рханг, - говорит, - заслушили пайку на сегодня.

Понял я, почему его Рхангом зовут. Выслушали люди змея. Команду отдал старичок, из наших:

- Налево, шагом марш.

Тут я голову приподнял немного. Огляделся. Смотрю, а собора нет. Вместо него огромный котлован, и по краям котлована гиганты устанавливают сваезабивочные машины.

Чуть дальше огромный станок стоит, где обтачивают те же гиганты мраморные колонны. Берут гору гранита, вставляют, прогоняют, и колонна, на загляденье ровная выходит.

Смотрю в другую сторону. Там люди рабочие, со тройки выходят из особняков недостроенных. А особняки все чудные. По пять метров потолки, а где и по десять.

«Все, - думаю, - понял для чего в дворцах и хоромах потолки такие».

Да, братцы, и сестры, не для людей строилось. Идем мы по улице. Часто нашу колонну тормозили. Пропускали мы змеев и гигантов-великанов.

Гиганты то сами шли, а вот змеи ехали в повозках. Только повозки были людьми запряжены. Ну, на манер троек. Впереди сильный мужик, а по бокам послабее. Ну, или баба там.

Ну, к вечеру дошли. Вечерело хотя, а жара все не спадала. Да и темнеть начало. Как-то думаю, не сходится. Если тепло, так тут часов до одиннадцати светло должно быть. А ежели осень, то и холодно. Петербург, что взять-то.

Довели нас до здания небольшого. Огляделся я. Узнал. Место это было рядом с музеем-квартирой Достоевского. И рынок напротив.

Завели нас в подвальчик. Там койки стояли. Кинули мои побратимы котомки на кровати. Я смотрю, куда парнишка вещи кинет. Приметил, и рядом свою сумку кладу.

Кинул сумку. Никто не удивился. Значит, мое место. Парнишка сумку кинул и ко входу в другое помещение. Я за ним. Открылись двери. А там столовая.

Пять лавок стоят. Три стола. Окошко раздаточное. Стол для грязной посуды. Ну, как в лагере у нас, или в казарме.

Бригадир наш, старец отдельно за тол с бригадирами.

Я с парнишкой рядом, к своей бригаде.

Ну, думаю, все как у людей утроено. Не лучше. Не хуже.

Только вошли мы, тут окошко и раскрылось. Повар миски выдает с баландой. И два куска хлеба каждому.

Взял и я свою миску с ложкой. Сели за стол. Разговоров мало кто вел. Кто погоду обсуждал. Кто норму. А кто трубы, которые завтра класть надо будет.

Прикоснулся я ложкой. Еда, как еда, оказалась. Вкусная даже. На мясное пюре с картошкой перемешанной похожа.

Съели пайку. И на выход. Каждый по кроватям разбредается. Спросил я парнишку:

- Помыться бы?

Он так глянул на меня и говорит:

- Дядь Тима, чего ты, баня же в другодень была? А если так, руки ополоснуть, там, - и кивнул на дверь, которая из барака выходит.

- Устал я чего-то, - отвечаю, - благодарствую.

Встал и к двери подошел. И вела та дверь на лесенку из подвала. Поднялся я по лесенке и вышел. Дворик небольшой. В конце дворика пять деревянных домиков сколочено, понятного предназначения. А рядом с ними три лохани. И перед лоханями мужики ополаскиваются. Подошел и я расстегнул робу. Рубаху снял и водой окатился.

Полегчало мне сразу. Еще раз присмотрелся. Дворик был огорожен заборчиком. А в заборчике щели. Огляделся я ненароком.

В щель смотрю. Тут меня второй раз за день пот прошиб. Заборчик зады рынка огораживал. И там, на задах, люди в клетках сидели. Отдельно рассортированные. Дети маленькие. Постарше. Бабы помоложе и постарше. Парни и мужики. А посередине двора колоды стояли. В крови все.

Стою я и смотрю. Пока, чувствую, хватают меня за плечо и голос шепчет:

- Дядь Тима, что ты, не смотри туда. Дядь Тима, чего ты. Опять? Пошли, дядька, пошли.

Полуочнулся я. Дал себя увести. Паренек тот меня в барак завел. Одеяло откинул, и спать уложил.

Подчинился я пацану. Свалилось много за день всего. Тяжело было врастать в реальность новую.

Заснул я без снов. Только всю ночь ворочался. Снились мне шорох крыльев. Змеиное шуршание и голоса на непонятном языке.

Проснулся я утром сам в пять сорок пять. Привычка с фронта еще была у меня выработана. Глаза открыл. Пригляделся. Потолок деревянный. Кровать твердая. Ну, это ни о чем не говорило.

В общаге у нас также все было. И кровать и потолок.

Привстал. Огляделся. Смотрю, вместо Петрухи, болтуна и балабола, рядом на кровати лежит вчерашний парнишка.

Встал я потихоньку. Надел майку. Рубаху. Робу. И к двери туалетной вышел.

А у двери уже дневальные трутся.

- Что, Тимоха, прижало? – смеются, понимаешь.

- Да, ночь такая, что прижмет, - отшучиваюсь.

Вышел я во двор, пока без очереди на оправку.

А там бригадир наш уже умывается. Сам старик, а тело крепкое.

Приметил меня, здоровается.

- Ты с Алешкой хорошо работаешь, - говорит, - сегодня на приемку труб поедешь. Поехал бы я, да мне с Рхангом объемы закрывать надо. Не первый раз, хотя, но говорю тебе. Не робей перед змеями, но и не зли их, как в прошлый раз. Будь вежлив. А то скормят тебя гигантам, - сказал это бригадир и на заборчик кивнул.

