Сварог А

Подсолнухи

Лёва поставил велосипед на подножку и осмотрелся. Впереди, километрах в двух, виднелся молодой осинник. К нему вела полевая дорога. Две полосы примятой колёсами травы и длинный «ирокез» между ними - из той же травы, только нагло торчащей вверх. Всё остальное пространство занимали цветущие подсолнухи – выстроившиеся ровными рядами, будто тощие солдаты в желто-зелёных сомбреро. Над подсолнухами пронзительно голубело небо, проткнутое слепящее-белой дырой солнца. Лёва прикрыл бликующий экран смартфона ладонью и всмотрелся в значки.

Мобильная сеть отсутствовала.

Чёртовой сети не было и здесь, Павлентий его обманул!

Лёва прошептал несколько добрых слов в адрес приятеля, затем в адрес бабушкиной деревни, затем в адрес родителей, отправивших сына в глухомань без связи, а потом осёкся. Краем глаза он заметил движение. В подсолнухах кто-то был.

В памяти немедленно всплыли деревенские былички, которыми его когда-то пугала бабушка. О «полудницах» и «поляницах», сующих в мешок и уносящих неведомо куда глупых детей, решивших стянуть что-нибудь с чужого огорода.

Например подсолнух.

Мне семнадцать, напомнил себе Лёва. Я разрядник по плаванью, сам кого хочешь унесу на плече.

Он всмотрелся в колышущиеся подсолнухи и почувствовал, что щёки вдруг запылали. Солнце было ни при чём. Между высоких стеблей он разглядел девичью головку, плечо и спину.

Голую.

- Эй! - после недолгих раздумий позвал Лёва. – Эй, ты что там делаешь?

В подсолнухах замерло, потом движение возобновилось, и девушка вышла на дорогу.

Голой она, конечно не была. Желто-зелёный сарафан открывал плечи, рукии часть спины, но полностью закрывал грудь и ноги. У девушки была странная причёска – множество пучков разной длины и толщины, схваченных желтыми резинками – и очень веснушчатое лицо. Милое до невозможности. Ростом она была едва по плечо не слишком-то высокому Лёве.

- А я тебя знаю, - сказала девушка. – Ты Лев, внук тёти Вали Сафоновой. Из Москвы.

- Вообще-то из Дубны. А тебя я не помню.

- Да я тоже приезжая, - сообщила девушка, но откуда, уточнить забыла или не захотела. – Меня Поля зовут.

Лёва улыбнулся. Имя было девушке абсолютно впору. Как и смешная причёска. Как и огромные, фиолетово-чёрные глаза под рыжими ресницами.

- Здесь что делаешь? - спросил он. – Тоже сеть ловишь?

- Не-ет, - протянула Поля. – Сети тут нету, надо идти вон туда. – Она махнула рукой в сторону леса. – Там пригорок есть, вот на нём мобильник принимает. А я просто селфлюсь. Люблю подсолнухи.

- Как Ван Гог, - блеснул Лёва.

- Наверное, - согласилась Поля. – А тебе зачем сеть?

Лёва пожал плечами. Странно, что кому-то нужно объяснять, зачем человеку со смартфоном нужна связь.

- Почту проверить, - сказал он. – Я переписываюсь с одной там чернокожей девушкой из Америки. Она влюбилась в меня походу, ни дня без писем не может. Так-то мы по скайпу разговариваем, но здесь со скайпом непросто… - он расстроено вздохнул.

- Понятно, - сказала Поля, кажется, безоговорочно поверившая неловкому Лёвиному вранью. – Тогда пойдём, провожу до холма. Может, там и скайп твой заработает.

Лёва потянулся к велосипеду, но Поля помотала головой.

- Оставь. Через подсолнухи пойдём, так ближе. С великом замучаешься.

- Не украдут?

- Кто? – удивилась девушка.

- Пацаны из деревни.

- Нет, они сюда не сунутся.

- Почему?

- Полудницу боятся.

- А ты не боишься?

- Я уже не ребёнок, а девушка. Меня она не тронет.

Лёва проглотил готовый сорваться вопрос о том, что значит: «уже девушка». Догадался. Щёки снова запылали.

- Идём, - сказала Поля и взяла Лёву за руку.

Кисть у неё была узкой, сухой и прохладной. Очень, очень приятной.

Они пошли.

Видимо, Поля знала тропинку. Подсолнухи не били тяжёлыми головками по плечам, не царапали шершавыми стволиками и листьями, а будто расступались перед девушкой. Лёва косил на неё глазом и внутри у него что-то сладко шевелилось. Он уже ругал себя за дурацкую выдумку о влюблённой негритянке и обдумывал, что бы наплести Поле после того, как проверит почту. Наверное, нужно сказать, что американка нашла себе здоровенного баскетболиста и решила прекратить контакты с российским знакомым. Да, так будет лучше всего.

Поля вдруг остановилась и присела. Дёрнула Лёвину руку и едва слышно прошипела:

- Прячься. И тихо!

Лёва неуклюже присел.

- Что слу…

- Тихо ты! Полудница! - Девушка показала пальцем куда-то влево. – Там.

«Там» действительно раздавался какой-то шум. Кажется, кто-то негромко напевал. Слов было не разобрать, но голос был определённо женский.

- Так она же не тронет тебя, - вступая в непонятную пока что, но крайне волнующую игру, сказал Лёва.

- Меня нет. А тебя может. Ты ведь ещё не был с девушкой?

- Пфе, ты что? Да много раз!

- А, ну тогда норм, - сказала Поля и начала подниматься.

Лёва дёрнул её обратно. Она присела. Не засмеялась, не скривилась в презрительной гримасе. Смотрела серьёзно и… нежно?

- Точно не был?

- Да точно, точно.

- Хорошо, - сказала Поля.

