Светлячки

Ким

День выдался очень счастливый.

Ким шел домой, прижимая к груди банку, а в банке у него плескалась медуза — серая, бахромчатая и с толстым щупом, по которому будто пробежали пупырышки. Если ей этот щуп отрезать и выпустить в лужу, из него вылупятся маленькие медузки. Нужно только сделать лужу около дома, и у них тогда будет ферма. Будет еда.

Небо уже начинало вспыхивать зеленым, и в этом свете казалось, что медуза тоже ядовито-зеленая. До войны, Ким знал, зеленый цвет был цветом спокойствия. На картинках в детских книжках Мари были зеленые световые сигналы для флаеров, зеленая военная форма десантников и зеленое платье принцессы Плитюр. Красный был цветом опасности.

В детских книжках Кима десантники ходили в красном и под красными флагами.

Смеркалось. Зелень в небе потускнела и поблекла, закат окрасился темно-багровым. Сквозь облака проступили контуры солнца — завтра, наверное, будет тепло и безветренно. Банка уже оттягивала руки, и Ким припустил домой побыстрее: Мари нужно покормить горячим, а дом — запереть, пока совсем не стемнело. Медуза плюхала щупом, присасываясь к стенкам прямо у Кима под носом, и он видел, как внутри щупа скользят крохотные медузки. Есть еще пара дней, чтобы успеть приготовить лужу, они уже вот-вот вылупятся. До зимы медузки как раз подрастут, и они с Мари обязательно протянут до будущего лета.

Свалка кончилась. Здесь уже можно было бежать, не опасаясь наступить на остов флаера или корабля, ушедший в землю, или на осколки снаряда. Троекрылы границы свалок соблюдали четко: за забор ни шагу, а если место кончалось, просто делали новую. И хорошо, как говорил старик Фраль, пока еще был жив, а то если б не свалки, они бы все тут поумирали.

Вообще-то они и так умирали, а кто не умирал, тот болел. Прошлым летом Мари еще охотилась вместе с Кимом.

Деревянный настил у ворот прогнулся — надо будет подновить, как выдастся тихий денек. Ким вбежал в ворота, опустил тяжелый засов и выдохнул, вытирая пот со лба. Успел.

Небо померкло, набрякло темной зеленью и успокоилось. Багровые солнечные отсветы в облаках погасли; вода в банке, где плавала медуза, начала чуть заметно светиться.

Ким вошел в дом. Замок проржавел: руки все не доходили заменить. Нужно было остаться дома, почистить дверь от ржавчины, отмыть коридор от плесени, но это — потерянный охотничий день, а с тех пор, как Мари перестала выходить на охоту, рук совсем не хватало. И так завтра придется остаться ради лужи. Но это ничего. Мари он накормит, а сам потерпит.

Мари спала. Последние дни она спала очень много, а просыпалась порозовевшая, и Ким потихонечку надеялся, что, может быть, ей станет лучше. Может быть, Мари снова начнет вставать.

Ким перелил медузу в миску и начал отцеживать воду. Сначала через сито, потом через старую рубашку. Когда у Мари были силы вставать, она еще и заставляла пропускать воду через тепловик, но Ким считал, что от тепловика никакого толку нет. Греет он плохо, а за день вода и так прогревается от солнца. То ли дело рубашка: металлические осколки она задержит, а все остальное — не страшно. И потом, он же не с болот ее носит. Вот уж где хоть кипяти ее, хоть морозь, хоть отстаивай — все равно тухлая.

Мари проснулась — услышала его шаги — и подняла голову с подушек. За время болезни ее волосы успели выцвести из темно-русых, как у самого Кима, в белизну. И глаза из карих стали светло-серыми. Старик Фраль называл это бледной немочью, а художник Юзвек — акварелькой. Ким не понял, почему, и Юзвек объяснил: если по акварельному рисунку провести мокрой кистью, она вберет цвет, и картинка станет бледной. Как ни назови — все равно паршиво, Ким так считал. Мари даже так, потеряв краски, была очень красивая, но он ужасно хотел, чтоб она скорее поправилась.

— Я воду принес! — похвастался он. — И медузу вылупастую поймал! Завтра лужу сделаю, выпустим медузят.

