Там, где меня обожают

Гораций открыл глаза не сразу — веки оторвались от подушки с тем сухим скрипом, который бывает, когда кожа слишком долго прижималась к хлопку, и теперь липнет, оставляя на простыне след от пота.

Комната была не его: потолок с лепниной, которая в полумраке казалась трещинами в штукатурке, тяжелые шторы, пропускающие полоску света от уличного фонаря, и воздух, густой от чужого парфюма — сладкого, с ноткой ванили, которая уже выветрилась, оставив только металлический привкус вчерашнего вина.

Рядом, под простыней, лежала она — Ирина, жена босса, сорока двух лет, с той фигурой, что держится на йоге и салатах, но с мягкостью в бедрах, которая выдавала, что она давно не бегала по утрам. Ее дыхание было ровным, грудь поднималась и опускалась под тонкой тканью, а волосы — русые, с седыми нитями у корней — разметались по подушке, как провода от забытого наушника.

Он не смотрел на нее долго; взгляд скользнул по ее плечу, отметил синяк от вчерашнего — не сильный, просто метка от пальцев, — и переместился к зеркалу в полный рост у стены. Там, в отражении, он увидел себя: волосы спутаны, но не в беспорядке, а так, что добавляет объема; плечи расслаблены, но мускулы под кожей еще помнят напряжение; и эта линия челюсти, которая всегда заставляла людей задерживать взгляд.

Легко потянулся, простыня соскользнула с его бедра, и прохлада воздуха коснулась кожи — не холодно, просто заметно, как когда открываешь окно в ноябре и чувствуешь, как сквозняк лижет лодыжки.

Телефон на прикроватной тумбочке — ее телефон, розовый чехол с инициалами — мигнул уведомлением: 5:47 утра. Время, когда город еще не шумит, только грузовики на набережной урчат, как кошки с камнями в горле, а Москва-река внизу плещется о гранит, оставляя мокрые следы на ступенях.

Гораций сел, опираясь на локоть, и вспомнил, как это началось — не как роман, а как ход в игре, где она была просто еще одной фигурой, которую стоило подвинуть.

Корпоратив в том ресторане на Красном Октябре, три недели назад: босс, жирный от стейков и сделок, хлопал его по плечу, а она сидела в углу, в красном платье, которое обтягивало талию, но морщинки у глаз выдавали, что она уже не та, что на фото в его инстаграме.

Он подошел не сразу — сначала заказал ей бокал того же шампанского, что у нее, и поставил на стол с комментарием: "Выглядит так, будто оно ждет, чтобы его заметили".

Она повернулась, улыбнулась — не широко, а той улыбкой, что женщины ее возраста дают, когда хотят почувствовать себя снова в игре, — и ответила: "А вы всегда так подкрадываетесь к бокалам или только к тем, кто их держит?"

С того момента все шло по плану, но не по шаблону — он не сыпал комплиментами о ее глазах или волосах, это было бы скучно, как дешевое вино.

Вместо этого он слушал, кивая, когда она жаловалась на "эту рутину с отчетами", и вставлял: "Знаешь, в твоем голосе есть эта пауза — как в хорошем фильме, перед тем, как героиня скажет правду. Расскажи, что на самом деле думаешь о его последней идее с приложением".

Она оживилась, слова полились — про то, как муж душит ее идеями, но сам их не реализует, — и он вел разговор, перехватывая нити: вопросом, паузой, касанием руки к ее локтю, когда смеялся над ее шуткой про "гендерные стереотипы в IT".

К концу вечера она уже звонила ему под благовидным предлогом — "проверить детали проекта", — а он отвечал сообщениями в два часа ночи, с эмодзи, которые заставляли ее чувствовать себя особенной, но не навязчиво.

Коллекция — вот как он это видел: не женщины, а трофеи, которые доказывают, что он может взять, что захочет, без усилий, без пота.

Она была идеальной: жена босса, та, чье "да" открывало двери в кабинет, где решения принимаются за закрытыми дверями.

Вчера вечером, после ужина в ее квартире — муж в командировке, она в шелковой блузке, которая расстегнулась на одну пуговицу больше, чем нужно, — он сделал ход.

Не романтику с свечами, а прямолинейно: налил вина, сел ближе на диване, и когда она потянулась за бокалом, перехватил ее руку, сжал запястье — не сильно, но достаточно, чтобы она замерла, и сказал: "Ты всю неделю пишешь мне про эту усталость. Давай я ее заберу".