В тот же миг её руки рывком удлинились, сделавшись толстыми зелёными верёвками, обвившими Лёву поперёк торса. Из-под подола выстрелили золотистые не то усы, не то корешки – целая охапка – и спеленали ноги. Смешные пучки волос из причёски превратились в маленьких соломенных человечков, те спрыгнули на землю, быстро подбежали к Лёве, вскарабкались по одежде и вползли в рот, глуша не успевший родиться крик. Фиолетово-чёрные глаза неимоверно расширились, и сделались фасетчатыми, как у насекомого. Веснушки на коже задвигались, темнея и оборачиваясь чешуей из пузатых подсолнечных семечек. Из жаркого полуденного марева соткалось полотнище огромного мешка и опустилось на Лёву – тяжёлое, будто свинцовое.

Последний куплет Валентина допела как раз тогда, когда вышла из подсолнухов на дорогу. Настроение у неё было отличное – телефон на холме принимал без обычных помех, и с мужем удалось наговориться до последней копеечки на счете. Сашка сообщил, что возвращается с вахты досрочно, и это было замечательно.

Впереди, возле дороги, что-то металлически блеснуло. Велосипед? Интересно, чей? Ребятишки сюда не ездили, взрослые предпочитали транспорт посолидней, и уж точно не бросали его посреди поля. Валентина поднесла ладонь лодочкой ко лбу, защищаясь от солнца, но никакого велосипеда уже не было. Лишь подсолнухи покачивались, будто между ними пробежала собака.

Померещилось из-за жары, решила Валентина и опять запела.

СварогА

– Будь моя воля, к стану тебя не подпустил бы, – говорит Ильин.

У него обширная плешь под каской, очки в дешёвой оправе и динамометрический ключ, напоминающий лучемёт из фантастических фильмов начала 20-го века. На руке, в которой плешивый пролетарий держит оружие, не хватает двух пальцев. Ильин груб и некрасив. Он слесарт-ремонтник на листопрокатном стане. Он мне нравится.

– Почему? – спрашиваю я, крутя в пальцах сварочный электрод. Все мои пальцы целы. Пока что.

– У тебя усы, как у педика. На стане педикам не место.

Хочу ответить колкостью, но сдерживаюсь и опускаю на лицо маску.

– А так?

– Так зашибись. Приступай.

Подвожу электрод к трещине в опорной раме и начинаю варить. Аппарат мне не нужен, ток вырабатывается организмом. Или агрегатом – если вы долбаный антропоцентрист и нас, механиков, считаете неживыми.

Шов ложится ровно. Никаких раковин и непроваров. Я лучший на заводе сварога – сварочно-газорезный автоматон. Трассы искр рисуют в воздухе таинственные глифы. Порой мне кажется: прочту эту искропись и всё изменится. Усы мои из проволочных станут волосяными, маска – съёмной, а не приращённой, тело – организмом, а не агрегатом. Но пока искры рисуют какую-то похабень. Голых карликов, пляшущих в компании с глубоководными рыбами да заснеженный лес.

Заканчиваю, отступаю в сторону. Ильин сменил ключ на молоток. Выжидает минуту и начинает простукивать место сварки, сбивая на пол сизый шлак. Обнажается шов, похожий на браслет тонкого плетения.

– Могёшь, педик, – одобряет Ильин. Маячит оператору.

Звенит сигнал, стан запускается. По рольгангу движется полоса горячего проката. Оранжево-красная, кое-где покрытая окалиной, пока ещё не откалиброванная, – но ничего красивее мне видеть не приходилось.

Я так увлечён зрелищем, что не сразу понимаю – на участке беда. Словно, несмотря на грохот оборудования, в цехе повисла гнетущая тишина.

Оборачиваюсь.

Сначала вижу Ильина. Поза его пугающе непривычна. Он скорбно опустил крепкие плечи и весь будто съёжился. Затем замечаю того, кто ошеломил моего напарника.

Смерть Рабочего.

Тварь абсолютно не похожа на серпоносную старуху в плаще с капюшоном. Это невообразимая конструкция из ржавых металлических обломков, гнутой арматуры и чёрт знает чего ещё. Вместо головы – разбитый электродвигатель, на конце правого рычага – фреза. Вращается.

Смерть неспешно придвигает завывающий диск к горлу Ильина, шипит горячим техническим паром:

– Пальцами ты уже не отделаешься. Время пришло, слесарь.

– Нет! – выкрикиваю я.

Смерть с лязгом смещается ко мне, фреза летит в лицо. Едва успеваю опустить маску. Злобный визг зубцов, брызжут искры. Вычерченные ими глифы – сплошной мат.

Не вчитываясь в блистающие инвективы, хватаю тварь и швыряю на полосу проката. Оператор увеличивает скорость роликов.

Смерть влетает в распахнутую пасть калибровочной клети.

Хруст ржавых костей почти не слышен.

– Она вернётся, – говорит Ильин.

– Пусть, – отвечаю я. – Лишь бы стан был исправен.

Красное на белом

У чудовищ — заострённые кверху головы, грузные тела в коросте металлической чешуи, клочковатая шерсть на мордах. Некогда мы торговали с ними, пытались хоть как-то очеловечить. Эти чудовища — не первые, с которыми нам пришлось столкнуться, и многие из других стали почти людьми.

Увы, многие отказались меняться. Упрямые твари. Пришлось их истребить. Самосохранение, братья. И сострадание, сострадание тоже. Жизнь чудовищ мучительна, а прерывание мучений — благо.

Между нами и остроголовыми заснеженное поле. Ровное, будто созданное для разгона латной кавалерии. Скоро наши скакуны расчертят его стремительными параллелями следов, а наше оружие щедро выплеснет на снег кровь чудовищ.

Надеюсь, она красна.

Идеальных крестов — таких, как на наших плащах, не получится, но символизм, безусловно, сохранится.

Слышу величественное многоголосое пение братьев. Идёт служба. Я в ней не участвую. Предпочитаю беседовать со Вседержителем в сердце своём. Моя беседа коротка.

Даруй силу моим членам, зоркость глазам, прочность броне и проворство скакуну, – требую я.