Мари улыбнулась и села. Руки поверх одеяла казались почти прозрачными.

— Ты такой молодец, Кими. Давай проверим воду.

Она была невероятно, до дрожи похожа на маму, когда так говорила. Ким быстренько сморгнул и протянул ей банку, а сам побежал отодвигать ставню.

Ночной свет залил комнату, вычерчивая синие тени. Небо горело зеленью — плохая ночь, завтра лучше выходить не с рассветом, а попозже, когда солнце встанет на три ладони от забора, а то зелень останется. Но даже зеленого света хватило.

Крохотные золотые огоньки пронизывали воду, медленно скользя туда-сюда, между ними иногда проскакивали искорки. Зелень на банку не попадала, только отсветы, которые ловили огоньки, и казалось, что у Мари в руках пустая банка. А в ней летают живые огни.

— Светлячки, — тихо сказала она. — Чистая. Можно пить.

Светлячки, если уж честно, были никакие не светлячки. Это старик Фраль их так прозвал. После месяца сплошных бомбардировок озеро высохло — его выжгло, — высохла и река. Охотники ходили к истоку — ничего. Ручейки в лесу тоже умерли. Высохли колодцы.

Вода осталась только в вязком болоте, напитанная подземным газом, затхлая и ядовитая. Это был бы конец, но из-под земли начала появляться вода с легким стальным блеском. На свалках она скапливалась в лужи. Иногда вода была тухлой, как в болоте, и ей можно было отравиться, иногда не было даже запаха, но яд был, и как отличить, никто не знал.

Но в чистой здоровой воде в ночном свете можно было разглядеть огоньки. В ядовитой болотной их не было никогда. В сказках в лесу жили светлячки — жуки, у которых в темноте светилось брюшко. Они приносили удачу, выводили на тайные тропы и помогали. Что за звери на самом деле эти светлячки — не знал никто; Ким и другие мальчишки пытались выловить их и рассмотреть через выпуклое стекло, но днем светлячки превращались в невидимок, а ночью — в огоньки. Может, они были такие маленькие, что простые стекла их не брали, а непростых и не было ни у кого, разве что остались в лабораториях.

Но это все, сказал когда-то Фраль, неважно, зато можно пить воду.

Мари разлила воду по стаканам. Руки у нее сегодня почти не дрожали, а щеки цвели румянцем. Ким смотрел, как она пьет, и потихоньку жалел, что мама оставила ее за старшую. Оставила бы его — он бы отдавал Мари часть своей доли, и она точно тогда выздоровела бы. А так она плакала, если он не слушался, и не разрешала с собой делиться.

Светлячки таяли на ее губах, подсвечивая лицо. Ким глотал солоноватую воду и думал, что это очень красиво. Когда-нибудь война кончится, светлячков приручат, и знатные господа будут разливать их по бокалам на приемах и балах.

— Сегодня я приготовлю ужин сама, — сказала Мари, отставив недопитый стакан. — Заведи тепловик, Кими, ладно?

Тепловик был старенький и включался долго. Надо было сначала раскрутить генератор, потом включить ток и следить, чтоб мотор не перегрелся. Мама умела делать и это, и тысячу дел еще, у больной Мари не хватало сил раскручивать генератор, и Киму пришлось учиться самому. Новый бы найти, чтобы жрал поменьше энергии и чтобы Мари было легче, да только кто ж его выбросит.

Мотор тепловика урчал и потрескивал. Разогреваясь, он светил оранжевым — теплым и уютным, — и поэтому Ким любил его заводить. Казалось, что все хорошо и ничего плохого случиться не может, потому что оранжевым был огонь в камине и оранжевым — Ким помнил — было солнце, пока не стало багровым. У оранжевого камина мама качала Кима на коленях и пела длинные баллады. Под оранжевым солнцем росла зеленая трава, и Мари носилась по ней босиком.

Баллады он все позабыл, а Мари больше не сможет бегать по траве, даже если кончится война.

Тепловик разогрелся. В комнате стало жарко, и Ким снял рубашку. Мари сползла с кровати и перебралась к столу.

