Струны времени

07:03.

Лида открыла глаза медленно, будто пробуждение происходило не здесь, а где-то в другом, вязком времени. Комната встречала её глухим серым светом, усталым и тяжёлым — сквозь занавеску тянулись тусклые полосы рассвета, едва тронувшие затхлый воздух, пропитанный запахом вчерашнего кофе и старой, чуть вяжущей пылью. Дыхание казалось вязким, в горле першило, на губах осталась сухость, как после долгого молчания. Кровать узкая, прохладная простыня сбилась где-то сбоку, сбитым жгутом впилась в бок; одеяло сползло вниз, будто ночью Лида пыталась освободиться от его тяжести, но не справилась.

Над головой застыл глухой стук каблуков — по потолку, точно молотком, мерно и упрямо. Потолок чуть подрагивал, и от этих звуков пустота в животе делалась ещё отчётливее, словно кто-то вычерпывал остатки сна.

Лида, не сразу понимая, где кончается сон и начинается утро, повернула голову к окну. За стеклом разливался сырой двор — мокрый, пропитанный дождём, блёклый асфальт отражал куски серого неба и обрывки ветвей. Лавки внизу облупились, краска сошла пятнами, будто их выгрызли прошлые зимы; в лужах, густых, как чай, плавали желтые и бурые листья, а возле подъезда косо стоял фонарь с треснувшим стеклом. По сырому асфальту, оставляя за собой тонкую струю шипения, скользнул электромобиль — он двигался медленно, едва касаясь дороги, и в этом звуке было что-то тревожное, будто шёпот: «Ещё не поздно, беги…».

Лида моргнула, сморгнула мутную тяжесть сна, медленно поднялась — тело было чужим, одеревеневшим, всё ныло, движения давались с усилием, словно вода обволакивала каждую мышцу.

На столе возле кровати лежал телефон, чужой, тяжёлый в тусклом свете, на экране блекло вспыхивали цифры: 5%. Красное предупреждение мигало у самого края:

LOW BATTERY

Рядом стояла кружка с коричневыми засохшими подтёками по стенкам, как следы старого кофе. На плите в крошечной кухне шипела вода — тонкая, нервная струя пара тянулась к потолку, теряясь в сизой тени. В углу на табурете висела мокрая рубашка — тяжёлая, скомканная, на полу рассыпались следы старых шагов. В комнате тянуло гарью, терпкой и прилипчивой.

— Чёрт… — Лида резко встаёт, спотыкается, подбегает к розетке.

Утюг ещё хранил остатки тепла — рука невольно скользит по его боку, и под пальцами чувствуется это тёплое, притуплённое дыхание металла. Провод, сброшенный на край гладильной доски, лежал мягко, как резиновая лента — чуть согнёшь, и он поддаётся, повторяет каждое движение, будто устал уступать, больше не сопротивляется.

На корпусе светодиод давно погас — тусклая точка исчезла, оставив только глухую выемку в пластике. Но внутри, где-то под рёбрами, уже вспухла и расползлась тревога: тошнотворная, горячая, противная, она тяжело перекатывается, будто сейчас вырвется наружу.

— Он был включён? Я же… выключала… или… — она хватается за лоб. — Нет. Нет. Я же… чёрт.

Рядом в стену постучали.

— Опять, да?! — глухо кричит соседка. — Ты, может, поиграешь с семи утра ещё, а? Куда, блин, громче?

Лида сжала губы.

— Я не играла… сейчас… только проснулась… — отвечает, но тихо, уже не туда, в воздух.

Из-за стены послышался удар кулаком по батарее.

— Да мне всё равно, играешь ты или пылесосишь! У тебя слышно, как ты дышишь! Чтоб ты…

Гул холодильника снизу наполнял комнату ровным, низким фоном, словно глухой ток под кожей. За стеной послышался скрип пружин — кто-то ворочался на кровати, коротко вздыхал, шептал что-то в темноту. Вдруг сверху — резкий удар, будто уронили тяжёлый предмет, и потолок на мгновение дрогнул, откликнулся глухим эхом.

