Свет в конце тоннеля

Ивану было всего 32. По паспорту — да и по количеству кредитов. А вот по самочувствию — как будто ему 87, и последние 15 лет он провёл в шахте, где вместо кислорода качают тревогу.

Он стал просыпаться с мыслью «опять». Болела поясница, ныли колени, желудок издавал звуки, которые слышали даже соседи. А однажды утром он посмотрел на себя в зеркало и честно признался:

— Ну всё, братан. Кажется, мы больше не потянем…

Через три дня Ваня доковылял до МРТ, держась за бок и гугля по пути «Что делать, если болит всё сразу?».

В кабинете его встретил холёный доктор с лицом, будто он только что продал участок земли на Марсе. В белом халате и с выражением «я вас понял, и мне вас жаль».

— Иван Сергеевич, — начал он, вынимая снимки, — месяц.

— Месяц чего? — оживился Ваня.

— Месяц вам, — сухо ответил доктор и ткнул в мутное пятно на снимке. — Тут, тут и вот тут. Весь тоннель светится. Понимаете?

— Какой тоннель? — Ваня начал слегка задыхаться.

— Ну этот... Свет в конце. Мы, врачи, уже видим. А вы скоро тоже.

— Помру я, что ли, скоро? — переспросил растерянно Ваня, глядя на доктора, будто тот только что поставил ему диагноз «вы — розовая пантера».

Доктор театрально вздохнул, сдвинул брови и поставил снимки так, будто собирался разыгрывать с ними партию в шахматы.

— Ну, формально — да. Месяц, максимум два. Если не случится чуда.

— А чудо? — Ваня попытался ухватиться хоть за что-нибудь, кроме мыслей о гробах.

— Чудо — это если Марс сойдётся с Венерой, вы влюбитесь в фитнес, бросите бухать и съедите брокколи на завтрак. Но даже тогда… свет всё равно будет.

— Ну и ладно, — неожиданно сказал Ваня, вставая. — А можно ваш стаканчик для воды?

— Хотите запить новость?

— Нет. Хочу взять с собой. На память. Первый раз в жизни мне что-то сказали прямо в лицо. Красиво даже.

Он взял пластиковый стакан, сунул его в карман и вышел в коридор. Жизнь — как ни странно — вдруг заиграла. Больничный автомат зажужжал особенно музыкально, санитарка выглядела как Мария из «Санта-Барбары», а солнце на улице было ярким, как будто Ваня смотрел на него в последний раз. Или в первый.

— Поживу, — сказал он себе. — Ну и пусть. С чистого листа. Даже если этот лист — это бланк из морга.

На улице было невыносимо светло. Такое ощущение, будто кто-то на небесах решил: «Раз уж Ваня умирает, надо бы включить максимум яркости».

Он сел на лавку перед больницей, вытащил из кармана стаканчик, поставил его рядом и сказал вслух:

— Жить теперь буду. Красиво. На все деньги, которых у меня нет.

В голове одна за другой начали выстраиваться мысли.

А что я вообще делал всё это время?

Работа — не моя. Люди — какие-то чужие. Еда — пластиковая. Радость — просроченная.

— Знаешь что, Ваня, — сказал он себе. — Тебе дали месяц. Значит, устроим месяц в стиле «Экспресс-тур по всему, чего боялся».

Первым делом он вернулся в офис. Там пахло привычно — пыльными клавиатурами, растворимым кофе и пассивной агрессией.

— Здрасьте, — сказал Ваня, заходя в бухгалтерию.

— А ты чего пришёл? Ты ж больничный взял, — насторожилась начальница Тамара Ивановна, женщина с выражением лица «я не плачу налоги на твою мечту».

— Тамара Ивановна, — мягко сказал Ваня, наливая кофе из общего чайника, — я пришёл попрощаться.

— В смысле?

— В прямом. Вы — чудесный человек. Немного ядовитый, как жаба из Амазонки, но честная.

— Что ты себе позволяешь?!

— Жизнь. Я позволяю себе жизнь, Тамара. И знаете что? У меня к вам вопрос...