— Неси медузу, Кими.

В тепле щуп совсем размяк. Мари отрезала его и вскрыла, выпуская медузят. Пальцы у нее были такие же прозрачные, как щупы медузьих мальков, а мальки трепыхались, забивались под ногти. Все не выживут, конечно, передохнет самое малое половина. Ну ничего, тогда из них тоже можно можно будет сварить бульон и съесть.

Мари поставила миску с разрезанной и надорванной медузой на огонь. Вода тут же ушла в зелень, вспыхнула и посинела. Ничего, есть можно, хотя лучше б покраснела, конечно, но медузу Ким выловил на границе свалки и леса, а там то везло, то не везло.

— Принеси тарелки? Я сейчас разолью.

Ким пошел за тарелками и сеткой — отцедить медузу. Когда-то они думали, что медуза тоже съедобная, не только бульон из нее, а потом старик Фраль, охотник Ром и матушка Тара поели медуз и умерли. Гордон, который когда-то учился в городе, сказал, что медузы выделяют токсин, который накапливается в организме. Ким ничего не понял, и Гордон перевел: будешь жрать медуз — сдохнешь.

Три месяца назад Гордона убила зелень. Мари не знала, и Ким так и не решился ей рассказать.

Сетка была старая и отцеживала плохо. Мари размешала бульон несколько раз, потом плотнее натянула сетку и разлила по тарелкам. Не дожидаясь, пока остынет, Ким начал пить свою порцию: горячий медузий бульон был куда приятнее на вкус, чем холодный, да и к зубам не прилипал.

— Знаешь, Кими, — Мари подвинулась поближе, отставив тарелку, — завтра я хочу выйти на улицу с тобой. На охоту не пойду, но ты же яму хотел копать. Я бы посидела, посмотрела.

У Кима от радости зашлось сердце — и тут в дверь постучали.

Сельм

Денек выдался — хуже некуда.

Простой патруль — это для новичков или для подранков. Все знали: если в патруль пошел солдат — жди беды, добром не кончится.

— Сельм, мне послать больше некого, — тяжело сказал комэск. — Сам знаю, что ты... Но некому больше.

Пришлось лететь. За три года службы на границе Сельм отучился обижаться на ерунду и привык, что никому не было до него особенного дела. Джефу было, но Джефу было дело до всех. Они подозревали, что он и местных прикармливает.

Рокси загудела под его пальцами. У нее немного грелась правая дюза, но Сельм все не успевал отогнать ее механикам. Вот и с прошлого раза не успел, хотя Джеф напоминал.

А, нафиг. После патруля можно в увольнительную, тогда и Рокси почистят перышки, и сам отоспится.

Дэкашка — она же ДК-11, она же Одиннадцатая зона десятой колонии — представляла собой две планеты класса земля и суперземля. Их солнце — старое, темное — тяжело висело слева; Сельм еще помнил снимки в профессорской, где они обсуждали, а что будет, если спровоцировать взрыв сверхновой. Проект отказались спонсировать, Арен напился от безысходности и рыдал у Сельма на плече. «Взрыв, — говорил он, потрясая очками, — понимаешь, Ансельм, настоящий взрыв, а эти жадные ублюдки сказали, что там населенная зона, и взрывать негуманно!

Так что солнце осталось на месте.

Сельм пробросил курс к суперземле и вокруг нее. Тут всегда хватало и двух-трех витков, чужой корабль или активность он засечь успеет, а места тихие. Ну правда ведь — новичку, который вчера сел за штурвал, и то по плечу. По экватору тянулась цепь вулканов, гигантский лавовый разлом разливался огненным морем. Отсюда это было даже красиво. И — безопасно: там ни один боевой корабль не уцелел бы.

У северного полюса Сельм снизился и вошел в атмосферу; Рокси выбросила закрылки. Радар заработал на полную мощность: тут хотя бы было к чему присматриваться. У полюса к поверхности выходила жила терона — единственная причина, по которой колонию не бросили.

Теронские шахты стояли под двойными куполами, огромные даже с такой высоты. К ним примыкал мини-порт — снизу Сельму просигналили «все в порядке», а он отозвался — «удачи». Уныло, наверное, быть диспетчером порта на таких задворках.