Лида включила плиту дрожащей рукой, не до конца проснувшись, поставила на неё кружку. Пальцы автоматически насыпали в неё две ложки растворимого кофе — гранулы скрипели по стеклу, рассыпались на донышке, вода на плите ещё только начинала дрожать, но Лида уже залила порошок недогретой струёй, наблюдая, как по поверхности расходятся тёмные круги. Глоток оказался обжигающим, язык вздрогнул, но вкус оставался таким же — мерзким, пустым, с горчинкой дешёвой растворимости.

Сухой хлебец хрустнул в зубах, рассыпался крошками, но не елся, не насыщал, только мешал, цеплялся за нёбо.

— Щас… щас, я соберусь… — бормочет она. — Сумка… где… рюкзак…

На полу валялась папка с нотами — плотная, выцветшая, по краю угол был надорван, изломан, словно кто-то слишком резко захлопнул её в спешке или неосторожно уронил. Листы внутри распухли, сдвинулись, кое-где выглядывали полустёртые пометки карандашом, засаленные края трепались от времени.

Рядом стоял чехол со скрипкой — чёрный, из плотной ткани, давно потускневшей, с вдавленными складками. Молния, перекошенная, закусила ткань у самого края; Лида ещё вчера безуспешно пыталась её расстегнуть, но язычок застрял, замер, будто тоже устал от нескончаемых открываний и закрываний.

— Чёрт! — Она срывает её, дергает. — Ну откройся же ты…

Телефон коротко пикнул — тревожно, настойчиво, будто подгонял. На экране горели красные цифры: 4%. Лида схватила аппарат слишком резко, пальцы чуть не выронили его, экран на секунду мигнул, отражая усталое лицо в серой мутной пленке стекла. Она провела по дисплею дрожащим пальцем, сразу же, не раздумывая, начала набирать номер — суетливо, вслепую, будто слова и цифры вспоминались сами собой.

— Дед… дедушка, возьми…

В трубке стояла вязкая, глухая тишина — ни шороха, ни дыхания, только собственное сердце билось где-то в ушах, отдавало стуком в висках. Секунда тянулась, сжималась тугим кольцом; вторая, ещё длиннее, — будто мир застывал по ту сторону провода.

Потом вдруг раздался звук — сначала тихий, неуверенный, как будто кто-то вздохнул или задел что-то у микрофона.

— Абонент временно…

— Да ёл… — Лида резко отключила.

На мгновение всё внутри застыло — сердце сжалось, будто в тесной клетке, пальцы дрожали, никак не слушались. Лида опёрлась о край стола, выдохнула, плотно зажмурила глаза, чтобы не видеть ни тусклого света, ни убогой комнаты, ни тревожных огоньков на экране.

Вдруг перед глазами, без всякого перехода, всплыла сцена — резкая, как вспышка: зал тянулся бесконечно, вверху — ряды жюри, лица неразличимы, только тени и свет, режущий, ослепляющий, белое пятно прожектора выжигало всё вокруг. Скрипки не было — руки опустели, одежда куда-то исчезла, кожа горела под взглядами, она стояла совершенно голая, открытая, беззащитная, а в зале кто-то негромко смеялся, хихикал, шептался.

Лида попыталась поднять руки — они дрожали, пальцы схватывали только пустоту, между ладонями — только холодный воздух, струны исчезли, не звучали, не отзывались, ни одной ноты.

И тут прорезался голос — её собственный, едва слышный, сбивчивый, сорванный шёпот:

— Возьми меня…

И тишина, и зал шептал в ответ, эхом, будто волна накрывала.

— Возьми… возьми…

— ААА! — Она вскочила, отдёрнула руку, смахнулп телефон и он упал на пол.

