Тайна рубиновой шкатулки

«Не сам я взял то место, на котором сижу, его дал мне Бог. Оно не лучше галер, но я защищал бы его до последней степени».

Николай I

Март, 1801 г.

Однажды наступает момент — момент, когда душа замирает, осознавая, что пришёл конец всему, что она так долго берегла. И вот эта душа стоит в потёмках, пожимает плечами, не понимая, куда же ей отправиться сейчас — окна распахнуты, стоит только податься едва вперёд, влезть на подоконник и рухнуть в объятия мглы, чтобы потом быть подхваченной порывом северного ветра. Под ногами будут проноситься бесконечные дороги, бескрайние луга и поля, непроходимые леса и его чащи, будут махать шапками люди, поднимая бестолково головы. Кто-то крикнет что-нибудь вслед прощальное, кто-то распадётся в слезах и станет заходиться от рыданий и гнева, кто-то сделает вид, что его ничто не заботит. И когда душа, наконец, достигнет райских садов и её встретит Бог, уже и вправду ничего не станет более значить, только простор — для мысли, для красоты, для искусства...

Мария Фёдоровна[1], когда-то именуемая Софией Доротеей, проснулась от странного шума, от которого почему-то стало вдруг больно дышать. Она дрожащей рукой стащила с себя лёгкую ткань одеяла, ещё не поднимая век, будто в страхе, что, если откроет их, увидит ужасное. За дверями её прелестных покоев завозились люди, началась какая-то беготня, возникла суета. Что это? Кто там? Откуда столько звуков? Она, ещё ласкаемая сном, мало что могла понять в то мгновение. Крики! Она чётко услышала крики, и это побудило её наконец встать с постели. Путаясь в шёлковой сорочке, она подумала, что увязла в паутине. Всё давило на неё — стены казались слишком близкими, вот-вот грозились зажать её между собой.

— Что происходит? — Спросила обеспокоенная и сбитая с толку императрица у пустоты. — Что такое?

Как-то сжалось сердце, обливаясь похолодевшей кровью, да ко всему телу прилипла тень потрясения. Женщина суетливо ворвалась в следующую комнату — туда, где, столпившись у двери, толкались её прислуга и некоторые фрейлины — Софья Пальменбах[2] и Мария Скавронская[3], которых она всегда помнила по девичьим фамилиям и которым старалась доверять. Не видать было только Лопухину, девушку, столь полюбившейся её супругу…

— Матушка, не ходите! — Первой подала голос Софья. — Там творится что-то адски неведомое. Просим Вас, матушка, останьтесь с нами, просим!

Но Мария Фёдоровна, на негнущихся ногах, напуганная, однако неожиданно воспылавшая отвагой, ринулась вперёд. Слуги сомкнулись перед ней не особо плотной стеной. Она нахмурилась, вооружившись собственными новыми атласными перчатками, которые ещё не успели дошить. Они без дела лежали на резном столике и пока не представляли собой никакой ценности. Мария Павловна попыталась её удержать, позволив себе нагло схватить государыню за край белой сорочки, обшитой кружевом. Вскоре и сами двери отворились. Задыхаясь от волнения и, то и дело, лихорадочно кашляя, перед Марией Фёдоровной появилась никто иной, как Шарлотта Ливен[4]. От явления этой женщины её всю дьявольски затрясло. Хватило одного взора, чтобы ледяная глыба разрезала её естество пополам. Случилось нечто ужасное, случилось то, чего она боялась и от чего бежала во всех своих кошмарах. Пусть ничего ей не говорят, пусть молчат, ведь если мысли приобретут звук, они будут иметь вес, то есть сбудется всё, что они хотят скорее претворить в жизнь.

— Мария Феодоровна, добродетельница наша! — Начала её близкая подруга и гувернантка великих княжон. — Сегодня, этой мартовской ночью, Всевышний не уберёг нашего августейшего покровителя... Государь-император Павел I[5] получил апоплексический удар. Ему дурно! — Софья Евстафьевна подала ей руку, Мария Павловна едва ли успела встать позади, чтобы подхватить и помочь на себя опереться поражённой госпоже. Гувернантка выронила из руки трость и бросилась к ногам хозяйки.