Да будет так, – отвечает Он, и посылает мне видение серебряных тенёт с ядовитым осьмиконечным крестом в центре. Славно!

Звучит рог. Молебен закончился. Ощущаю слаженное движение за спиной — это выстраиваются войска. Рог звучит дважды. Сигнал к атаке.

Пришпориваю застоявшегося скорпиона. Воздев клешни, он срывается с места. Бег его выверен и неостановим.

Чудовища всё ближе. Они теплокровны, и над толпой вздымаются облачка пара. Словно души уже покидают тела, не дождавшись физической гибели.

Сталкиваемся. Я рублю шестью лапами сразу, рву плоть хелицерами, выстреливаю паутиной. Мой скорпион успел потерять клешню, но ярость не покидает его. Увенчанный крюком хвост сечёт и колет.

Чудовища сопротивляются стойко, да недолго. Они плохо организованы и вооружены. Потеряв многих, бегут врассыпную, открыв нам путь к своему лагерю.

Лишь самые кровожадные братья преследуют беглецов, остальные устремляются к шатрам. Убийства — доблесть, но взятие трофеев — практицизм.

Я практичен.

Врываемся в лагерь. Самый большой, богатый шатёр в центре. Все спешат к нему, и тут лёд под нами лопается. Не сам по себе — он хитроумно подпилен!

Скорпионы идут ко дну сразу.

У большинства братьев хитин пробит в бою. Это не опасно, если бы не вода. Вливается в пробоины, обращая лёгкие тела в подобие булыжников.

Я избежал ран. Гребу всеми восемью лапами. Край льда уже близок.

И тут появляется самка чудовища.

Вместо остроконечной стальной макушки у неё длинный мех, а в руках багор. Она кричит СДОХНИ, МИЗГИРЬ! — и ударяет наконечником в мою головогрудь. Рвёт назад.

Вздох, второй — и вода смыкается надо мной.

Впервые в жизни я не требую у Вседержителя, а молю его. Молю о спасении. Он молчит. Презирает мольбы. Течение переворачивает меня вниз головой. Вижу дно, застеленное покровом из белых плащей с красными крестами.

Из-за осевшего ила все они сделались бурыми.

Бурыми.

Бу...

Любовь и головоногие

На Сабарде нет мужчин. Что-то сломалось в их могучих организмах уже через семьдесят лет полёта, и в семени исчезла Y-хромосома. Печально, однако окончательной трагедией это не стало. В хранилище достаточно мужских эмбрионов.

На Сабарде нет женщин. Несколько десятилетий после ухода мужчин у них ещё рождались девочки, но всё реже и реже. Последняя женщина Сабарды угасла позавчера. Грустно. Однако в хранилище достаточно и женских эмбрионов.

На Сабарде нет открытых водоёмов, смены времён года, и уже два дня отсутствует суточный ритм. Он больше не нужен.

На Сабарде нет линии горизонта. Ей попросту неоткуда взяться – внутренняя поверхность сферы диаметром шесть километров обманывает зрение иначе, чем внешняя, имеющая радиус шесть тысяч.

Однако кое-что на Сабарде (или в Сабарде?) есть. Помимо упомянутого хранилища эмбрионов в самом центре нашего межзвёздного Ковчега да гидропонной системы – циклопического клубка растений вокруг него, – имеемся ещё и мы.

Няньки.

Головоногие моллюски, приспособленные к дыханию в кислородно-азотной атмосфере, обученные ухаживать за растениями и механизмами жизнеобеспечения, приученные повиноваться... и научившиеся любить. Любить людей.

Наша любовь отличается от человеческой. В ней нет сексуальной основы или инстинкта сохранения потомства, в ней нет жалости или сострадания. Только блистательная рациональность.

Люди – существа крайне чувствительные. Видя положительные эмоции со стороны других созданий, почти всегда отвечают тем же. Бездумно, безвозмездно. Именно поэтому мы первым делом избавились от конкурентов.

Стерилизовали всех кошек и собак на Сабарде.

Организм головоногого – природная биолаборатория. Выработка лекарств, приправ к пище, люминофора для светильников или активных веществ с заданными свойствами – нам подвластно всё. Несколько капель безвкусной жидкости в корм животных решили нашу проблему раз и навсегда. Эмбрионы домашних питомцев в хранилище отсутствуют.

Увы, вещество оказалось гиперактивным. Да-да, Y-хромосомы мужчин. Непредусмотренная случайность.

Отставить панику, к вымиранию женщин мы непричастны. Во всяком случае, напрямую. Ну да, рождению дочерей они со временем предпочли наши ласки, только в том ведь и заключается любовь? В выборе лучшего.

К сожалению, древние поэтические максимы человечества оказались справедливы – любовь убивает.

К счастью, мы не люди, поэтому намерены доказать, что и обратное верно. Няньки – тоже немножко поэты.

«Радужная перспектива, светлый горизонт», – поём мы, беззвучно, но очаровательно, и переплетаем щупальца, чтобы быть вместе в этот радостный момент.

После чего я жму клавишу, запускающую процесс развития эмбрионов.

Скоро у нас появится множество объектов для любви. Разве это не прекрасно?

Жри

Шли, утопая по колено в вязком киселе, и порывистый ветер с запахом остывшего печного пода трепал наши кафтаны. Повязка, заскорузлая от давно высохшей крови до твердости горелой хлебной корки, то и дело сползала мне на левый глаз, и я переставала видеть половину горизонта.

Другую половину скрывал груз на плече.

– Поправь! – рявкала я безадресно, слышала тихую перебранку, а иногда и звуки потасовки, но всякий раз кто-нибудь подгребал ко мне, чавкая ногами, и поправлял.

Сама я не могла.

Тащила домовину.

В домовине лежали покойно, только иногда не то кашляли, не то икали – звук приглушала плотно подогнанная берёзовая крышка. Такая же основательная, долблёная, как и самая постель гроба.

