Тайна куриного бога

Наверное, я когда-то сошла с ума, пусть даже выгляжу в глазах окружающих совершенно нормальной.

Кто я? Сумасшедшая? Убийца? Не знаю. Я сама себя давно осудила и обвинила. И давно вынесла приговор. Сама определила высшую меру наказания и, поверьте, хватило бы духа привести приговор в исполнение. Даже не сомневайтесь в этом, потому что жизнь с таким грузом на душе куда страшнее смерти.

Давно… если бы не сын…

Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Это не так. То есть она проносится, но не мгновенно, не в один миг. Просто чем ближе к смерти, тем более давние события вспоминаются. Давным-давно забытые мелочи, которым когда-то не придавали значения, видятся совсем в другом свете, кажутся важными, судьбоносными, переоцениваются. Этих мелочей бесчисленно много, как песчинок на морском берегу, и память прибойной волной наползает, слизывает песок, уносит с собой, чтобы вскоре вновь вернуться за следующей порцией. Прошлого много не бывает, оно не бесконечно и когда-нибудь кончится. Не останется ничего на берегу жизни — всё прожито.

Десятилетиями не вспоминала, а тут вдруг вспомнила, как сватали Люсю. Людмила — моя старшая сестра. Есть ещё брат, тоже старший — Василий. Люся — иначе её не называл никто — небольшого росточка, одна такая в роду. Остальные члены семьи высокие, статные люди, а она пошла не в нашу породу. Пышные формы, большой бюст, тогда ещё тонкая талия. И внешность у неё тоже не наша, не полетаевская: кареглазая, темноволосая, с глубокими ямочками на щеках и россыпью веснушек на переносице и высоких скулах.

Женихов у неё было много, кружила парням головы, разбивала сердца, но лишнего не позволяла никому.

Много лет спустя я иногда смотрела в зеркало, сравнивая себя с сестрой, и пыталась понять: что со мной не так? Я красива, это совершенно без ложной скромности говорю. Глаза большие, зелёные, ресницам завидовали подруги, приятельницы и просто мимо проходившие женщины. Брови тонкие, в разлёт к вискам. Бабушка, когда ещё была жива, всегда гладила мои брови и приговаривала: «Будто икону Бог рисовал! Прямо кисточкой вывел!», а я прикрывала от удовольствия глаза и улыбалась. Улыбка меняла лицо, будто подсвечивала изнутри, в глазах загорались искорки, и невозможно было не улыбнуться в ответ. Жаль только, повзрослев, улыбалась редко.

Густые, русые волосы, ближе к концам светлые, почти белые, когда-то рекой струились до пояса, но после той злополучной поездки сделала стрижку. Короткую сложно было уложить, слишком густой и непослушный волос, но, отрастив немного, не сильно длинно — чтобы хватило сделать аккуратную гульку на затылке — остановилась на этом варианте. И всё-таки, не смотря на красоту, за всю жизнь у меня было всего три поклонника.

А за Люсей бегали толпами, табунами. «Ты слишком много думаешь, — говорила мне Люся, когда я спрашивала её об этом, — а мужики умных не любят». Замуж она собралась за весёлого городского парня, которого звали Антон Павлович. Старший брат Василий тогда пошутил: «Почти Чехов!», прозвище прилипло на всю жизнь.

Почти Чехов внешне — мечта любой девушки, красив невероятно! Черноглазый, черноусый, высокий, взгляд с лукавой чертинкой. Фигура такая, что особы женского пола часто мечтательно замирали, увидев его, и провожали взглядом. А когда видели его с Люсей, бывало, шипели вслед: «Что он нашёл в этой…», но Люсю такие замечания смешили: «Любит он только меня, так что завидуйте молча». На краевых соревнованиях Антоша часто занимал призовые места по плаванию, биатлону, приходил первым в марафоне, и поклонниц у парня было предостаточно. Но он увидел мою весёлую, смешливую сестру — и влюбился.

В ожидании сватов, бабушка с Люсей надраили дом, выскоблили ножами полы, побелили печку.

Память — она вообще ведёт себя странно. Повзрослев, я часто думала, почему не помню похорон родителей, погибших через два года после Люсиной свадьбы? Странно, ведь мне было почти семь лет, но я совершенно не помнила своих слёз, горя, а вот сватовство старшей сестры оказывается врезалось в память до мельчайших подробностей.

Мне было четыре года, и я сидела на кровати, наблюдая за предпраздничной суетой. Бабушка с мамой и Люсей ушли в баню, отец со старшим братом Василием были во дворе, а я смотрела на печку, свежевыбеленную, белоснежную, красивую. Помню, сердилась, что полы не такие белые, как печь. Помню, с каким удовольствием взяла оставленное у печи ведро с известью, макнула в неё лежащую рядом на газетке кисть и…

Когда старшие пришли из бани, я с радостью «добеливала» горницу. Люся сползла вдоль дверного косяка, тоненько заскулив: «Бабушка-аа!», а бабушка сгребла меня в охапку и понесла в баню — отмывать — по пути отправив старшего внука помогать сестре. С невероятной скоростью они за полчаса отскоблили известь с пола, навели порядок, но переодеться и умыться Люся уже не успела. Так и сватали её, перемазанную извёсткой. Впрочем, это не помешало, Почти Чехов на ней всё равно женился, хотя потом всю жизнь подтрунивал, вспоминая сватовство: «Люсенька, вытри щёчку, пятнышко посадила», — заботливо говорил он, потом невинно добавлял: «Кажется, в извёстке вымазалась!». Сестра замахивалась на мужа, почти Чехов довольно хохотал и обнимал супругу.