Она не сопротивлялась; глаза ее расширились, но не от страха, а от того прилива, когда кто-то берет контроль, которого не хватало дома.

Они перешли в спальню — ее спальню, с той кроватью king-size, где матрас прогибается под весом двоих, — и он сразу повернул ее лицом к зеркалу. "Смотри", — прошептал он, но смотрел не она, а он: на свое отражение, на то, как его рука скользит по ее спине, расстегивая молнию, как бедра ее подаются назад, когда он входит.

Контроль был везде: в том, как он держал ее за волосы, не дергая, а направляя голову, чтобы ее взгляд оставался на стекле; в ритме, который он задавал, замедляя, когда она начинала стонать слишком громко, и ускоряя, чтобы услышать, как дыхание ее сбивается; в той хватке на горле — пальцы сжаты ровно настолько, чтобы она почувствовала давление, но не панику, чтобы воздух проходил, но с хрипом, который делал ее глаза стеклянными, зависимыми.

Не любовь, не страсть — это было как шахматная партия, где каждый ее вздох подтверждал: он ведет, она следует.

Он кончил, глядя на себя в зеркале — на пот на лбу, на напряженные мышцы шеи, на эту кривую усмешку, которая говорила: "Видишь? Все так, как я хочу".

Она обмякла, повернулась, потянулась к нему, но он уже отстранился, встал, пошел в душ, оставив ее с простыней и эхом.

Теперь, в предрассветном свете, он сидел на краю кровати, чувствуя, как мышцы в бедрах ноют от вчерашнего — приятная усталость, как после хорошей тренировки, где ты выжимаешь из тела максимум.

Она шевельнулась во сне, рука ее скользнула по его бедру, но он не отреагировал — просто убрал ее ладонь, аккуратно, как сдвигаешь шахматную фигуру, чтобы не разбудить доску.

В груди было спокойно, теплое удовлетворение, как после сделки, где клиент подписал без вопросов: еще одна в коллекции, еще один рычаг на босса, еще одно подтверждение, что мир подстраивается под него.

Пустота? Нет, он не думал о ней так — это было просто... пространство, которое он заполняет, когда захочет.

Телефон его — на полу, где он бросил его вчера — завибрировал: сообщение от коллеги, "Гораций, утро, идеи по презентации?".

Он улыбнулся, потянулся за ним, пальцы коснулись ковра — шерсть колола ступни, реально, живо, — и ответил: "Сейчас набросаю. Будет огонь".

Она проснулась, моргнула, увидела его, и в ее глазах мелькнуло то — смесь нежности и неуверенности, которую он всегда ловил: "Гораций..." — начала она, но он повернулся, коснулся ее губ пальцем: "Шш, спи. Я скоро вернусь".

Ложь, но мягкая, как подушка под головой; она кивнула, глаза закрылись, и он встал, накинул рубашку — ее мужа, которая висела на стуле, слишком широкая в плечах, но приятная на ощупь.

В зеркале, прежде чем выйти, он поправил волосы — движение привычное, как чистка зубов: палец провел по виску, убрал прядь.

Лицо смотрело назад уверенно, без трещин, без сомнений. "Хорошо", — подумал он, и в этом было все: контроль, который не трещит, коллекция, которая растет, мир, который крутится вокруг.

Дверь спальни закрылась за ним тихо, как щелчок замка, и он прошел по коридору — босиком по паркету, который поскрипывал под весом, — к кухне, где кофеварка ждала, как верный слуга.

Город за окном начинал шуметь: сирены вдали, шаги соседей сверху, река, которая несла мусор к следующему мосту.

Он включил воду, налил в чашку, и пар поднялся, обжигая пальцы — реально, горячо, живо.

Еще один день, где все под рукой.

Гораций вышел из ее квартиры не сразу — постоял в коридоре у двери, слушая, как внутри, за стеной, тикают часы в гостиной, те, с маятником, который он заметил вчера: медленный, равномерный стук, как будто кто-то в соседней комнате дышит в такт.

Ключ от черного хода — ее ключ, который она сунула ему в карман с тем взглядом, полным той смеси, что всегда бывает после: удовлетворение с примесью сомнения — он вернул на место, в вазу на полке, где он лежал среди ключей от гаража и старого сейфа. Не потому что честность, а просто: зачем тащить лишнее, если можно взять заново, когда понадобится?