Он подошёл ближе, облокотился на стол и, глядя ей в глаза, сказал:

— Вы когда последний раз плакали от счастья?

Тамара от неожиданности вздрогнула, брови поползли вверх, как будто Ваня ударил по какому-то внутреннему, запретному болевому нерву.

— Вот и я не помню, — добавил он. — А хочется. Пока не поздно.

И он ушёл.

***

Следующим шагом была булочная. Он взял себе эклер, пирожное «Картошка», два круассана и кофе — с сиропом, с жирными сливками, с оскорбительным количеством сахара.

— Умру — так сладко, — сказал он, устроившись на лавочке у фонтана и бросив крошку воробьям. — А вы, птицы, и не знаете, что я уже почти покойник.

В голове вертелась мысль:

А может, оно и не так уж страшно — если жить, как будто каждый день последний? Может, именно так и надо? Может, вся эта возня — кредиты, пельмени по скидке, чужие ожидания — это и есть болезнь?

Он достал телефон. В списке контактов была она — Катя. Когда-то они любили друг друга. Потом — просто жили рядом. А потом Ваня ушёл. Или она ушла. Или оба — только в разные стороны.

Он написал:

«Привет. Если бы ты знала, что мне осталось месяц, что бы ты мне сказала?»

Ответ пришёл через три минуты.

«Не ври. Ты бы первым делом в булочную побежал. Подожди... Ты и правда там?»

Он рассмеялся. Прямо в голос. И воробьи взлетели, возмущённо чирикая, будто он потревожил священный пирог.

После пирожных и смс с прошлым он шёл по улице, глядя в лица. Люди, оказывается, были. Настоящие. А не просто биологические препятствия на пути к метро. Даже собаки стали выглядеть глубже.

На углу, рядом с аптекой, сидел уличный музыкант. Щуплый, в вязаной шапке и с табличкой: "На мечту. Мечта недорогая."

Играл он плохо, но искренне. Что-то между БГ и котом, застрявшим в сушилке. Ваня остановился.

— На какую мечту, брат? — спросил он.

— Хочу электрогитару. Но жене сказал, что на лекарства.

— Сильно, — кивнул Ваня. — Знаешь, мне вот жить осталось месяц.

— Понимаю. Я так каждый день живу, только диагноз ещё не подтвердили.

Они переглянулись — и Ваня протянул сотню. Музыкант посмотрел на неё, как на выигрыш в лотерею, потом на Ваню:

— Хочешь сыграю "Мой рок-н-ролл"?

— Не умеешь.

— Верно. Но могу подвывать.

Так у Вани появился первый новый друг — Гена, уличный философ с дыркой в ботинке и душой, пахнущей гвоздикой и горечью. Они просидели на бордюре до самого вечера, пока прохожие не начали бросать мелочь обоим.

На следующий день Ваня оказался на площади. Почему — он так и не понял. Просто шёл, а потом услышал баян.

Там, под фонтаном, крутились бабушки. Взаправду — в платках, с тележками, в кроссовках.

Танцевали вальс, и как-то… свободно.

Он постоял, потом неловко подошёл.

— Можно с вами?

— Танцевать? — удивилась одна.

— Нет, посидеть в кругу женской мудрости. Конечно — танцевать!

Его приняли сразу. Одна из бабушек, Зинаида Степановна, оказалась бывшей учительницей географии и за десять минут научила его и ритму, и тому, как держать партнёршу, и как не наступать ей на варикоз.

Ваня смеялся, кружился, падал, извинялся, вставал — и впервые за много лет чувствовал, что тело — это не просто оболочка для страха и долгов, а штука, которая может двигаться, дышать, чувствовать.

После танцев бабушки накормили его бутербродами с икрой из кабачков, вручили вязанный шарф «на память» и сказали, что «жизни надо куражиться, а не бояться». Особенно если у тебя остался месяц.

На третий день он зашёл в музыкальный магазин. Просто так. А вышел оттуда с гитарой, струнами, чехлом и полным отсутствием малейшего понимания, как это вообще работает.

— Хотел скейт, но в моём возрасте и состоянии — это был бы чистый суицид, — пробормотал он.