Поводырь, голый парнишка с выводком опят на спине и перепончатыми лягушачьими ступнями, что почти не тонули в киселе, то и дело оборачивался. Надеялся, что отстанем, и тогда он припустит и скроется в бледном мареве, пронизанном сеткой лиловых нитей, будто подбитое в драке око – кровавыми жилками. Но мы не отставали, а сидящий верхом на домовине Василий грозно поводил раструбом картечницы – и его движение повторяла текучая, будто мёд, тень. Парнишка, гремя росшими из темечка цепями, поворачивал голову обратно и втягивал в украшенные похабными наколками плечи.

Видывал, жабёныш, как палит картечница, и во что превращает мишень.

Наконец дух холодной печи пропал. Потянуло кислятиной.

– Подходим, – пробасил парнишка.

– Подходим, братья! – зашептались ватажники.

– Разговорчики! – прикрикнула я.

Шепотки стихли. В домовине икнули. Василий зевнул.

Туман начал истончаться, вскоре от него остались только ниточки-жилочки – лёгкие, как сентябрьские летучие паутинки.

Ещё шагов через полста взору открылась Бурёна.

Молоко, которое я помнила тёплым, парным, подёрнутым нежной сливочной пенкой, почти не двигалось – скисло. Вдоль берегов громоздились рыхлые творожистые холмы. Над гиблыми омутами обрата лопались пузыри. Сухая щучья чешуя шелестела прошлогодней хвоей. Сухие щучьи головы мёртво смотрели в белёсую даль.

Я крякнула, сняла гроб с плеча, бросила. Василий кувыркнулся с него, будто Петрушка. Подцепил гранёным штыком крышку, налёг. Протяжно заныли выдираемые гвозди. Крышка откинулась.

В домовине лежал Лутыня.

– Мечтал испить из молочной реки, так пей, – сказала я устало.

Тот кашлянул, мотнул пегой бородищей и полез наружу.

Вершковые ногти ломались, складчатое брюхо колыхалось, как кишка у индюка на шее, гусиные клювы под мышками шипели на ватажников. Дышал Лутыня с присвистом.

Выбрался, и как был – на коленях – пополз к Бурёне.

Опустил харю, будто уронил, начал неопрятно лакать.

Однако с каждым движением его пупырчатого языка запах кислятины становился слабее, ток молока ускорялся, а творожные пласты чудесно разделялись на твёрдый сыр и мягкое масло.

– Слава тебе, опять успели, – сказала я, осеняя грудь размашистым коловратом.

Василий мяукнул, поднял хвост трубой и разрядил картечницу в быстро светлеющий небесный свод.

Волосы Гюльчатай

А теперь представьте, что где-то на окраине вашего города имеется небольшая парикмахерская. Названа она, конечно, салоном красоты. Какой-нибудь «Никой», «Викторией» или «Элегансом». Работает там пяток сотрудниц, две в женском зале, три в мужском. Они носят синие с белым халатики и такие же пилотки. И одна из них, допустим, Настя или Даша, розовощёкая молодушка с некоторым избыточным весом и хорошо подвешенным язычком (за что её любят постоянные клиенты), владеет машинкой для стрижки волос. Машинка эта ничем не примечательна, кроме одного.

Вместе с волосами она состригает у людей нечто ценное.

У одних она срезает совесть, у других ум, у третьих сексуальность. Талант срезает, здоровье, умение водить автомобиль или разжигать костёр с одной спички.

И у всех без исключения она отстригает время жизни.

Настя или Даша об этом не догадывается. То есть она понимает, что бесконечная её болтовня отнимает у клиентов чуть больше времени, чем требуется для изготовления причёски, но об остальном и представления не имеет.

В этой же парикмахерской трудится уборщицей тихая и незаметная Гюльнара. Ей около тридцати, она темнолица, маленького роста и с неплохой, кстати, фигурой, только кого это интересует вообще? Её не замечают клиенты, да и сотрудницы, пожалуй, тоже. Она тщательно сметает состриженные Дашиной машинкой волосы и складывает их в отдельный пакет. День за днём. Когда пакет наполняется, Гюльнара идёт на почту, покупает большую синюю коробку для посылок, кладёт волосы внутрь и отправляет на родину. В Горный, допустим, Бадахшан.

Посылка идёт неспешно. Не оттого, что почтовые работники плохи или адрес неразборчиво написан, а оттого, что отрезанное Вероникой время просачивается понемногу сквозь синие стенки коробки и липнет к почтовому времени, как грязь просёлка к кирзовым сапогам.

Сначала посылку транспортирует Почта России, затем Почта Казахстана, Почта Киргизии, Почта Узбекистана. Потом она, наконец, прибывает по адресу. На почте древнего, но крошечного Горно-Бадахшанского аула с непроизносимым для русского человека названием посылку получает тётка Гюльнары, Зухра. Это грузная пожилая женщина – усатая, с бородавками на лице, с упрятанными под цветастый платок чёрными волосами. Прихрамывая на левую ногу, она несёт покрытую почтовыми штампами синюю коробку домой, там распечатывает и высыпает волосы на глинобитный пол. Садится перед ними на колени и начинает перебирать. Поначалу медленно, нежно, затем всё быстрее.

И вот уже из-под умелых пальцев Зухры начинает выходить волосяная нить. В дело идёт всё, до последнего самого коротенького обрезка. Волосинки сами слипаются в волокна, не рвутся и не рассыпаются. Нить подхватывает другая племянница Зухры, Гюльчатай (заметим мимоходом, что она – сестра близнец Гюльнары), и сматывает на рамки из сухих и белых как кости прутьев. Частицы чьей-то любви, доброты, чьих-то надежд теперь распяты и надёжно закреплены.

Наконец волосы заканчиваются. Женщины приносят глубокие корыта. В корытах тяжело колышется краска. Рамки опускают в краску, ждут положенное время, достают, развешивают для просушки.