Лифт спустился медленно, с тем скрипом тросов, который эхом отдается в шахте, и на улице его встретил не ветер, а просто влажный воздух — осень в Москве такая: не холод, а сырость, которая просачивается в манжеты рубашки и заставляет кожу на запястьях зудеть, как от пота после долгого стояния в пробке.

Он пошел пешком, не вызывая такси — зачем спешить, если день еще не разгорелся? По набережной, мимо тех скамеек, где по утрам сидят старики с газетами, сложенными вчетверо, и смотрят на реку, которая течет лениво, с мусором, запутавшимся в водорослях у берега. Вода была серой, с маслянистыми разводами от вчерашнего дождя, и он остановился на миг у перил, опершись локтем, чувствуя, как металл еще теплый от солнца, которое только-только выглянуло из-за облаков.

В груди было ровно — не пусто, просто... пространство, которое заполнится, как только он двинется дальше. Ирина напишет через час, он знает: "Ты ушел? Когда вернешься?" — и он ответит что-то вроде "Думаю о тебе, солнышко", потому что это работает, оставляет ее на крючке, с тем ощущением, что она важна, но не слишком, чтобы не давить.

Кофейня на углу — та же, с запахом свежемолотых зерен, который висит в воздухе, как дым от чьей-то сигареты за углом. Он зашел, не толкая дверь сильно — просто потянул, и колокольчик над ней звякнул тихо, как будто извиняясь.

Бармен — парень лет двадцати пяти, с бородкой, которая еще не прижилась, а торчит клочьями — кивнул, не отрываясь от эспрессо-машины: "Гораций? Обычный?" Голос его был сонным, с той хрипотцой от недосыпа, и Гораций кивнул, опираясь на стойку локтем, чувствуя, как дерево под ладонью слегка липкое от пролитого сиропа. "Да, и добавь двойной шот, если не жалко". Парень хмыкнул — не смех, а просто звук, как будто соглашается, но без энтузиазма, — и налил. Кофе пришел горячий, пар поднимался лениво, обжигая ноздри, и Гораций сделал глоток маленькими, не обжигаясь, чувствуя, как горечь растекается по языку, оставляя привкус металла.

В кармане завибрировал телефон — Ирина, как по часам: "Уже скучаю. Кофе без тебя не то". Он прочитал, пальцы замерли на секунду над экраном, и ответил: "Тогда закажи еще один бокал вина на вечер. Я придумаю, как его отпраздновать". Не "люблю", не "скучаю" — это было бы слишком, как пересолить суп; лучше намек, который заставит ее ждать, представлять.

День тянулся, как река под мостом — медленно, с остановками. В офисе он не спешил с отчетом: сел за стол, открыл ноут, но сначала проверил почту, отвечая на пару сообщений от коллег — коротко, по делу, с той формулировкой, которая делает тебя полезным, но не незаменимым: "Согласен, но давай уточним бюджет. Позвоню после обеда". Босс заглянул ближе к полудню, с кружкой чая в руке — тот, с пакетиком, который пачкает воду желтым, — и Гораций поднял голову, не отрываясь от экрана: "Иван Петрович, садитесь. Я как раз дорисовываю слайды".

Босс сел, стул скрипнул под его весом, и Гораций повернул ноут к нему — не резко, а плавно, чтобы свет от окна падал на клавиатуру под тем углом, где его лицо выглядит сосредоточенным, а не уставшим. "Вот здесь, смотрите, 15% экономии на серверах, но если вбухать в UX, то ROI подскочит. Я прототип набросал вчера вечером — гляньте". Босс наклонился, очки сползли на кончик носа, и Гораций увидел это: то легкое подрагивание щеки, когда человек чувствует, что идея хорошая, но не его. "Хорошо, Гораций. Ты всегда... на шаг. Давай так и подадим на следующей неделе". Рукопожатие вышло влажным — босс вспотел от чая или от нервов, — и Гораций сжал чуть крепче, но отпустил первым, чтобы тот почувствовал: равны, но он ведет.