А вот землю полагалось облетать тщательнее.

Сельм ненавидел патрули не только потому, что было скучно. В армию он пошел, чтобы забыться. Просто патрульный маршрут по ДК-11 подразумевал низкий облет земли. ДК-11-А. Зоны.

В тот день, когда Арену отказали в запросе на взрыв солнца, Сельму подписали разрешение на радиационные испытания.

Потом он узнал, что «обитаемая зона» — это не только растения.

Потом — что это старая заброшенная колония, и местные жители — не условно разумная ветвь эволюции, а такие же люди. Забывшие, правда, кто они такие, но — люди же.

Потом он нажал на красную кнопку.

Потом — впервые в жизни напился до соплей, когда прочитал сводки, уволился и вступил в десант.

Рокси, умница девочка, включила обогрев. У некоторых кораблей есть душа — это правда; от воспоминаний Сельма всякий раз начинало трясти, хотя и лет уже прошло немало, и убивать с тех пор доводилось. Но стоило подумать о колонистах, которые жили на маленькой никому не нужной планете, а оказались посреди зоны заражения, и ему становилось дурно. Это не жертвы во имя большего и не штабной просчет, это его собственные амбиции и дурость. Можно ведь было отказаться. Когда еще не нажал на кнопку. Настоять на том, чтоб проект свернули. А он...

Там, внизу под крылом, были деревни. Сейчас уже никого не осталось, конечно: как тут выживешь. Микростанции тоже уже не работали. На Рокси стояли сильные экраны, и Сельм не боялся излучения от зараженной земли, так что летел совсем низко, под облаками. После выбросов газа они стали зелеными, да и воздух сам по себе тоже стал зеленоватым. Чем ближе к очагам, тем сильнее и темнее.

Часть станций развалилась, а местные их растащили, пока были живы. Умирали они не сразу, Сельм слышал, что некоторые деревни еще стоят. Кто-то, говорят, послал запрос на эвакуацию, но формально планета была не заселена, и в эвакуации отказали. По бумагам не проходила.

Облака вдруг разошлись — то ли воздушное завихрение, то ли Рокси слишком рьяно работала двигателями — и солнце ударило прямо в экраны.

Машины были настроены так, чтоб на орбите солнечное излучение навредить не могло. А в атмосфере, где оно преломлялось и кратно увеличивалось, защищали облака. Всего и дел, что входить и выходить с ночной стороны. Облака никогда не расходились, никогда, и пилоты рассчитывали на их щит, но теперь...

В какой-то момент Сельму показалось, что он сейчас сгорит. Здесь и сейчас, вместе с Рокси. Он до упора вдавил щитовой рычаг, попытался выровнять полет, но Рокси натужно загудела двигателем. Он хорошо умел по звуку определять, что случилось, и сейчас, похоже, случился перегрев. На этом двигателе он никуда не улетит.

Гребаная примета сработала: в этот патруль — только новичкам и подранкам. Пошлешь нормального здорового — что-то случится.

Худо-бедно, но Рокси удалось посадить на краю болота. Она, умница такая, до последнего тянула, гудела, раскидывала крылья и выбрасывала радар снова и снова, но что тут поделаешь. Джеф бы, может, вытянул. А Сельм летал неплохо, но не гениально.

Садясь, он успел заметить останки станции — это было просто отлично: возможно, найдется что-то, из чего можно собрать двигатель и дотянуть до теронского космопорта. А оттуда — послать сигнал и не ждать неделю посреди радиации, пока придет помощь с базы.

А еще нужно построить убежище. Радиационной защиты на его костюме хватит спасибо если на три дня. Не найдется двигатель — придется задержаться и как-то выживать: глупо будет умереть от последствий собственного эксперимента.

Сельм вдохнул, выдохнул, зажмурился и резко открыл глаза. Джеф так делал, когда хотел сосредоточиться на конкретной задаче, а они переняли. Джеф ржал над ними, конечно, но по-доброму.

Снаружи наступила ночь. Это, впрочем, было почти без разницы: радиацию время суток не остановит, опасной для жизни фауны тут не водилось, а терять драгоценные часы не стоило. Сельм проверил, как застегнут защитный костюм, открыл купол Рокси и выпрыгнул наружу.