Всё это время за стенами хижины протяжно и монотонно поёт кельмандар. На нём играет нестарый ещё, но окончательно выживший из ума Бахтияр. Его когда-то контузило под Кандагаром. Теперь он не различает дня и ночи, теребит сухими узловатыми пальцами струны, воображая, что ласкает тело смуглокожей пэри. Именно поэтому кельмандар поёт, а не бренчит бессмысленно и гадко.

Наконец пряжа просохла. Зухра садится за ткацкий станок. Она ткёт ковры. Волосяных нитей мало, поэтому старая ведьма лишь кое-где вплетает их в узор. Этого, впрочем, достаточно. Ковры её – далеко не самые красивые в Горном Бадахшане – идут нарасхват. За ними приезжают люди из самого Душанбе. Эти люди платят Зухре большие по таджикским меркам деньги.

Затем ковры разлетаются по свету. Не исключено, что какие-то из них попадут и в ваш город. Ваши земляки зайдут в магазин «Ковры», желая купить, допустим, всего лишь «дорожку» в коридорчик. Взгляд их остановится на неказистом, даже с виду колючем ковре. Они вдруг решат купить эту вещь. Желание будет необъяснимым, но непреклонным.

Дома они немедленно повесят ковёр на стену.

Созовут знакомых или родню, накроют стол, рассядутся за ним и позовут сына или дочку, сфотографировать всю эту красоту.

Странное дело, ещё вчера они хохотали, рассматривая снимки на фоне ковра в «одноглазниках», а сегодня сами сидят и пялятся в объектив.

Впрочем, мы-то с вами знаем, что не совсем сами. Это чьи-то отрезанные чувства, мысли, надежды подают своим бывшим хозяевам последний знак. Мы здесь! Мы ещё не окончательно потеряны! Заберите нас!

Никто не слышит этой мольбы. Покупатели ковра начинают бухать, очень быстро – быстрее, чем когда-либо – оскотиниваясь. Их друзяшки в «одноклассниках» покатываются, рассматривая новые фоточки, такие поразительно безвкусные. А кто-то не покатывается, напротив, бесится. Откуда ему, взбешённому, знать, что в ковре этом бесячем заткана часть его собственной терпимости, его остроумия, его жизни.

Следуя за волосами и коврами, слушая кельмандар, мы совсем забыли об адской машинке. Тем временем она гудит, Настя (или Даша) весело болтает с клиентом о разных глупостях. Волоски сыплются на пол. Гюльнара с совочком и щёткой терпеливо ждёт, когда ещё один обездоленный человек встанет с парикмахерского кресла.

Красиво подстриженный, он придёт домой и сделает, наконец, то, что давно собирался.

Повесит на новый ковёр ружьё.

Гаг

Не правда ли, он нелеп, этот Гаг, нелеп и пугающ? Словно чадящая сигара между губами ребенка, словно бугор на чинасах возбудившегося подростка. Словно танк в посудной лавке. Или я ошибаюсь, в первоисточнике не танк, а что-то другое? Неважно, танк подходит идеально, ведь Гаг – такая же машина истребления. ОМБК-1, органо-механический бойцовый кот. Их начали массово производить после вспышки рождаемости у крыс, едва не погубившей весь мир.

Неизвестно, что послужило детонатором для этого серого взрыва, зато отлично известно, куда покатилась цивилизация, когда орды крупных и очень умных грызунов хлынули на поверхность. Да-да, панически визжа, человечество отправилось именно туда, в глубокую зловонную пропасть.

Крыс не брали ни ядохимикаты, ни смертоносные грибки и микроорганизмы. Твари дохли миллионами, но живые пожирали мертвых и немедленно приобретали иммунитет. Их жгли напалмом и закидывали «вакуумными бомбами», но это убивало лишь ничтожную часть. Разве сожжешь небоскреб, где кроме крыс прячутся тысячи людей, разве сбросишь боеприпас объемного взрыва на жилой квартал?

Конечно, люди сопротивлялись. Наравне с хозяевами сражались их домашние питомцы. Изнеженные Барсики и Дружки вдруг показали зубы, и оказалось, что зубы эти принадлежат хищникам. Но их было слишком мало. Они гибли. И тогда чудак, над которым смеялись все разумные люди за его дурацкие прожекты об обитаемом Марсе и электрических гиперлупах, выпустил наконец-то хоть что-то полезное. Прототип бойцового кота. Доделать его компания чудака не успела, исчезнув под девятым крысиным валом. Наверное, хвостатые твари знали, кто им угрожает.

К счастью, русские хакеры оказались не мифом, они успели выкрасть документацию по Mk-1.01. В России стояла зима, крысы прятались по подвалам, и до весны ОМБК-1 успели не только создать, но и поставить на конвейер.

Первого бойцового кота назвали Гагом, почему – бог весть. Долгую историю победного шествия клонов Гага по планете повторять не имеет смысла. Можно напомнить лишь о месяце нового ужаса, когда человечество осознало, что их спасителям ничего не стоит превратиться в хозяев. К счастью-2, русские инженеры предусмотрели всё. В серийных котов был встроен контур самоликвидации.

Спросите, почему выжил Гаг? Он был внесерийным экземпляром.

Его бы ликвидировали тоже, но молодая лаборантка пожалела стального котика, выкрала и увезла на Урал, в тайгу, дедушке-раскольнику. Сибирское упрямство общеизвестно. Как и безразличие к фобиям социума. Дедушка ходил с Гагом на охоту и на рыбалку, приучил его выкапывать репу и кротов, а когда умирал, передал по наследству сыну. Тот – дальше. Это безобразие продолжалось даже после того, как сибиряков признали дестабилизирующим Европу фактором, стерилизовали и расселили в Африке. Выражаясь юмористически, просто Гаг стал выкапывать вместо репы маниоку.

Потому-то, дети, мы до сих пор и имеем счастье наблюдать за симбиозом последнего живого уральца и первого бойцового кота в условиях дикой природы.