Обед не был спешкой — он выбрал кафе через дорогу, то, с террасой, где столы стоят под навесом, и ветер с реки доносит запах мокрой земли. Команда собралась не вся — Аня пришла первой, с салатом в контейнере, который она поставила на стол с тем стуком пластика о дерево, и Гораций кивнул ей: "Садись ближе, Ань. Расскажи, как твой тест вчера прошел". Она села, поправляя блузку — ту, с вырезом, где родинка на ключице мелькнула на миг, — и ответила, запинаясь чуть: "Нормально, но юзеры все равно кликают не туда. Я думала добавить подсказки". Он наклонился, не слишком близко, но чтобы запах его одеколона — легкий, сандаловый — коснулся ее, и сказал: "Подсказки — это круто, но давай хитмап кинем, увидишь, где они тупят на самом деле. Ты же фотограф, в смысле, с визуалом у тебя глаз острый". Она улыбнулась — не широко, а так, с той теплотой в щеках, — и кивнула: "Да, пробовала. А ты... откуда знаешь про фото?" Он откинулся назад, делая паузу, как будто вспоминает случайно: "Профиль твой глянул в инсте, после той презентации. Кадры с рекой — огонь, но вот эта с мостом... ну, чуть переэкспонирована, не находишь?" Обесценивание легкое, как касание — не удар, а намек, чтобы она захотела доказать, что лучше. Аня нахмурилась на секунду, потом рассмеялась тихо: "Ты серьезно? Ладно, покажу следующий, если не будешь критиковать". Он улыбнулся в ответ, но внутри отметил: нить натянута, следующий шаг — сообщение вечером, "Эй, а где твои новые фото? Обещала же".

После обеда — не сразу к телефону, а сначала прогулка по офисному коридору, где ковролин под кроссовками пружинит мягко, и он зашел в курилку, хотя не курит: просто постоял у окна, глядя на пробку внизу, где машины стоят, мигая поворотниками, как светлячки в тумане. Звонок от знакомого из фонда пришел через десять минут — вибрация в кармане, и Гораций ответил, не спеша подносить трубку к уху: "Да, слушаю". Голос на том конце — бодрый, с той корпоративной энергией, которая маскирует усталость: "Гораций, привет. У меня тут пара идей по твоему проекту, может, встретимся?" Он сделал паузу, как будто смотрит в окно: "Идеи? Звучит заманчиво, но давай завтра. Я угощаю, в том месте на Тверской, где кофе не разбавленный". Согласие пришло быстро, и Гораций положил трубку, чувствуя, как кончики пальцев чуть теплеют от этого — контроль, который не давит, а просто лежит в ладони, как монета.

Вечер опустился не резко — солнце ушло за крыши, оставив небо в полосах оранжевого, который смешался с серым от дыма труб на заводе за рекой, и Гораций решил в клуб не сразу: сначала душ в квартире — вода горячая, бьющая в плечи струями, которые оставляют красные следы на коже, и он стоял под ней, не торопясь мылить волосы, чувствуя, как пена стекает по спине, холодеет на бедрах. Рубашка новая — белая, с той текстурой хлопка, который не мнется сразу, — села на тело ровно, и он вышел на улицу, когда уже стемнело, но фонари на Патриках горели мягко, отражаясь в лужах, где вода стояла, как зеркала с трещинами от шагов прохожих.

Клуб — вход через арку, где охранник кивнул, не спрашивая имени, потому что оно в списке, и внутри бас не бил сразу — он нарастал постепенно, вибрируя в полу под подошвами, как пульс в висках после долгого дня. Воздух густой, с примесью сладкого дыма от вейпов и пота от танцующих, и Гораций прошел к бару медленно, огибая группы — пары, которые шептались, прижавшись плечами, и тех, кто стоял кучками, смеясь над шутками, которые повторялись еженедельно. Бармен — с тату на руке, которая проступает под манжетой — налил виски без слов, и Гораций взял стакан, обхватив пальцами холодное стекло, чувствуя, как конденсат капает на кожу. Он не сканировал зал сразу — сначала глоток, горечь по горлу, тепло в груди, — потом повернулся, опираясь спиной на стойку, и взгляд скользнул по людям: смех в углу, слишком громкий; парень у окна, который слишком старается, наклоняясь к девушке; и там, у стены, она.

Силуэт в черном — платье простое, без блеска, просто следует за плечами, когда она двигает рукой с бокалом. Одна, с джином на льду — прозрачная жидкость плещется тихо, — и смотрит не на толпу, а в стену, или в свой стакан, с той сосредоточенностью, которая не зовет, а отталкивает. Волосы в хвосте, низком, с парой прядей, выбившихся у виска, и лицо — не симметричное, левая бровь чуть приподнята, как будто вечно в疑问. Гораций не двинулся сразу — зачем? Сделал еще глоток, поставил стакан, вытер губы большим пальцем, и только тогда пошел, не по прямой, а обходя стул, потом пару, чтобы подойти сбоку, не в лоб, чувствуя, как пол слегка пружинит под ногами от баса.