Под ногами была трава. Ну, когда-то это, вероятно, была трава, после заражения она ссохлась, скрутилась в тонкие трубочки, которые хрустели под сапогами. Зато зеленая. От радиации, конечно, но зеленая.

Сельм зачерпнул болотной воды — сразу в термофлягу, поставил на кипячение и очистку. Получится все равно не ахти, но лучше, чем ничего, а пить ему скоро захочется. Прикинул расстояние до станции — и побежал мягким упругим шагом. Чем меньше он здесь проторчит, тем лучше.

За время многолетней изоляции колония несколько деградировала, как это часто бывает с небольшими изолированными обществами. Вместо того, чтоб заново полететь в косос, они скатились в Средневековье. А когда начался эксперимент, затеяли гражданскую войну и вцепились друг другу в глотки. В результате почти не мешали работать, потому что были увлечены попытками друг друга убить. Джеф ржал, когда рассказывал. Сельму быстро стало не смешно.

На обитаемой части всюду остались брошенные и сожженные деревни — Сельм слышал, кто-то из молодежи так развлекался — поливал огнем живые цели. Джеф потом уши драл, да только как докажешь, если записи подтерты, а никто не нажалуется. Отравленные леса и моря. Мертвая земля. Радиационные бомбы потом, как доносили сводки, немало помогли на передовой, но Сельма передергивало от этих сводок. Иногда, отправляясь в патруль, он хотел не возвращаться.

От станции мало что осталось. У ее границ стояла деревня, и Сельм решил наведаться туда: запчасти для двигателя вполне могли растащить на сувениры. Понять бы еще, как местные их к делу приспособили, а то он не этнограф.

Деревня стояла пустой, как он прикинул, около двух здешних или одного стандартного месяца. Все, что могло высохнуть, высохло, все, что могло запылиться, запылилось. Но дома пока не разваливались. В зеленом радиационном свете деревню даже можно было бы принять за жилую, подумал Сельм, разглядывая ведро. В ведре угадывался слегка расплющенный купол волноуловителя.

А потом в крайнем доме — ограда вокруг него казалась самой целой — загорелся свет.

Сельм резко остановился. Вариантов было немного — пойти посмотреть или продолжить поиски. Местные ему вряд ли обрадуются, но их можно заболтать и хотя бы переночевать нормально. Или к поискам подключить, особенно если растолковать, чего он ищет...

Решившись, Сельм подошел к дому и постучал в дверь.

Несколько мгновений никто не отвечал. Потом дверь на щелочку приоткрылась.

— Кто ты есть? Как ты живой ночь?

Голос был совсем детский; общий язык как будто разобрали до конструктов и неумело собрали заново. Фиг его знает, как он тут развивался.

— Имя — Ансельм, — сказал Сельм. — Заблудился.

Дверь открылась.

— Входить быстро. Не стоять порог.

Дом был совсем маленький: прихожая, в которой был свален кучей разный хлам, и небольшая комната с двумя кроватями, столом и мелкой бытовой техникой. Часть комнаты скрывалась за двумя перегородками.

У стола сидела девочка-подросток, явно на последней стадии радиационки. Она уже выцвела. По прикидкам Сельма, девчонке оставалось дня три. Около девчонки стояла банка с конденсатом, в отблесках света лобного фонаря было видно, что в конденсате плавают наносборники.

Зачем они это в дом-то притащили?

Пацаненок, который открыл ему дверь, лет девяти на вид, метнулся за одну из перегородок и вернулся с ножом. Встал, настороженно глядя на Сельма.

— Троекрыл.

Сельм замешкался, потом сообразил, что местные, наверное, так их прозвали из-за формы челноков.

— Да, — согласился Сельм. — Летел. Упал. Нужен мотор.

— Нет мотор, — сказал пацаненок. — Ночь можно спать, утром уходить.

Девчонка подняла руку. Совсем прозрачную.

— Кими, — мягко сказала она, и пацан утих.

— Марибель, — она указала на себя. — Тхарким, — на пацана. — Ужин, — на стол. — Можно брать. Чисто.