Дома он поставил гитару у стены, посмотрел на неё и сказал:

— Если я не научусь на тебе играть за этот месяц — ты пойдёшь внукам в наследство. Если появятся. А если нет — ну, может, в аду есть ансамбль.

Он включил видео «Гитара для чайников», поставил перед собой зеркальце и сказал себе:

— Ваня, у тебя всегда был повод не учиться.Теперь у тебя есть повод — научиться.

И начал.

Гитара звенела фальшиво. Противно. Упорно. Как будто кто-то пытался позвать дождь звуками гвоздя по стеклу. Но Ваня был настойчив. У него, по сути, не было выбора. Ему подарили время — а он наконец начал что-то с ним делать.

Каждый вечер он учился. Мучил аккорды, гуглил «что делать, если палец не слушается», проклинал ля-минор и извинялся перед соседями. В какой-то момент написал на двери подъезда:

«Это я играю. Месяц осталось. Потерпите.»

Через пару дней кто-то приписал фломастером:

«Хорошо. Но можно хотя бы не «Мурку»?»

***

На выходных он встретился с Геной — тем самым уличным музыкантом. Гена стоял на углу с табличкой «на мечту 2.0» и грыз семечки.

— Ну что, Шопен, принёс инструмент?

— Принёс. Даже натренировал пару аккордов.

— Тогда становись рядом. Сейчас будет дуэт: «Кто не умеет — тот играет».

И они сыграли.

Сначала — ужасно. Прохожие останавливались не из любопытства, а от испуга. Одна бабушка перекрестилась.

Но потом, через три песни, Ваня вдруг поймал ритм. Голова перестала думать, пальцы перестали сопротивляться. Музыка вдруг вышла — неровная, дрожащая, но живая.

Гена смотрел на него с уважением, как будто перед ним стоял не Ваня, а человек, который нашёл старую мелодию внутри себя и не испугался её сыграть.

После выступления к ним подошла девушка лет двадцати:

— А вы классные. Вы вроде фальшивите, а всё равно хочется стоять и слушать.

— Это стиль такой, — сказал Ваня. — Называется «мы стараемся, но не слишком».

— Он, кстати, умирает, — добавил Гена, кивая на Ваню. — Так что ловите момент.

Девушка замерла, потом кивнула:

— Тогда спасибо. За живое.

Позже, в кафе, где они делили один суп на двоих («финансово мы пока только на уровень Менделеева вышли — делим всё по формуле»), Ваня задумался.

Я ведь живу. Сейчас. Не завтра, не потом, не “когда-то начну”.

У меня грязные ботинки, сбитые пальцы, странные друзья и несмешная болезнь. Но я живу так, как будто наконец перестал быть статистикой.

Гена смотрел на него с прищуром:

— Знаешь, Ваня, у тебя ж не смерть. У тебя ренессанс.

— Ты бы помолчал. У меня философия идёт.

— Ну-ну. Только не забудь записать. А то помрёшь, и никто не узнает, какие ты тут выводы выдал.

***

Через неделю Ваню позвали на танцы. Бабушки с площади устроили флешмоб: «Танцуй, пока не остыл». Он оказался в центре внимания — как живой символ: «он — при смерти, а всё равно танцует, так чего сидеть вам, молодёжь?»

Под баян, «Катюшу» и «Смуглянку» Ваня крутился, смеялся, забывал текст, забывал, что у него, вообще-то, конец. Он был просто… частью жизни.

В какой-то момент Зинаида Степановна обняла его крепко-крепко:

— Ванечка, я за жизнь трижды была на грани. Один раз даже при бомбёжке. Но, знаешь, я никогда не была такой живой, как когда шла по улице с хлебом под обстрелом.

— Не страшно?

— Страшно. Но ты идёшь. Потому что хочешь жить.

Ваня кивнул. Потому что знал, о чём она говорит.

***

Через пару дней ему позвонили с телевидения.

— Это вы там в интернете, с табличкой «играю, потому что умираю»?

— Это, кажется, я…

— Хотите в эфир? У нас передача «Жизнь наперекор». Истории вдохновения. Приедете?

