Сын Солнца и Тени

«Самый опасный человек

в мире — это историк, оказавшийся

не в том времени»

Пробуждение было не из приятных. Жара, запах благовоний, кожи и пота. Как будто попал в какой-то индийский храм во время праздника. Глаза упорно не хотели открываться, а в голове стоял гул похмелья, того самого, славного, после которого кажется, что черепную коробку кто-то аккуратно выскоблил тупой ложкой. Доносилась музыка — что-то томное, с дребезжащими струнами и монотонным бубном — и голоса, и громкий, раскатистый смех, слишком громкий для моей несчастной головы. Хорошо, что с каждой минутой в голове все прояснялось, туман рассеивался, и я смог наконец-то открыть глаза и посмотреть, куда это меня занесло на этот раз. Конференция в Дубае? Корпоратив, загулявший не в ту степь?

Картина, которая открылась, заставила мой, уже почти прояснившийся мозг, на секунду снова зависнуть в синем экране смерти.

Я сидел во главе стола. Не современного полированного, а длинного, низкого, грубо сколоченного из темного дерева, на котором стоял настоящий лес золотых и серебряных кубков, чаш, блюд с фруктами, лепешками и чем-то, напоминавшим жареное мясо. Вокруг — полно людей. Много людей. Все они были определенно персидской наружности — смугловатая кожа, темные, густые волосы и бороды у мужчин, выразительные черты лиц с крупными носами и губами. И одежда... О, боже. Это были не просто халаты, а настоящие шедевры. Парча с золотыми узорами в виде грифонов и львов, легкие, воздушные ткани с меховой отделкой, тяжелые шерстяные плащи с золотыми застежками в форме животных. Женщины носили яркие длинные платья, их волосы были красиво уложены и украшены золотыми лентами. На них были ожерелья из лазурита и сердолика. Свет от множества масляных ламп и факелов, воткнутых в стены, был настолько ярким, что казался почти осязаемым и слепил глаза.

«Реконструкторы», — первая мысль была успокаивающей и идиотской. «Очень богатые и безумно дотошные реконструкторы». Но запах — вот что вышибало эту версию напрочь. Запах не просто «пота», а немытого за долгие недели пути человеческого тела, смешанный с густым ароматом сандалового дерева и мирры, с кисловатым душком прокисшего вина и жира от жаровен. Нельзя заставить людей, особенно богатых, хотя бы несколько часов сидеть в такой духоте.

Мой язык прилип к небу. Я хотел воды. Рядом с моей правой рукой стоял массивный золотой кубок, украшенный гравировкой — царь на колеснице, преследующий львов. Внутри плескалось темно-красное вино. Не думая, я схватил его и сделал большой глоток. Вино ударило в голову — терпкое, густое, с явной ноткой смолы и пряностей. Настоящее. Очень настоящее.

— Вижу, наш наследник Кambujiya пришел в себя после пятого кубка сидонского! — раздался рядом хриплый, веселый голос.

Я обернулся. Рядом, чуть ниже, сидел мужчина лет сорока пяти, с лицом, обветренным и иссеченным шрамами, как старая карта. Его борода, черная с проседью, была заплетена в несколько мелких косичек. На нем был самый роскошный наряд из всех — темно-фиолетовый кафтан, через плечо перекинут плащ из, черт побери, настоящего леопардового меха. Глаза, темные и пронзительные, смотрели на меня с отцовской насмешкой и... ожиданием. В этих глазах читалась привычка командовать континентами.

**Каmbujiya.** Камбуджия. Древнеперсидское имя. Сердце в груди заколотилось так, будто хотело выпрыгнуть и спрятаться под стол.

— Он просто копил силы, Арташaтa, — отозвался другой голос, молодой и звонкий, слева от меня. — Чтобы еще немного послушать твои истории. Каждый раз одно и то же: «А вот когда мы с Киром гнали мидийцев...»