"Можно присесть?" — спросил он, не садясь, голос ровный, но с той ноткой, которая делает это не просьбой, а фактом. Она повернула голову — медленно, без рывка, — посмотрела: глаза серые, с тем темным ободком, который ловит свет от ламп. Не улыбнулась, просто секунду помолчала, потом: "Если хочешь. Только не начинай с 'красивая ночь, да?'"

Он сел, стул скрипнул чуть, и усмехнулся — не зубами, а уголком рта: "Красивая? Нет, здесь все одно и то же. Бас, пот, и завтра все забудут, кто был рядом. А ты... сидишь, будто ждешь, когда это кончится". Обесценивание легкое — не про нее, а про место, чтобы она почувствовала: он видит глубже, чем другие, но не льстит сразу.

Она сделала глоток, лед звякнул, и ответила, не отводя глаз: "Жду? Может, и так. А ты зачем? Чтобы доказать, что можешь сесть куда хочешь?" Голос ее был тихим, но четким, без той игривости, которую он привык ловить — просто факт, как будто комментирует погоду.

Сердце стукнуло — не сильно, а заметно, как эхо в груди, и он наклонился ближе, но не касаясь: "Доказать? Нет, просто... скучно одному. А ты выглядишь, как будто знаешь, как это исправить. Или нет?" Качель — то ближе, вопросом, который цепляет, то отстраниться, подразумевая, что она может не знать.

Она приподняла бровь — ту, левую: "Исправить? Легко. Уйди, и скука кончится. Или... расскажи что-нибудь, что не слышал никто здесь". Пауза ее была реальной — не театральной, а как в разговоре за кофе, когда ждешь, пока другой подберет слова.

Он рассмеялся тихо — не громко, а так, чтобы она услышала хрипотцу в горле: "Никто? Ладно. Вчера был на корпоративе, жена босса флиртовала со мной весь вечер. Думала, я не замечу, как она бокал крутит. А я заметил и... ну, не стал говорить. Зачем портить?" Не хвастается — просто факт, чтобы она увидела: он в игре, но выше, и это обесценивает ее возможный интерес, делая его трофеем.

Она кивнула — медленно, с тем, как будто взвешивает: "Жена босса? Классика. А ты... отказал? Или взял, что дали?" Вопрос ее был прямым, без подтекста, но с той искрой, которая цепляет — не флирт, а вызов.

"Взял, — ответил он, глядя в свой стакан, пауза секунды две, потом поднял глаза: — Но не потому что хотел. Просто... она думала, что ведет, а я просто смотрел. Скучно, когда все так предсказуемо". Качель снова — признание, близость, потом обесценивание всего, включая ее потенциал быть другой.

Лара — имя он узнал позже, когда бармен принес ей новый стакан, и она сказала "спасибо" без улыбки — повернулась к нему чуть больше, локоть на столе: "Предсказуемо? А ты сам-то? Сидишь здесь, рассказываешь про чужие жены. Что, своей нет, или просто коллекционируешь?" Слово "коллекционируешь" вышло с паузой, как будто она пробовала на вкус, и в нем не было злости — просто наблюдение.

Удар — не больно, а как царапина на коже, которую чешешь и она теплеет. Коллекционируешь? Он почувствовал пот на затылке — от баса или от этого, — но улыбнулся шире, касаясь ее стакана пальцем, не ее руки: "Коллекционирую? Может, и так. Но твоя история... она не для полки. Слишком... не знаю, настоящая? Расскажи, зачем здесь одна. Не для компании же". Ближе — комплимент, замаскированный под вопрос, чтобы она открылась, а он взял нить.

Она помолчала, глядя на лед в стакане, потом: "Одна, потому что с кем-то хуже. А компания... ну, посмотри вокруг. Все играют, но никто не выигрывает. Ты вот сидишь, флиртуешь — или что это? — а завтра забудешь". Голос ее дрогнул чуть на "флиртуешь", не нервно, а как будто устала от такого.