Ваня подумал и согласился. Почему нет?

В студии он сидел среди других людей: женщина, пережившая онко; парень без ноги, который бегал марафоны; и бабушка, ставшая блогером в 83. Все они рассказывали, как не сдались.

Когда дошла очередь до него, он сказал просто:

— Я не герой. Я просто подумал: если уже пора умирать, то хоть пожить, как человек.

— И что вы поняли за это время?

— Что жизнь — это не когда у тебя всё в порядке. А когда тебе плевать, что не в порядке, и ты всё равно танцуешь.

А потом… позвонили из больницы.

— Иван Сергеевич? Мы тут… хм… Упс.

— Упс?

— У нас оказались не исправности с аппаратом. У вас всё в порядке.

— Что?

— У вас… гастрит.

Молчание.

— Простите?

— Мы… очень сожалеем. Жить вы будете. Долго. Наверное.

Ваня молчал минут пять. Потом сел. Посмотрел на свои пальцы, на гитару, на стопку заметок, что он писал — и на афишу у двери:

«Живой концерт Вани и Гены. Вход свободный. Пожертвования — на мечту.»

Он усмехнулся. Потом засмеялся. Потом позвонил Гене:

— Брат. Кажется, живу.

— Я всегда знал.

— Ну что теперь делать-то?

— Как что? Теперь не отмазывайся. Живи по-настоящему.

И Ваня понял: да, диагноз был ложным.

А вот всё остальное — нет.

***

На афише было написано криво — потому что писал Гена, у которого с орфографией были сложные отношения.

«Живой концерт Вани и Гены. Последний шанс услышать настоящую музыку, пока нас не выключили. Вход — как совесть подскажет».

На площади собралось человек сорок. Кто-то из любопытства. Кто-то, потому что узнал Ваню по телешоу. Кто-то — потому что просто захотел постоять в толпе и почувствовать, что жизнь может быть странной, шумной и настоящей.

Ваня вышел в простых джинсах и футболке с надписью:

«Умереть не удалось»

(подарок от Зинаиды Степановны, вышивала всю ночь).

— Друзья, — сказал он в микрофон. — Спасибо, что пришли. Я обещал вам последний концерт…

Пауза. Люди напряглись.

— …а теперь вынужден вас разочаровать.

Это — первый.

Аплодисменты.

— Когда мне сказали, что я умираю, я начал жить. Когда сказали, что не умираю — я решил продолжить.

Так что сегодня мы с Геной играем для всех, кто когда-нибудь чувствовал себя мёртвым внутри. Поднимайтесь. Шевелитесь. Живите. Пока есть шанс.

Он сыграл три песни. Одну — свою. Одну — с Геной. И одну — ту самую «Мой рок-н-ролл», которую они так и не выучили, но теперь уже было всё равно.

Люди пели. Танцевали. Смеялись.

А Ваня стоял под уличным фонарём, со своей гитарой, и знал точно:

это не про музыку. Это — про то, как он стал живым.

Эпилог.

Прошло два года.

Ваня теперь работал в маленькой музыкальной школе — не учил играть, а просто помогал людям не бояться пробовать. У него была группа: он, Гена, одна медсестра с укулеле и бывший бухгалтер на барабанах. Они назывались «Свет в конце тоннеля» — из уважения к иронии судьбы.

Он вел блог, где писал свои мысли. Не о смерти. О жизни.

Про брокколи и страх. Про танцы с бабушками. Про то, как важно не ждать диагноза, чтобы начать жить.

Катя, та самая, вернулась в его жизнь — не как "экс", а как кто-то новый. Появились другие близкие. Не обязательно любовные — просто те, кто были рядом, когда ты не был героем.

Иногда он всё ещё брал в руки тот самый пластиковый стаканчик — тот, с больницы. Напоминание. Он хранил его в ящике стола. Вспоминал, как всё началось.

А потом шёл на улицу, к фонтану. Садился. И начинал играть.

И в этот момент он точно знал:

«Мне тогда сказали — месяц.

А я просто начал жить.

И теперь не хочу останавливаться.»