Я медленно повернул голову. Слева сидел юноша, почти мальчик, лет восемнадцати. Его лицо было удивительно похоже на мое — те же скулы, тот же разрез глаз, но без тяжести и усталости историка который неделю сидел в архиве и читал древние свитки. Его глаза светились озорством и обожанием, с которым он смотрел то на меня, то на старого воина. Он был одет проще, но не менее богато — тонкая белая рубаха, золотой пояс, на котором висел изогнутый кинжал в ножнах из слоновой кости.

Арташaтa. Арташaтa... Арташaтa... Мозг, накачанный знанием, лихорадочно работал, отбрасывая шелуху языковых изменений. Арташaтa. Артабарз. Артабарз? Нет. Артафрен? Ближе. Артафрен. Да. Артафрен, брат Дария? Нет, старше. Дядя? Сатрап...

А юноша... Брат. Это должно быть брат. Младший брат. Имя вертелось на языке, но я боялся его выговорить.

— Бардия прав, — сказал я, и мой собственный голос, низкий, хрипловатый от выпитого и сна, заставил меня вздрогнуть. Я говорил. Я говорил на древнеперсидском. Чисто, автоматически. — Твои истории, дядя, слаще любого вина, но от них клонит в сон. Особенно после того сидонского пойла.

Я произнес это почти машинально, полагаясь на какую-то мышечную память этого тела, на его привычки и манеру общения. И попал в точку. Старый воин — Артафрен — грохнул ладонью по столу, заставив звенеть посуду, и захохотал так, что, казалось, с потолка посыпалась пыль.

— Вот! Слышишь, мальчик? Наследник протестует! Говорит, мои рассказы — снотворное! А сам, я гляжу, проспал всю пирушку!

«Дядя». Значит, Артафрен. Брат Кира? Или двоюродный? Важно. Сатрап Лидии. Человек с огромной властью. А юноша — Бардия. Так и есть. Бардия. Смердис. Младший сын Кира. Тот, чья смерть (или узурпация) станет детонатором для взрыва всей империи. Тот, кого, по официальной версии, я должен буду убить. Меня тошнило. Но не от вина.

Я сидел в теле Камбиса II. За столом пировали знать империи Ахеменидов. Год... Какой год? Артафрен упомянул Сидон. Финикийский город. Значит, Финикия уже завоевана. Вавилон пал. Кир взял Вавилон в 539... Значит, сейчас примерно 538 год до нашей эры. Мне, Камбису, должно быть лет двадцать с небольшим. До смерти отца, Кира, осталось... восемь лет. До моей собственной смерти — шестнадцать. До кровавой каши гражданской войны — те же шестнадцать.

Паника, холодная и липкая, поползла от живота к горлу. Я сделал еще глоток вина, чтобы смыть этот ком. Действие. Надо было что-то делать. Хотя бы не опозориться в первую же минуту.

— Где отец? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Вопрос наследника о царе — самое естественное.

— Царь царей удалился с жрецами, — ответил Бардия, на мгновение потеряв озорной блеск в глазах. — Говорят, из Вавилона привезли новые таблички с пророчествами. Он хочет понять, как править этим... этим муравейником.

Вавилон. Да. Столица только что павшей Нововавилонской империи. Мы были в Персеполе? В Сузах? В Вавилоне самом?

— Мы в Сузах, брат? — уточнил я.

— В Сузах? — Бардия удивленно поднял бровь. — Нет. Мы все еще в Пасаргадах. Ты что, совсем вином выжег память?

Пасаргады. Родной дом. Первая столица. Еще не грандиозный Персеполь, а скромная (по меркам царей) резиденция. Значит, до смерти Кира еще не так близко. У меня есть время.

Я окинул взглядом зал. Теперь, когда первый шок прошел, я начал различать лица. Вот тот старик с птичьим профилем и руками, увешанными перстнями — точно жрец, маг. Зороастрийский жрец. Вот группа воинов в кожаных доспехах, с простыми, но добротными поясами — «рыцари» империи, знать из персидских родов. Вот темнокожий человек в египетском парике — дипломат или пленник высокого рода. Вавилонянин в длинной, бахромчатой одежде с выбритым черепом. Мидиец в остроконечной шапке. Все они смотрели на меня, на нашего стола. Ждали речей? Реакции? Я был центром этого малого круга власти.