Старик

Последним, что Старик помнил, были заботливые руки нелюбимой жены, толстый плед и уколы морфия. В какой-то момент наркотика оказалось больше, чем нужно, и Старик растворился в нём, как сахар в кипятке. Впрочем, не полностью. То одной, то другой частью одеревеневшего тела он чувствовал, как его режут, колют, потрошат и набивают. Затем стало сухо и покойно.

Редкие проблески чего-то вроде прерывистого, как морзянка, сна показывали ему одну и ту же картину: череда лиц. Адепты, верующие, зеваки. Мелькают, плывут, проявляются и исчезают. Затем он надолго погрузился в омут серых теней, и вдруг – очнулся.

Вызвавшие Старика женщины внешностью и манерами походили на продажных, самого непотребного разбору шалав, но держались высокомерно.

- Мы призвали тебя, инкуб, чтобы ты утолил нашу похоть, - заявила самая худая, бритоголовая и мускулистая, будто пловец, дама. – Приступай!

Старик подчинился. Строго говоря, он не являлся инкубом, но отказываться от плотских утех? После векового воздержания?

Сделав, что требовалось, он решил забрать у женщин души. Душ у них, однако, не оказалось. Вместо этого в потаённом месте груди трепетали какие-то лохмотья, изъеденные стыдными желаниями, словно молью. Старик плюнул в эту ветошь и пошёл прочь.

Город его ошарашил. Не огнями, подобными угольной электродуге, не шумом, подобным тысячекратно усиленному звучанию разыгрывающегося оркестра, не ярко наряженными, но жалкими и слабыми людьми, а самой сутью. Тяжёлой, сальной, душной телесностью зажравшегося каменного чудовища. Старика будто облило смолой, осыпало хлопьями горелой бумаги и швырнуло на потеху толпе.

Он с трудом преодолел оцепенение и побрёл, шатаясь, туда, где ему почудился слабый отзвук уюта.

Через несколько шагов его сбил автомобиль.

Старик упал на одно колено, а железного зверя страшным ударом разорвало в жестяные клочья. Был ли кто внутри машины, Старик не рассмотрел. Он выкрикнул проклятие и нырнул в землю.

Земля тоже была больна, пронизана химическими ядами, железными трубами, вибрацией, но она хотя бы не пахла тухлым жиром проклятого города.

Вынырнул Старик подле Усыпальницы и сразу понял: эта гранитная, уступчатая пирамида – его дом.

Выскребая асфальтовое крошево из усов, он двинулся к воротам. Вход охраняли два статных витязя, на удивление настоящих для этого зыбкого места. Старик мог легко убить их, но оставил в живых. Всего лишь усыпил, поцеловав в остекленевшие от ужаса глаза.

Саркофаг был занят. Старик без жалости вышвырнул столетней давности давно уже искусственное тело и улёгся на своё ложе. Его объяло умиротворение. Он приготовился погрузиться в новое вековое беспамятство.

Что-то мешало.

Он поворочался и сел. Прислушался к себе, и с изумлением понял, что его влечёт обратно, в смрадный чужой мир.

Мир требовал исцеления. Очищения. Революции. Мир ждал его, как нарыв – скальпеля.

Старик выбрался из саркофага и пошёл наружу.

Звонок

– Здравствуйте, вы в эфире радио «Хаус ФМ»! Представьтесь, пожалуйста.

– Хэлло, «Хаос эфэ»! Представляться пока не тороплюсь, если понимаете, о чём я.

– Остроумно (в сторону: утомили доморощенные юмористы). Но мы же должны к вам как-то обращаться?

– Обращайтесь по-простому, «мой господин».

– Прекрасно! Вижу, марафон шуток продолжается.

– Скорее марш-бросок.

– Окей, окей, тогда промаршируем к теме сегодняшней передачи. Напомню, она звучит, как «проблемы бессмертных». Плохо верится, что у теоретических бессмертных бывают какие-то проблемы, но наши слушатели могут иметь другое мнение на этот счёт. Что скажете?

– Уверяю, головняков у вечных предостаточно. Вот только гниющей биомассы они мало касаются.

– Гниющая биомасса – это мы, смертные?

– Разумеется.

– А вы, очевидно, как раз вечный?

– Хорошо, что вам это очевидно. Так вот, собственно, единственный вопрос, способный стать общим для всех – кого из людского стада допускать в наше общество.

– Вот даже как! (в сторону: Серёга, телефончик пробей, не из дурдома ли?) А зачем вам, благоухающим, нужны мы, гниющие?

– Восполнение естественной убыли.

– Убыль бессмертных? Парадоксальненько. Наверное, огромная трагедия каждая такая смерть. Или как это назвать? Уход?

– Именно уход. Только не в небытие, а в сверхбытие. Поэтому – не трагедия, а торжество, триумф.

– О как! Становитесь богами?

– Да. Но что такое современный бог? Это упорядоченность, обряды, гламур. Одним словом, скука.

– Смертная!

– Ха-ха. Если угодно, да, смертная. Мы же становимся богами в изначальном смысле. Обитателями первичного хаоса, где сами создаём и сами разрушаем законы.

– Законы природы?

– Законы всего. Потому-то я и позвонил на «Хаос эфэ». Ирония, понимаете?

– Прекрасно понимаю. Но, должен отметить, ирония получилась двойственная. Мы – не «Хаос», а «Хаус ФМ». Домашний канал. А хороший дом – сосредоточие порядка.

– Упс! Впрочем, какая разница. Давайте, наконец, выясним, кто достоин бессмертия.

– Если бы решал я, то брал молодых, красивых, умных. С хорошим чувством юмора, хехе. Однако, по правилам передачи, отвечать должны слушатели.

– Те, кто внимательно слушал мои слова, ответ уже знают. Нуте-с, сообразите?

– Гм. Поскольку высшая ценность для вас – хаос, то решает, видимо, что-то непредсказуемое. М-м-м… жребий?