"Флирт? — переспросил он, откидываясь назад, делая расстояние: — Нет, просто болтаю. А ты... злишься, что не все по-твоему? Ладно, давай проверим: завтра кофе? Не здесь, а нормально, на Арбате. Если я забуду, то предсказуемый лузер". Обесценивание себя — качель, чтобы она почувствовала власть, потянулась.

Она посмотрела — секунду, две, — и кивнула: "Ладно. Но без историй про жен. Просто кофе". Имя — Лара — она сказала, когда встали, и ушла первой, не оглядываясь, оставив его с виски в руке и тем голодом в груди, который не утоляется глотком. Контроль? Пока нить тонкая, но натянута — завтра потянет сильнее.

Гораций проснулся не от будильника — тот стоял выключенным на тумбочке, с экраном, где цифры 7:14 мигали тускло, как будто экран устал от ночи, — а от того, как свет из окна упал на веки, теплый, но с той осенней желтизной, которая делает кожу под глазами чуть серой. Квартира была тихой: холодильник в кухне гудел ровно, как дыхание спящего, и за окном Арбат уже шумел — шаги туристов по брусчатке, обрывки разговоров на английском и русском, смешанные с гудком кофеварки из соседнего кафе. Он не встал сразу: полежал, чувствуя, как простыня прилипает к спине от пота — не жара, а просто тело после сна, когда мышцы еще не размялись, и в груди было то же ровное пространство, что и вчера, заполненное планом на день: кофе с ней, Ларой, не потому что ждал, а потому что нить нужно тянуть, пока не затянется.

Душ — вода холодная сначала, бьющая в грудь иглами, которые заставляют кожу сжиматься, а потом теплая, смывая остатки сна с волос, и он стоял под струей, не торопясь тер шампунь в ладони, чувствуя, как пена скользит по пальцам, густая, как крем. Рубашка — серая, та, что сидит на плечах ровно, без складок, — наделась без зеркала, по ощущению ткани на коже, и он вышел на улицу, когда Арбат уже кипел: уличные музыканты бренчали на гитаре что-то из Цоя, но фальшиво, с перебором струн, и запах кофе из той кофейни — горький, с примесью корицы — висел в воздухе, как приглашение.

Кофейня была маленькой, с теми столами у окна, где стекло запотевало от дыхания внутри, и он пришел на пять минут раньше — не чтобы ждать, а чтобы выбрать место: столик в углу, где свет падает сбоку, подчеркивая линию челюсти, но не слепит. Бармен — женщина за пятьдесят, с седыми прядями в пучке — налила эспрессо без слов, кивнув: "Гораций? Двойной?" Он кивнул, пальцы обхватили чашку — горячая, обжигая подушечки, — и сел, не глядя на дверь, а на телефон: сообщение от Ирины, "Вчера было... не знаю, как сказать. Ты правда думаешь обо мне?", и он ответил коротко: "Конечно. А ты сомневаешься? Это же очевидно". Качель — подтверждение, но с намеком на ее слабость, чтобы она покрутила это в голове весь день.

Лара вошла не пунктуально — через семь минут, с той же небрежностью в шаге, что и вчера: пальто не застегнуто, шарф болтается на шее, как будто она шла пешком от метро, не думая о ветре. Волосы в хвосте, но пара прядей выбилась, и она села напротив, не здороваясь сразу — просто бросила сумку на стул рядом, с тем стуком кожи о дерево, и сказала: "Привет. Не думала, что придешь. Дождь мог начаться".

Он улыбнулся — не широко, а так, чтобы глаза чуть сузились: "Дождь? Не помню, чтобы обещали. Ты, наверное, с утра новости смотрела — там всегда пугают". Легкий укол — не спор, а просто факт, который заставляет ее на миг подумать: а правда ли? Она заказала латте — "Без сахара, пожалуйста", — и бармен кивнула, не спрашивая дважды, а Гораций сделал глоток, чувствуя, как кофе обжигает язык, и продолжил: "Но я пришел. Ты же сказала 'просто кофе', без игр. Так что... рассказывай. Что вчера имела в виду, когда сказала, что все играют, но никто не выигрывает? Звучит как из терапии".

Она помешала ложечкой в чашке — металл звякнул о керамику тихо, — и посмотрела на него поверх края: "Терапия? Нет, просто наблюдение. В клубе все такие... наигранные. Ты тоже — подходишь, садишься, рассказываешь про жену босса, как будто это анекдот. А на деле? Просто проверяешь, клюнет или нет".