Артафрен что-то говорил Бардии о лошадях, о новых породах из Бактрии. Я слушал вполуха, пытаясь ухватиться за мысль. Что я знаю? Я знаю, что всё это рухнет. Что этот смеющийся старый воин, возможно, будет воевать против моих преемников. Что мой милый брат станет либо жертвой, либо самозванцем, либо и тем, и другим. Что я войду в историю как сумасшедший тиран, осквернитель храмов. Что где-то тут, среди детей знати, возможно, бегает мальчишка по имени Дарий, сын Виштаспы, будущий великий царь и узурпатор, который сотрет нас всех с лица истории и перепишет ее под себя.

Мысль была горькой, как полынь. Но в ней же таилась странная, извращенная надежда. Я знаю. Я знаю всё. Я — историк, специалист по этому периоду. Я знаю каждую ловушку, каждое слабое звено. Я знаю, где споткнется Кир, где провалюсь я сам, где предаст Дарий.

Передо мной сидел Бардия. Живой, дышащий, верящий в меня. Ключ. Первый и главный ключ ко всему.

— Бардия, — сказал я, перебивая Артафрена. Мой голос прозвучал тише, но как-то иначе. Я видел, как брат насторожился. — Забудь на время о лошадях. Завтра, на рассвете, приди ко мне. Нам нужно поговорить. О Востоке.

— О Востоке? — Бардия оживился. — О походе? Отец говорил, что...

— Отец завоевал Запад, — перебил я его, глядя ему прямо в глаза, пытаясь вложить в взгляд всю серьезность, на которую был способен. — Но империя — как орел. У нее должно быть два крепких крыла. Одного — мало.

Я не был уверен, что донес мысль. Но в глазах Бардии вспыхнул не просто интерес, а настоящий, жадный огонь. Огонь амбиций. Хорошо. Пусть пока думает, что речь о военной славе.

Артафрен притих и смотрел на нас обоих своим ястребиным взглядом. Старый лис что-то почуял. Изменение в воздухе. Изменение в наследнике.

— Ты сегодня какой-то... другой, Каmbujiya, — медленно проговорил он, попивая вино из своего кубка. — Видно, сны были вещими.

«Вещими» — это не то слово, дядя, — подумал я. — Это был не сон. Это был учебник истории. И я только что решил переписать из него целую главу.

Я поднял свой кубок, обращаясь не только к ним, но и ко всему столу, ко всем этим вельможам, чьи имена и судьбы я теперь с ужасом начал вспоминать.

— За новые горизонты! — провозгласил я, и голос мой, к моему удивлению, прозвучал твердо и властно. — За империю, которой еще предстоит родиться по-настоящему!

Зал ответил гулом одобрения, звоном кубков. Они пили за абстрактную идею, за красивый тост. А я пил за свое безумное, невозможное решение. Я пил за то, чтобы спасти этого юного брата. Спасти отца. Спасти эту пьяную, пахнущую потом и золотом империю от самой себя.

И первый глоток этого решения был таким же горько-сладким, как вино на моем языке. Путь был ясен. Шагать по нему предстояло в полной темноте, где единственным фонарем было мое знание грядущих катастроф. И первый шаг нужно было сделать завтра на рассвете.

Но сейчас нужно было просто выжить на этом пиру. Не сказать лишнего. Не сделать того, чего не сделал бы настоящий Камбис. А для этого нужно было вспомнить, кем же он был. И с каждым глотком вина, с каждым взглядом на окружающие лица, обрывки памяти, чувств, привычек этого тела начинали медленно, как проявляющаяся фотография, складываться в моем сознании. Это было страшнее любого похмелья. Я исчезал. И чтобы остаться собой, мне предстояло стать им — Камбисом — лучше, чем он был когда-либо.