Сельм подошел к столу.

В миске плескались личинки местного паразита, который питался радиацией. В банке — конденсат из отстойников, прямо с наносборниками внутри, причем заполненными.

Умирающая от радиации девчонка держала банку с огоньками тревожного уровня и протягивала ему, будто величайшее сокровище.

Мари

Странный выдался день, странный и невероятно длинный.

Больше всего Мари боялась не того, что умрет, а того, что умрет первой. Тогда Кими останется совсем один. Он не пропадет, но как же это должно быть страшно — остаться совсем одному в целом мире. Не как сироте в сказках, а взаправду.

Кими думал, что она не знает, и избегал говорить с ней о Гордоне, о тетушке, о Лике — вел себя так, будто они заболели и не встают. Но Мари прекрасно знала, что Гордона, тетушки, Лике и других давно больше нет, — последний раз свет в каком-то доме, кроме их, зажигали месяц назад. Они остались одни.

Поэтому она не испугалась троекрыла. Троекрыл мог забрать Кими за небо. Тогда у Кими была бы новая семья и ему не надо было бы жить до самой смерти одному.

Нужно было, чтобы троекрыл на них не разозлился. А если он заберет Кими, вода и еда все равно больше не понадобятся. Она отдала ему все, что было в банке.

Троекрыл снял темный шлем. Он был совсем взрослый, намного старше Гордона, хотя моложе отца или старика Фраля. У него было узкое, как у всех троекрылов, лицо с тяжелой челюстью и очень холодные глаза.

— Нельзя пить и есть. Яд.

Он выбирал простые слова — наверное, плохо знал язык.

— Там светлячки, — Мари указала на банку, чтобы он понял. — Светится, видите? Можно пить, вода чистая.

Троекрыл ткнулся лицом в ладонь.

— Яд, — повторил он.

Троекрылы, наверное, были устроены не так, как люди, потому и выжили у себя наверху. Чистое для них было ядом.

Он снял с пояса фляжку.

— Вода из болота. Можно.

Кими повертел пальцем у виска, пока троекрыл пил и не смотрел на него. Мари не успела показать ему кулак — троекрыл протянул флягу Кими.

— Можно, — сказал он.

Кими обернулся.

— Я только попробую, ладно? Не бойся.

Остановить его Мари все равно не успела бы, слишком далеко стоял и слишком медленно она ходила. Поэтому Кими взял флягу и сделал долгий, долгий глоток.

— Гадость, несладко, — сказал он. — Но не воняет. Будешь пробовать?

Мари кивнула. Троекрыл следил за ними спокойно. Он не хмурился и не улыбался, застыл как статуя — только глаза двигались.

Вода из болота и вправду была совсем несладкая. Она не щипалась, она была холодной, но не липкой. Как та, настоящая, довоенная вода, когда в конце жаркого летнего дня мама звала ее ужинать и протягивала стакан. Кими, наверное, и вкуса ее не запомнил.

— Спасибо, — сказала Мари.

Троекрыл криво оскалился.

— Меня не за что благодарить. Дело. Нужен мотор.

— На свалке много техники.

— Станция. Не свалка. Мотора там нет. Я нарисую.

Он вытащил из-за пояса вторую перчатку и надел на руку, поверх имеющейся. Намочил руку в воде со светлячками и начал что-то чертить мокрым пальцем на столе.

— Нифига не видно же, — Кими привстал на цыпочки. — У меня есть краски, кстати.

Троекрыл продолжал рисовать, не обращая на его слова ни малейшего внимания. Потом выключил свет и направил свой фонарик на рисунок.

Светлячки в воде ожили. Тонкими-тонкими линиями в темноте проступила схема: Мари много раз видела этот предмет. И Кими тоже. Вся деревня видела.

— Я знаю, где его взять. Могу вас проводить.

Кими дернулся — сам, наверное, хотел пойти, он же мальчишка.

— Лучше я! Ты чего, ты ж не выходишь! Там ночь!

Троекрыл неожиданно отодвинул его.

— Слушай сестру.

— Но...

— Кими, останься в доме и уберись.