Сердце стукнуло — не от злости, а от того, как ее слова легли, как песок в ботинке: раздражает, но не останавливает. Он откинулся на спинку стула, делая паузу, чтобы она почувствовала пространство между ними: "Клюнет? Ты серьезно? Я просто болтал. А ты сразу в оборону — как будто я что-то сделал не так. Может, это ты играешь, Лара? Сидишь там одна, смотришь, ждешь, чтобы кто-то подошел, а потом отталкиваешь. Классика".

Она замерла на миг — ложечка в руке, и в глазах мелькнуло что-то: не обида, а просто вопрос, как будто проверяет эхо своих слов. "Отталкиваю? Нет, я просто сказала правду. Ты подошел, уселся, и все было... предсказуемо. Флирт, история, предложение кофе. Как по сценарию".

Гораций рассмеялся тихо — не громко, а с той хрипотцой, которая делает звук искренним: "Сценарий? Ладно, признаю, может, и так. Но ты пришла. Значит, не так уж предсказуемо. Или ты путаешь — вчера ты сама кивнула, сказала 'ладно'. А теперь сидишь и говоришь, будто я тебя заставил. Ты всегда так? Вспоминаешь по-своему, чтобы проще было?"

Слова повисли — не удар, а как дым от сигареты: незаметно обволакивают, заставляют моргнуть. Она поставила чашку, пальцы сжали край стола чуть сильнее, и ответила, но медленнее: "Заставил? Нет, я пришла, потому что... ну, кофе. Но вчера ты сказал 'если забуду, то лузер'. А теперь сидишь и переворачиваешь — будто я в чем-то виновата. Странно это".

Он наклонился ближе — не касаясь, но чтобы запах кофе от его чашки смешался с ее латте: "Виновата? Кто сказал? Я просто повторяю твои слова, Лара. Ты же сама про игры. А теперь злишься, что я их вижу? Может, тебе кажется, что все вокруг манипулируют, потому что... ну, не знаю, прошлый опыт? Ты слишком чувствительная к таким вещам, наверное. Шучу, конечно". Последнее — с улыбкой, мягкой, как подушка, но внутри он отметил: нить дернулась, она моргнула, взгляд скользнул к окну, где дождь все-таки начал моросить по стеклу, капли стекали неровно.

Она сделала глоток — молоко оставило след на губе, который она вытерла большим пальцем, — и кивнула, но не сразу: "Чувствительная? Может, и так. Но вчера ты точно сказал про лузера. Я помню". Голос ее был ровным, но с той паузой, которая выдает: сомнение, как трещинка в стекле.

"Помнишь? — переспросил он, голос тише, почти заботливый, и коснулся ее руки — не сжал, а просто пальцем по запястью, легонько, как проверяя пульс. — Ладно, допустим. Но если я сказал, то не всерьез. Ты же знаешь, как в таких разговорах — слова летят, а потом путаются. Главное, что ты здесь. А насчет чувствительности... это не плохо, просто иногда мешает видеть просто. Кофе, дождь, разговор. Без подтекста".

Она не отодвинула руку — пальцы ее расслабились под его касанием, и в груди Горация шевельнулось то теплое, как от виски: контроль, который не давит, а просто ложится, как одеяло. "Без подтекста, — повторила она, но уже тише, глядя в чашку. — Ладно. А что дальше? Еще кофе, или ты уже решил, что хватит?"

Он убрал руку — медленно, чтобы она почувствовала отсутствие: "Дальше? Как захочешь. Но если скажешь 'хватит', то подумай: может, это не я решаю, а ты просто боишься продолжить. Шучу опять. Давай просто посидим. Дождь кончится, и увидим".

Диалог растянулся — не спеша, с паузами, когда они смотрели в окно, где Арбат размок, люди прятались под зонтами, шаги их шуршали по лужам, и Гораций чувствовал, как ее плечи расслабляются понемногу, как взгляд ее возвращается к нему чаще, с тем вопросом в глазах: а правда ли вчера было так? Внутри него — не триумф, а просто факт: нить крепче, коллекция ждет, а пустота... ну, она заполнится, когда она потянется сама, думая, что это ее идея. Дождь усилился, барабаня по стеклу, и он заказал еще одну чашку — для нее, без слов, — потому что так проще: дать, чтобы потом взять.