Её замутило. Ноги перестали быть ногами, руки отказались быть руками. Голова, ещё в состоянии рассуждать, стала формулировать необходимые вопросы, но что они могли ей теперь сказать? В чём покаяться? Она слишком любила этого человека, она буквально возложила на алтарь их любви всю свою жизнь, она подарила ему десять детей и саму себя. Неужели Господь, Тот, которому Мария Фёдоровна направляла все-все молитвы, отвернулся от неё, стал жестоким и жадным? Она страдала каждую минуту, умирая следом за супругом и не веря, что такое вообще может произойти.

— Его спасут? Где доктор? — Мария Фёдоровна, вынужденная скрыть страдания за вуалью невиданной смелости, отступила от заплаканных фрейлин и, отталкивая от себя, ног своих, госпожу Ливен, схватила говорящую за плечи. Какой храброй она показалась самой себе! Разве есть кто-то в этом дворце такой же храбрый?

— Нет! — Воскликнула она. — Он умер! Его убили!

Убили. Её парализовало. Удар хватил не супруга, её пламенно любимого, а её саму. Нижняя губа ушла в дикий пляс Сатаны, а верхняя — застыла, словно каменная. Она хотела вскрикнуть от боли, но язык не поворачивался, голос застрял где-то в горле, рядом с комком горьких слёз. Её Паульхена больше нет. Отобрали! Тысячи острых осколков вонзились разом в её сердце, а лёд завладел венами.

«Вернись, мой милый друг, пожалуйста, вернись, скажи, что я навеки твой ангелочек!» — хотелось реветь навзрыд, но лицо не исказила ни единая судорога. Мария Фёдоровна, забыв обо всём, о каком-либо приличии, обещаниях, прямо в этом тонком ночном платье побежала к своему принцу в невыносимой надежде застать его живым.

Как же обычно должно стучать сердце? Как оно стучит у тех, кто вот-вот отправится на Небеса? В здравии и болезни, в горе и в радости — она давала ему эту клятву перед Богом, значит, должна сделать всё возможное, чтобы сейчас оказаться рядом с ним. Так как же стучит это сердце, полное крови? Они соединены с ним, стоит лишь заставить и своё сердце проснуться от глубокого сна, и его тоже немедленно пробудится!

Шаг за шагом, пролёт за пролётом, этажи, ступеньки, дворцовые коридоры, в которых уже толпились странные и страшные люди с зажжёнными факелами. Раз-раз... Нет, не так оно должно стучать! Два-два... Совсем не так. Оно барахталось там, билось о рёбра, ломало грудную клетку. Научишься же ты стучать, как положено?

— Вытащите вон эту бабу! — Как гром, раздался над ней чей-то грубый голос, который она уже слышала ранее.

Её схватили мощные руки, в которых не было тепла, но было другое — ненависть и жажда убиения. Её бросили прямиком на мраморный пол, но она встала и вновь подалась далее, к покоям Павла Петровича. Аромат смерти заполз, как жук-скарабей, ей в нос, и женщина разрешила себе плакать. Кипяток орошал её большие голубые глаза, покрасневшие и обложившиеся пятнами скорби. Это было невыносимое потрясение для неё, такой крохотной по сравнению с этими убийцами-великанами.

Они не посмели бы с ним столь быстро распрощаться — он, наверное, ещё дышал, пусть это и было слишком мучительно для него. И лишь её необъятное горе могло бы излечить все его раны, ибо любовь медленно превращалась в желание отомстить. Схватив подсвечник, женщина грубо обрушилась на стоявшего у покоев мужа заговорщика, но тот вовремя сумел отойти, отчего она просто впечаталась в стену. Подсвечник выпал из рук, на пол раскрошился воск. Её в очередной раз больно толкнули.