Он надулся и умолк, но спорить перестал.

Троекрыл подхватил Мари на руки, набросил на нее сверху свою куртку и вышел за дверь.

Мари никогда не была ночью на улице после начала войны. Не видела зеленого неба, не видела тяжелых набрякших облаков. И светлячков в каждой луже, в каждом отблеске воды не видела.

Это было так невероятно красиво, так удивительно, что она смотрела и смотрела, забывая дышать. Темное, золотое и зеленое, и дальше нескольких шагов ничего не видно, только перетекающие друг в друга цвета.

— Куда идти? — спросил троекрыл, перехватывая ее поудобнее.

— К общинному дому, прямо по улице. Он такой большой, стоит в самом конце.

Давным-давно Гордон поднял ее на руки и тут же уронил — тяжело было. Они лежали в траве и смеялись, а Гордон обещал, что вот женится на ней и пронесет на руках через всю деревню. «Проеду как королева от дома до площади — и умереть не страшно», — пошутила тогда Мари.

Вот и сбылось.

Троекрыл нес ее аккуратно, как дочь или сестру. Свет его фонаря далеко пробивал темноту. Бросив взгляд на окно, Мари увидела, что Кими прилип носом к стеклу. Чего он хотел бы сильнее — защитить ее от страшного троекрыла или поучаствовать в приключении?

У двери троекрыл остановился. Она была гладкая, из серого металла, который в ночи казался зеленым. Без ручки, без замка — просто панель.

— Что это?

Мари безмятежно посмотрела на него.

— Биометрический код. Общинный дом привезли из города, у нас таких не делают. Войти сюда может только взрослый. На меня код есть, на Кими нет.

— Так открывай.

Мари улыбнулась. Ей не было страшно, только немного смешно, что все получается так нелепо.

— Я открою, если вы мне пообещаете забрать Кими с собой.

Троекрыл отвернулся. Зеленая вспышка выхватила его профиль — так он был даже похож на местного. Совсем немножко — даже на Гордона.

— Я военный. У меня нет дома. Куда забрать?

— Завтра я умру. Или послезавтра. Вы сами видите же?

— Вижу. Обещаю, девочка. Заберу.

— Замок в самом центре.

Он взял ее ладонь и положил в центр стального прямоугольника. Дверь кодировали на Мари два года назад, когда она перестала считаться маленькой, и сейчас она мысленно зажмурилась и попросила: пусть ничего не изменилось. Пусть ее ладонь все еще ключ.

Дверь опустилась, пропуская их внутрь. Троекрыл усадил Мари у порога.

— Куда теперь?

— Он в столе. Его сняли с корабля, я сама видела, наверное, это кусок двигателя на самом деле. Там внутри остался ваш мотор. Но я не знаю, как его вскрыть.

— Ничего. Справлюсь.

У него оказался лазерный нож, как у десантников из приключенческих книжек Кими. Нож чуть слышно гудел, выплавляя в металле отверстие, а троекрыл расширял его. Мари вспомнила, как матушка Тара за этим столом нарекала имена младенцам и читала погребальную речь над умершими. Как матушка подошла к его родителям и сказала, что младенца, пришедшего в мир, отныне зовут Тхарким. Ким. Кими.

В эту секунду она что угодно была готова отдать, лишь бы скрытое в столе сердце корабля подошло кораблю троекрыла.

Путешествие по улице сильно утомило ее, и несмотря на волнение, она начала задремывать. От куртки троекрыла пахло машинным маслом и сталью — как от папиной давным-давно, и это было так уютно, так похоже на мир до войны, на дом, на то время, когда не было так больно даже от необходимости дышать, что ей стало спокойно. Спокойнее, чем дома.

Всякий раз, когда она, вздрагивая, просыпалась и открывала глаза, дыра в столе была все глубже. Небо за окном постепенно светлело, зелень выцветала. Троекрыл несколько раз останавливался, пил из своей фляги несладкую воду, так похожую на довоенную, жевал какую-то темную пластину. Мари не решилась попросить попробовать — пусть лучше у него будет побольше сил, он побыстрее откопает свой мотор и улетит.

