Святое чрево

Солнечный луч, отражаемый золочёным крестом над куполом, резал глаза. Я стоял у ворот храма, чувствуя себя школьником перед экзаменом. Внутри росло сладостное, волнительное ожидание. Сегодня я должен был встретиться с Олегом Петровичем. Не с абстрактным «учителем из воскресной школы», а с человеком, общение с которым через Телеграм было для меня подобно глотку чистого воздуха. Он цитировал Иоанна Златоуста и рассуждал о красоте божественного замысла в искусстве так, словно это были его собственные мысли. Его слова освежали мою душу, как прохладная вода освежает путника в пустыне.

Из-за угла церковной лавки показалась его фигура. Он шёл в рыжем пальто, держа руки в карманах. Лицо его, которое я видел лишь на маленькой, размытой аватарке, оказалось строгим и аскетичным: впалые щёки, крупный нос, пронзительный, очень внимательный взгляд.

— Артём? — глубокий голос лился плавно, как благовонный дым лампады. Мы пожали друг другу руки, его ладонь была сухой и прохладной. — Прекрасно, что подошли. Храм на солнце особенно хорош, не правда ли?

Я кивнул, польщенный доверительным тоном его речи.

По дороге к его дому он говорил о Феофане Затворнике и силе внутренней молитвы. Я ловил каждое слово, чувствуя, как приобщаюсь к чему-то высокому и настоящему. Правда, я сразу ощутил к себе со стороны Олега Петровича некую надменность и отстраненность, но посчитал, что это мне только показалось на фоне изрекаемых им возвышенных мыслей.

На пути нам встретился «Магнит».

— Зайдём, — Олег Петрович коснулся моего локтя. — Купим чего-нибудь к чаю. Дома у меня только хлеб да варенье, гость же заслуживает более почетного приема.

Подойдя к прилавку с колбасами, он попросил у грустной продавщицы отрезать «грамм четыреста» от батона «Докторской». Та отхватила солидный, румяный кусок и завернула его в пергамент.

— Вот, классика. Для бутербродов идеально, — проговорил он с тем удивительным сочетанием простоты и изящества, которое мне было так знакомо по его фразам из нашей переписки.

Его квартира оказалась довольно обшарпанной. Видно было, что ремонт в ней не делался если не со времен царя гороха, то с лихих 90-х уж точно. В главной комнате находилось несколько стеллажей с книгами, однако главной ее достопримечательностью были картины, заполонившие буквально все пространство свободных стен. Хозяин с благоговением стал рассказывать мне об одной из них - самой крупной, недавно им купленной, на которых крупными мазками в очень темных тонах было изображено якобы бушующее море и нечто, отдаленно напоминающее лодку с мачтой. Впрочем я бы не смог разобрать на ней даже этих объектов, если бы не заботливые пояснения хозяина о содержании данного полотна. Остальные картины, к счастью, были более понятными, и поэтому особо долго описывать их Олег Петрович не стал.

Затем он провел меня на кухню, где также висело несколько картин. В красном углу находилась икона, ощущался запах старой бумаги и воска. Он предложил мне присесть, а сам поставил на плиту чайник и нарезал купленную нами колбасу довольно крупными ломтями. Увидев толщину этих ломтей, я вдруг ощутил, что меня подташнивает. Вскоре он наливал чай в изящные стаканы с подстаканниками. Затем он отрезал каждому из нас по небольшому ломтику чёрного хлеба и подвинул в центр стола тарелку с нарезанной колбасой. Аромат этой слегка подкопченной колбасы вступил в странный диссонанс с тонким запахом ладана, ещё исходившим от его одежды.

— Угощайтесь, Артём, не стесняйтесь, — сказал он, вежливо указывая на еду рукой.

Я отыскал самый скромный кусочек колбасы и положил его на свой ломтик хлеба, лишь бы разделить с ним это дружеское действо. Олег Петрович при этом, как мне показалось, довольно пристально наблюдал за мной. Затем его взгляд упал на остальные ломти колбасы. И затем произошло нечто, что заставило мой мозг на мгновение отказаться верить в реальность происходящего.

Он не стал возиться с бутербродами, а принялся жадно забрасывать в рот куски колбасы один за другим. Лицо его, прежде строгое и сдержанное, теперь исказилось. Челюсти работали судорожно, как у зверя. Он не жевал, а раздавливал пищу, глотал огромными кусками, почти не пережёвывая. Горло его ходило ходуном, едва справляясь с непрожёванной едой. Взгляд застыл, устремившись в пустоту, глаза остекленели, в них не было ни капли осмысленности. Человек, который только что рассуждал о святых отцах, исчез без следа. Остался лишь этот жуткий, прожорливый оскал — дикий ритуал поглощения пищи за скромным чайным столом, под взором Спасители с иконы в углу.

Меньше чем через минуту от колбасы осталось лишь жирное пятно на пергаменте, в который она была завернута. Он вздохнул тяжело, будто после быстрого бега, вытер губы тыльной стороной руки и отпил чаю. Взгляд его, как и прежде, был острым и проницательным, но теперь в нём проступало нечто иное. Не стыд и не смущение — скорее, какой-то дерзкий вызов.

— Так о чём это мы? Ах да, о молитве Иисусовой… — произнёс он своим бархатным, словно пропитанным ладаном голосом.

А я сидел, судорожно сжимая в пальцах тёплый подстаканник, и чувствовал, как под ногами трещит и раскалывается лёд моего наивного мировосприятия. Я словно проваливался в ледяную бездну, где смешались недоумение и тихое, повергающее в уныние разочарование.