Кивнул и я:

- Не подведу.

Тут и побудка пришла. Выходят мужики побригадно. Оправляются. Умываются.

Я пока в бараке тумбочку свою проверил. Не нашел ничего необычного. Комплект белья. Инструмент для починки. Ножик. Ножницы. Бритва опасная. Ни письма, ни фотографии. Ничего не нашел. Тут и Алешка подходит. Спрашиваю я его:

- Лешка, бригадир сказал, что за трубами поедем.

Лексей кивнул. И ответил:

- Хорошо, дядька. Только как в прошлый раз, на змеев не кидайся. Не эти нашу семью убили и сожрали. А до тех нам не дотянуться.

Не понял я всего, но подыграл ему.

- Не могу все одно простить.

- И я не могу. Но тут погибнуть, дело последнее, дядька.

Сказал Алешка и посуровел. Как будто лет ему прибавили. Думаю, загадка тут есть, но пока мне не разгадать ее.

Пока говорили, пока собирались, тут и завтрак готов. Завтрак от ужина не отличался. Хлеб. Пюре с мясом. Выдали еще кружку воды, которая пахла сладким.

Выпили все воду. Выпил и я. Прилив сил от нее по телу пошел. Показалось, дай мне колонну гранитную, сам ее поворочу. Огляделся. Спины, согнутые усталостью, которую не мог изгнать краткий сон, разгибались.

Лица светлели, и под кожей начинали бугриться мышцы. Люди заулыбались, и стали бойчее двигаться.

Бригадир отдал команду. И люди упругими, мягкими походками потянулись к выходу.

Мы вышли на улицу. Хотя еще не было и семи утра, воздух был влажный, жаркий был воздух. Тяжелый. Но то ли напиток обладал волшебством, то ли после холода нашего времени, я соскучился по теплу, мне дышалось легко и я не чувствовал липкого жара, разлитого по улицам.

Бригадир еще раз напомнил мне и Алеше задачу:

- Идете на приемку новых труб. Рханг справил вам пропуск, - бригадир протянул мне свиток, сделанный из добротной кожи. На свитке была красная печать.

Я взял пропуск.

- Не волнуйтесь, Егор Кузьмич, - сказал Алеша, - сделаем в лучшем виде.

Бригадир кивнул:

- Как трубы примите, никуда от них не отходите. Подменят. Ждите наши повозки.

Бригада, выстроилась по двое. Дождалась бригадира. Рханг стоял рядом, нетерпеливо покручивая хвостом, довольно длинным для его роста.

Потом присвистнул, чуть шепелявя: - Поссшли!

Люди двинулись.

Мы проводили их взглядами. И повернули в другую строну. Путь наш лежал мимо ограды рынка, к улице.

Рассказ прервал голос хозяина избы.

- Дядя Тимофей, поздно уже. Иди спать!

Мы вывернулись из жаркого, неземного Петербурга, в показавшуюся тесной избу.

Лампочка горела как будто тусклее. Стол, заставленный тарелками, был прибран. Оставалось две почти пустые бутылки и рюмки.

За столом уже не было бабушек. Только мы. Хозяин и его жена.

Да еще дядя Тимофей, выдернутый из рассказа окриком хозяина.

За окном уже темнело. Хозяин налил нам по последней рюмке, в память о матери.

Тимофей выпил. Выпили и мы. Хозяйка протянула капусту, уже сложенную в контейнер. Хозяин дома осматривал пространство. Задернул шторы. Еще раз проверил печь, которая не топилась второй день и уже не давала тепла. В доме становилось прохладно. И не смотря на выпитое было зябко.

Тимофей отер рот. Поставил рюмку, которую, не ополаскивая, вытерла жена хозяина.

Мы вышли во двор. Под ногами у нас крутился пес, изгибаясь всей спиной, ластясь к ногам. В его глазах не было тоски от потерянной хозяйки. Только недоумение. Куда она могла деться. И зачем сегодня в доме было столько людей.

Вышел новый хозяин. Он посмотрел на свой, родительский дом. Закрыл дверь. Просунул замок в дужки. Закрыл его.

Подошел к нам.

- Прощай, дядя Тимоха. Протянул руку. Нетвердо пожал ее.

- Прощайте, - кивнула его жена.

Мы вышли за калитку. Мужчина повозился с машиной. Завел ее. Мигнул поворотником. - До лета, сказал он напоследок Дождался жену, севшую на переднее сиденье рядом, и уехал.

Пес, проводил его взглядом. Кинулся к крыльцу. Потом застыл и виновато подошел к Тимофею.

Тот, погладил его и сказал:

- Пошли ко мне, горемыка.

Пес понял его слова. И махнул хвостом. Тимофей сгорбился, и теперь он выглядел старым, древним стариком.

-Дядя Тимофей, а что дальше то было? – окликнули мы его.

Он словно не слышал вопроса. Потом оглянулся и сказал.

- Дальше? Дальше было.

Потом осмотрел нас. Что-то про себя решил. Посмотрел на небо. На снег, укутывавший дорогу. Потом еще раз на нас и сказал:

- Пойдем, у меня переночуете.

Мы шли по тихой деревне под падающим снегом. Из множества улиц, теперь в поселении осталась только одна.

Но и на ней, стояли мертвые, неосвещенные электрическим светом изнутри, дома.

Лишь три окошка светилось на ней.

Тимофей с псом шли впереди нас. Пес то убегал вперед, то возвращался назад, добегал до нас, а потом подбегал к Тимофею.

Мы шли. А с неба шел снег.