— Убейте меня вместо него, молю вас, господа! — Как много вокруг неё было людей, как страшно было думать, что все они ненавидят её супруга, что она беспомощна, одинока и более никем не любима. — Пожалуйста, так пусть же меня убьют, но позвольте... Я видеть его хочу! — Мария Фёдоровна то молила, то требовала, самостоятельно уже не понимая того, что говорят её уста. Она срывалась на крик, она шептала, она сиплым голоском упрашивала палачей подпустить к её Паульхену. Но всё было тщетно.

Ей подали стакан воды, как единственное извинение за причинённые неудобства. Она хотела жадно его испить, но верный слуга, в будущем камер-лакей её двора, Перекрестов[6], осушил половину первей её.

— Теперь пей, матушка-царица, если ты должна умереть, я умру с тобой. — Но не успела Мария Фёдоровна приложить хрусталь к вспухшим от нервоза губам, как в дальнем коридоре, ведущим к апартаментам почившего батюшки, возник, как из воздуха, её старший сын Александр[7]. В парадном камзоле с высоко поднятой головой, юноша направлялся ей навстречу в окружении огромного числа гвардейцев и прочих заговорщиков. У дверей покоев Павла I его ожидал граф Пален[8].

— Я не желал того, мама. — Проронил с горечью в голосе её ребёнок, её Саша. — Господь рассудил иначе. Теперь я отец Вашим детям.

Внутри всё оборвалось. Она взглянула на него ещё плачущими глазами, пытаясь разглядеть в его словах хоть какую-то ничтожную долю истины, ибо всё в её естестве отрицало причастность Александра к убийству императора. Но это и было правдой — Пален предоставил ей документ, подписанный рукой старшего сына, где значилось разрешение на убийство её властителя.

Схватившись за почти не бьющееся сердце правой рукой, Мария Фёдоровна закрыла себе рот левой, чтобы никто не услышал её громких всхлипываний. Прав был Паульхен, никому нельзя было верить. Так как же тебе должно биться, маленькое бедное сердечко? Раз-два, раз-два... Будто штык острием вонзили ей в самую грудь и пробили им несколько костей. Как же могло такое произойти? Как могло такое случиться? Они были близки с сыном, и тот никогда не скрывал от матери мрачных мыслей. Что же теперь? Мария Фёдоровна держала в руке сей документ, заливаясь горькими слезами. Отцеубийца. Предатель всей их семьи. И он ещё велел именовать его отцом её же детей? От ужаса расширялись зрачки, белели костяшки.

— Неужели ты соучастник?.. неужели...

— Я готов Вам поклясться, я ни в чём не виноват, но это случилось, матушка. Свершилось. — Александр заключил обездоленную мать в крепкие объятия, невзирая на то, что Пален намеревался сообщить ему о вынужденном визите в Зимний дворец. — Я прошу у Вас прощения, я объят огнём вины, но Вам следует меня простить и отпустить батюшку в мир иной. Разрешите стать Вашей опорой вместо него.

Мария Фёдоровна не переставала всем телом дрожать, умоляюще заглядывая в родные глаза. Кто он теперь для неё? Кто он на самом деле? Она мать своего ребёнка, но как обнять его, как приложить к груди, если на его руках кровь того, кого она так нежно любила? Этому не бывать. Отныне он трус, возжелавший власти. Но ведь он её первенец, желанный ребёнок, так мало познавший в этой жизни хорошего и славного. Он такой же заложник обстоятельств, как и она. Но что она скажет утром и другим своим детям? Как станет писать письма дочерям, ежели надобно поздравить с помолвкой, а не объявить о смерти любимого батюшки? Женщина — рабыня своей любви. Эта скорбь не давала ей даже вздохнуть. Как будет горевать её малютка Миша[9]! А что на это всё скажет Константин[10]? А Николай[11]? Мария Фёдоровна никак не смогла оправиться после смерти дочери Оленьки. И такая потеря для неё — личная погибель.

Она видела перед собой Павла, там, за спиной Александра. Он был жив, но уже будучи лишь призраком её болезненных воспоминаний. Как хотелось ей прижаться к нему и забыть об этом всём, об этом страшном, что настигло её в эту ночь!

— Вы забавная, София Доротея. — Отчего-то возникло у неё в памяти, и она ещё раз посмотрела туда, где стоял улыбающийся Пауль.