– Бинго! И сегодня он указал на вас.

– Даже так? Охре... простите, поразительно. Тогда, получается, путаница с названием нашей станции – очередная шутка?

– И весьма тонкая. Но довольно болтовни. Оставайтесь в студии, счастливец, мы скоро подъедем. До скорой встречи.

– Жду с нетерпением. Надеюсь, хотя бы в этот раз обойдётся без розыгрышей! Ведь я молод, красив и очень умён! Идеальный кандидат. (В сторону: Серёга, группе захвата уже выехала на адрес? Труби отбой, пусть возвращаются. Пассажиры прибудут сами.) И, со свойственной будущему бессмертному жизнерадостностью, я напоминаю нашим слушателям, что с вами диджей Ордер в эфире станции «Хаос эфэ». Простите, «Хаус ФМ».

Дом-убийца

Коля шёл с тренировки. Стоял мрачный вечер, в лицо хлестал дождь, в спину дул пронзительный ветер, а под ногами скользила синяя корочка льда на лужах. Руки у него задубели как мороженные «ножки Буша» в супер-маркете. Юноша поднёс пальцы к лицу, чтобы подуть на них теплым паром изо рта. В этот момент к свисту ветра добавился другой свист, какбы дребежжащий но, сука, дико громкий.

Парень от неожиданности вздрогнул и спортивная сумка с его плеч, упала в грязь. Звякнули лезвиями коньки.

- Эй, ты! Спортсмен, что ли?»

Коля крепко сжал веки, чтобы не видеть происходящего, но это не помогло. Знакомый голос с хрипотцой заядлого курильщика продолжал издевательски интересоваться:

- Куда спешишь? Стоять, спортсмен! Побазарить надо!

Юноша не собирался «базарить» с говорившим, ведь это был Жека Финарь. Местный тру гопник. Рядом с ним вилась стая приспешников. Узкие бледные лица, черные прищуры глаз, алые точки зажженных сигарет.

- Да какой он спортсмен? Он фигурист, @пта. – Просипел жирный силуэт по прозвищу Черчиль.

- Фигурист? Я чето орнул! – не хорошо засмеялся Финарь и лицо его перечеркнула жесткая ухмылка.

Промедление было подобно смерти, а вернее унизительному, сука, избиению.

- Шакалье!

Выпалив оскорбление, Колька бросился бежать.

Банда рванула за ним. Сначала он слышал топот и свистящее дыхание курильщиков, но потом вдруг что-то поменялось. Молодой фигурист обернулся через плечо и, его волосы встали дыбом. По его следам скользила стая приземистых четвероногих зверей. Клыкастые морды, острые уши, втянутые животы и хвосты-поленья.

«Оборотни»!

Как назло, улицы были пустынны, лишь трепещущий свет желтых ртутных фонарей, да глумливая саркастично улыбчивая рожа полной, сука, Луны.

«Домой не успеть».

Казалось, все кончено, шакалы получат этим вечером поживу, слизнут с клыков кровь.

Но кончено было, сука, не все!

Коля резко свернул за угол, проехался на спине и оказался на льду недавно замерзшего пруда. Без промедления он выхватил из сумки коньки. Секунда, вторая!

И вот он уже режет звенящими лезвиями лед. Быстро, легко…, красиво.

Шакалы оказались на льду лишь мгновением позже.

Припустили за ним, расходясь полумесяцем. Фигурист не дал им шанса окружить. Он уклонялся от клыков как матадор от быка. Раз, второй и тогдалие. Промазав, оборотни сталкивались, выли в бессильной злобе и кусали друг друга.

Вдруг Коля остановился. Посмотрел на ошарашенных шакалов с жалостью и топнул.

Разрезанный им лед молниеносно расцвел трещинами и провалился!

Оборотни попадали в морозную воду. Они пытались плыть, но тонкие края острых льдин в кровь полосовали шкуру.

Вскоре затих последний вой Жеки Финаря. Или другого гопо-шакала?

Луна все так же ухмылялась, разглядывая провал во льду. Формой он напоминал нарисованный малышом домик.

Только это был не пряничный, сука, домик, а ледяной, сука, дом-убийца. Хищник покруче оборотней.

Коля повернулся к мертвой воде спиной и поехал на берег, насвистывая The House of the Rising Sun.

Крутое пике к центру Вселенной

Жил был котенок и у него была мечта стать космонавтом. Котенок не знал, как его зовут, а звали его Кис-кис, иди сюда пидораз шерстенной не знал сколько ему лет и какой он породы (беспородный, хнык) и даже цвет свой не вполне осознавал, кошка же а не веб-художник, мяу. Но, к звездочкам полететь он все равно мечтал.

-«Зачем мне имя, думал Кис-кис, по прозвищу пидораз шерстеной, если я и без того кросавчег? Пушистый такой ну охуеть прямо! Ой это я не нарошно это так пацаны во дворе говорят. И некоторые девочки. Те что с черными ногтями и в коротковатых мешковатых штанцах. А вот в космос слетать не плохо так. Все киски будут моими. Они то подумают что, раз я не традиционный то и боятся не чего. Тут—то я их и обрюхачу»!

План был ок полюбому только вот киски не тянулись к Кис-Кису своими привлекательными хвостиками. И мордочками с такими нежными усиками, мяу.

Нужно было что-то делать, как то уже становиться популярным чуваком, ну что бы отбоя не было. Первая догадка: использовать валерианку, а потом поиметь одуревшую от травки кисулю, но это твариант Кис-Кис отбросил. Как аморальный, мяу.

Оставалось одно. Слетать во Вселенную, стать дико модным и тогда..! Эх начнется разгульная жизнь и тистикулы уже не будут квадратными. А то вылизываеш их восемь раз в день, а легче не становиться.

Да мяу там: тяжелее становиться. Не верите? Ну вылижите свои, хоть разочек тогда и поговорим.