Когда она проснулась в последний раз, солнце уже встало и светило сквозь облака. Троекрыл сидел на полу и, наполовину разобрав мотор, что-то в нем паял.

— Хороший мотор, — сказал он, заметив, что она смотрит. — Рокси подойдет.

Наверное, рокси был его кораблем.

— Хорошо, — она улыбнулась и поежилась. Было холодно.

— Скоро лететь. Твой брат не хотеть.

Мари понимала это. Ким не захочет добровольно ее оставить и не будет слушать никаких аргументов. Может, он как раз лелеет план, как бы уговорить троекрыла забрать ее к небесным врачам. Наверное, будет страшно злиться на нее за то, что она не позволит.

— Но вы возьмете его?

— Возьму. Пойдем.

Он уложил мотор в рюкзак, а ее снова взял на руки. Снаружи было уже тепло, свалка словно светилась. Троекрыл покосился в ее сторону и зашагал быстрее.

Кими ждал на крыльце. Под глазами синяки, зевает — не ложился, конечно. Может, и лучше: поменьше будет с ней спорить.

— Нашли? — он чуть не метнулся им навстречу.

— Нашли, Кими. Все хорошо.

Он выдохнул с облегчением.

— Пойдем. Нужно к кораблю.

— С Мари? — уточнил Кими с подозрением.

— Да. С Мари.

Кими серьезно кивнул.

Несколько раз по дороге они останавливались — наверное, троекрылу было тяжело нести и ее, и свой рюкзак, а дорога тут была не самая удобная. То канава, то траншея, то нужно обойти свалку, то солнце слишком яркое, а облака слишком тонкие. Они отдыхали, потом вставали и шли дальше.

Солнце перевалило за полдень, когда свалки кончились и начался лес. Мари давно здесь не была, и с тех пор лесу стало хуже — деревья высохли совсем, трава досыхала. Жили только болота.

— Это рокси, — сказал троекрыл, когда они подошли к его кораблю. Вблизи крыльев не было ни одного — гладкая темная капля.

Значит, корабли троекрылов называются рокси. Тетушке было бы интересно узнать. Она всегда любила знать, как что называется.

Троекрыл усадил Мари на берег болота. Она опустила ноги в воду — теплая. Мокрая. Не липкая. Живая.

Как жаль, что у них не было приборов, очищавших от яда.

Кими подошел к борту и провел по металлу пальцем.

— Хочешь смотреть кабину? — спросил троекрыл.

— А можно?!

— Можно.

Там, внутри, было только пилотское кресло и свалка за ним. Но Кими смотрел на это как на чудо, и Мари улыбнулась.

Троекрыл резко ударил Кими по затылку, и тот ввалился в кабину — тихо и беззвучно.

— Так проще, — сказал троекрыл. — Сам объясню. Пусть злится. Тебя помнить будет. Любить.

Мари кивнула. Так и правда проще и лучше.

— Ты храбрая. Воин.

Он уложил Кими за креслом, на свой рюкзак, спрыгнул на землю и присел рядом с Мари. Заглянул ей в глаза и крепко сжал руку.

— Обещаю, присмотрю. Вырастет. Здоровый будет.

Троекрыл надел шлем и забрался обратно в кабину. Стекла опустились, из боков и на спине корабля выросли крылья. Так близко Мари видела их впервые. Крылья были ярко-голубые. Что-то важное, что-то из довоенных времен было такого же цвета, но выскользнуло из памяти.

Корабль-рокси поднялся в небо. Он поднимался все выше, выше и выше, и голубизна сливалась с зеленью, а Мари смотрела не отрываясь. Вот он размером с дверь, вот — со стол, вот — с лампу... Потом различить детали стало невозможно, он превратился в сияющую звездочку, которая уходила ввысь, в зенит.

А потом облака вдруг разошлись, и зелень прорезал ослепительный, стремительный солнечный свет. Мари показалось, что звездочка корабля рассыпалась целым ворохом маленьких искр, и они устремились вниз, к ней, как обещание счастья, которое таили в себе детские праздничные фейерверки.

Ей было очень, очень жарко, и глядя в пронзительное, сжигающее глаза небо, она подумала, что все будет хорошо.