В ушах гудело, словно где-то рядом запустили трансформатор, — низкий, глухой звук постепенно заглушал всё вокруг. В груди резко ослабло, будто разряд прошёл по всему телу, выжег остатки сил. Пальцы сами разжались, телефон тяжело осел на стол, и тут же экран дрогнул, посерел, погас, оставив только блеклое отражение её лица на чёрном стекле.

— Всё. Спасибо, утро… — Лида подняла телефон, сжала его в ладони, потом с силой швырнула обратно на стол, отчего по поверхности прошёлся глухой стук.

Молния на чехле со скрипкой наконец поддалась, расползлась с резким металлическим звуком. Внутри лежала скрипка — тёмная, исцарапанная, с выцветшими краями, дерево отозвалось сухим треском, будто недовольно проснулось от долгого покоя. Лида дёрнула папку с нотами, в спешке запихала в неё рассыпавшиеся листы, и те захрустели, упрямо цепляясь друг за друга.

— Плевать… пусть все слышат.

Лида, тяжело ступая, двинулась к двери — каблуки глухо стучали по линолеуму, торопливо, будто вытаптывали остатки сна из этого утра. Дверь хлопнула позади, воздух в подъезде сразу обжёг прохладой: из бетонных стен тянуло холодом, пахло свежей, ещё не высохшей краской и мокрой пылью. На ступенях темнели жирные пятна — то ли от обуви, то ли от затёкшей воды, в углу валялась старая газета.

Она спустилась по лестнице, вцепившись пальцами в перила — ступени были скользкие, холодные, от каждого шага отдавалось в коленях. На площадке перед выходом остановилась, столкнувшись с мужиком, грузным, небритым, в дешёвой куртке. Он стоял с пакетом в руке, шуршал чем-то внутри, бросил на Лиду короткий взгляд и молча отступил в сторону, освобождая проход.

— М-да, с утра пораньше… Всё бегом, да?

— Угу, — ответила она.

— Вечно вы там долбите чем-то, — бормотал он, уже стоя спиной.

На улице было сыро и промозгло — асфальт поблёскивал лужами, в которых отражались рваные куски неба и синие, неуверенные огни фонарей. Сырой воздух липко прижимался к щекам, холодил кожу, пробирал до костей, будто забирался под одежду. Лида, втянув голову в плечи, плотнее закуталась в шерстяной шарф, спрятала нос, дыхание сразу стало влажным и тяжёлым.

Сквозь дождь улица светилась бликами: окна домов отдавали мутными отсветами, неоновые вывески прыгали в лужах цветными пятнами — "аптека" горела зелёным, "кофе" мигал оранжевым, над входом в подвал тускло светился "ремонт обуви". От ливня все цвета сливались в один дрожащий поток, неясный, как в плохом сне.

Навстречу двигался парень в капюшоне, с большими наушниками на ушах — он быстро смахивал капли дождя с лица, даже не взглянув в её сторону. Лида прошла мимо, чувствуя, как рюкзак тянет плечи вниз, ремни впиваются в кожу, тяжесть будто становилась частью неё самой. За спиной глухо хлопнула подъездная дверь, звук растворился в сырости.

— Ну и пусть… — пробормотала она себе под нос, едва слышно. — Всё равно сегодня приду поздно.

Шины машин шипели по мокрому асфальту, растирая дождь в тонкий туман. Трамвай на повороте звякнул металлическо, протяжно, будто жаловался на холод. Сквозь этот уличный шум у Лиды в ушах оставались только её собственные шаги — резкие, неровные, будто она всё ещё пыталась догнать утро, которое успело от неё ускользнуть.

Она не смотрела под ноги: лужи разбегались сами, ступени тротуара угадывались вслепую. Мимо проходили люди — кто в капюшонах, кто с пакетами, кто с усталыми лицами, — но Лида не поднимала взгляда, не кивала, не ловила ни одного чужого слова.

Телефон она даже не трогала. И незачем — он всё равно разрядился, лежал мёртвым грузом в рюкзаке. Да и смысла не было: всё равно никто не написал бы.