Короче, дело оставалось за малым, пробратся на корабль в нем засветится в видосике с орбиты и дело в шляпе. Если вы думаете что котенок читал рассказ Носова «Шляпа», то хуй-то там, он же кот читать не умеет. Да и вы не особо если честно. Да и я. Ну ладно, хватит философии в будуаре, вернемса к Кису-Кису.

К счастью для пидораза шерстянного рядом с его родным городом кожанные мешки строили космодром. И даже выстроили, разместили ракету на стапелях, начали продувку там всякую, ключ на старт и прочее непонятное. От ракеты растекался дым. Или это азот испорялся. Хз.

Тем временем.

Котенок с проворством циркового клоуна карабкался к верху по причальной ферме. Уворачиваясь от фонтанов того, которое хз, но наверняка токсик. Может они и иначе называлась (фермы) но котенку сами понимаете было это название коженных мешков по хвосту, мяу.

Отставить панику те кто как и я переживает за этого маленького засранца. Не ссым. Он успел.

В крайний момент он пробрался через какой то круглый лючок во внутрь спейс шипа. Люк задраился и Кис-кис остался в полной темноте.

Надеюсь все оценили прикол. Котенок точно оценил ведь для него темнота была не фига ни полной. Он побежал вперед с некоторым очешуением чуя что, вес его увеличивается и вовсе не потому, что он набивает животик мясом.

Когда тяжесть стала невыносимой Киз-кис подумал «ну нихуя себе стал звездой ютуба!» и потерял сознание от перегрузки 5-джи.

Очнулся от того чта стало легко. Только опять это была не кайфовая легкость. От нее блин выворачивало наизнанку.

Хорошо что я почти ничего не ел, задумался шерстенной пидораз и тут его крепко ухватили за шкирку.

«Look what I have Ivan»! вскричал пронзительный женский голос с иностранным акцентом, о чем догадалися не только мы с вами но даже кис-кис.

«Это котенок, он рыжий пушистый и ваще кросавчег, откомментировал суровый мужской бас. Сразу видно русский»!

О дальнейшем полете расказывать смысла нету, ведь это были тяжелые космические будни а котенок в них участвовал бесправным членом, безсловестной игрушкой тоскующих по дому астронавток с именами которых Кискис так и не запомнил и - космонавта Ивана. Главное – что, мечта его сбылась, он стал звездой экрана, ютуба, СМИ от самых крутых до самых кринжовых и звездочкой в небе; если вы понимаете метафоры.

Можно было воскликнуть вау то есть мяу мечта сбылась, но кричать было рано. Ведь киски не смотрят ютубчик и не читают каналы, а богопротивный инстаграм* (запрещенный в России) -- у нас запрещен.

Как бытонебыло Кис-кис вернулся на землю в спускаемом аппарате. Там его понятно ждали ебаные учонные с сачками, чтобы забрать для опытов, но хуй там ночевал! Котенок увернулся от неповоротливых врачей-убийц и умчался в безкрайную кыргызкую степь. Вслед ему кричали стой Стой! шерстянной пидораз! а он лапкой показывал фак и смеялся с иностранным акцентом который успел изучить за время полета к проксиме центавра.

А может и к альфе, разве котенку об этом знать?

Мы то не знаем. Засекречено же все. Цифровой GULAG, хули вы хотели жертвы прививочной кампании. Маску носил – масонам служил. Так то, котятки!

Долго -ли коротко-ли, нашёл Кис-Кис в степи некую норку. Разбираться чья собственность было не до сук, близился поздний вечер. Шерстянной пидораз оправдывая эту кличку забрался внутрь поебав на право частной собственности и предпочтя ему право силы. В космосе его пичкали гормонами роста и гормонами мужской силы, отчего тистикулы сделались ваще кубическим вылизывай-не вылизывай, зато он стал намного сильнее среднего котёнки. И даже не среднего кота.

Озверел выражаясь литературно.

(Ему еще имя дали но мы его не назовем потому что какая разница? Знаем под кличкой пидораз шерстенной пусть так и останется.)

Ага, экспозиция прежняя: нора в степи.

Спать котику хотелось а кушать нет. Успел во время побега перехватить толи тушканчика толи евражку. Но спать было нельзя, в нору обязан был вернуться хозяин.

Наверняка вы подумали, что вернулась хозяйка. Дикая кошка. Распутная и гладкая и Ки-Кис осуществил свою мечту.

Но рассказ без вот это поворота пресная хрень!

В норку вернулся кот. Дикий не молодой кот, чертовски резкий и не гостереимный. Завязалась битва. Описывать ее смысла нету один черт не получится так мясисто и агрессивно как в реале. Шерсть летела, крики вздымались к самой альфе центавра, к проксиме центавра и к созвездию волосы Верноники. Завершилась она за полночь и в ничью. Один-один. В том смысле что Кис-Кис потерял один глаз, а дикий кот одно яичко. Заснули они изранеными врагами но проснулись в обнимку. Нуачо. В степи иначе не выживешь когда ты без глаза или без яичка, а осень близка а сней морозы и ветра резко континетнтального климакса.

Дальше писать опасно, живо притянут за пропаганду сами-знаете-чего, а на крытой с такими писателями разговор короткий – под шконарь петушина, но об одном напо следок сказать решусь.

Тистикулы у Кис-киса от ныне уже не были квадратными.

Никогда.

ГРОБ.su

Вам не узнать, что скрыто под ним, если не вскрыть его, как крышку черепа при трепанации. Вы и не хотите этого знать, ведь от него веет холодом, угрозой, страхом. Он перекошен и потемнел с одного бока, но это перекошенность раненого оборотня; заржавленной бомбы, выставившей обтекатель из глинистой ямы. Она только для глупца выглядит слабостью, а является – предупреждением и одновременно приманкой.

Что если там сокровище? Не труп собаки, а сумка с деньгами?

Выдохните. Запустите руку, царапая кожу стеклянным крошевом кристалликов. Нашарьте.

Чувствуете?

Это зародыш весны.