— Мария. Зовите меня Мария. — Она рыдала в грудь сына, прощая его за всё — за предательство, одиночество, боль, холод, убийство дорогого супруга, она прощала так, как простил бы он. И ей казалось, что это было одним из самых правильных решений.

Она русская. Павел сделал её таковой. И теперь, ради России, она была обязана принять её нового правителя. Но было у неё и то, что никому отдать она бы не посмела.

Мария Фёдоровна сидела в коридоре около часа, наблюдая за тем, как запечатывают покои мужа. Фрейлины не покидали её ни на мгновение, пробовали давать нюхательную соль и цитрусовые, но она вертела головой, пусть тошнота не отступала. Поджимались сами по себе губы, и она не переставала всхлипывать и время от времени кашлять. Её передёргивало. Особенно трясся подбородок, и качалась нога, заброшенная поверх другой. Раньше она не могла позволить себе так развязно сидеть, но сейчас меньше всего получалось расслабиться. Сдирая зубами кожицу с нижней губы, Мария Фёдоровна размышляла, как бы неприметно от всех оказаться в кабинете супруга и перепрятать ключ, способный отворить рубиновый ларец, в котором он уготовил послание потомкам.

— Ваша светлость, позвольте помочь. — Обратилась к ней служанка, предлагая руку, чтобы опереться, но женщина лишь махнула, отгоняя её от себя.

— За мной не идти, прошу вас всех, побеспокойтесь о моих детях, пожалуйста. Не хочу, чтобы эта ночь отложилась у них в памяти. Я не перенесу их кошмары. — Мария Фёдоровна не могла поверить в то, что так скоро ей понадобится трость, но ходить ей было трудно; кружилась голова, всё ещё не слушались ноги. — Мой дом кишит крысами. Мне не стерпеть боли, что нанесли мне неприятели. Алексей Сергеевич, будьте так любезны, сопроводите меня до кабинета Павла Петровича. Есть одно дело, что не успел довести до конца мой супруг. Мой долг — сделать это вместо него. Идёмте со мной, я переживаю, что меня может остановить Иван Матвеевич[12].

Перекрестов поспешил к поражённой женщине, подал ей руку, помог опереться. Она, всегда цветущая и румяная, в одну ночь как будто постарела — появились морщины, лицо осунулось. Она такой не была на ужине, когда Павел Петрович расхаживал по столовой зале и демонстративно отворачивался от зеркал. Ему всё чудилось безобразие, и он уже чувствовал, что утро следующего дня увидеть не сумеет. Отказался от чая, не стал пробовать свинину, а когда Мария Фёдоровна пожелала его обнять, то выставил вперёд руку, создавая между ними дистанцию. Никаких прикосновений. Она должна научиться его отпускать.

Но она не отпустит. Ни за что на свете. Опираясь на плечо верного слуги, императрица шла вдоль лабиринта коридоров, её тело дрожало, хотя её давным-давно укрыли тёплым покрывалом вместо богатого халата, от которого она отказалась. О, она, конечно, понимала, что, возможно, Александр изучил кабинет отца, вынес оттуда всё необходимое для переезда в Зимний дворец. Но пока его здесь не было, она обязана выполнить последнее желание Павла Петровича.

Дверь оказалась полуоткрыта. Рядом с ней оставили стражу. Тошнота вновь подкатила к горлу, не давая возможности дышать. Несколько часов назад Мария Фёдоровна не испытывала пред ними страха, она была хозяйкой и могла ходить, горделиво поводя плечами. Сейчас её могли не пустить, но ведь сын велел оставить мать в покое. Она подарила жизнь наследнику престола, она всё ещё императрица.

— Алексей Сергеевич, позаботьтесь о том, чтобы меня не беспокоили. Очень важно сделать всё необходимое сейчас, покуда Александр Павлович в отъезде. Не сделаем — дело Павла Петровича превратится в пыль. — Её голос перестал дрожать. Собравшись с последними силами, Мария Фёдоровна миновала стражу под предлогом того, что желает забрать все открытки, что когда-то присылались покойному супругу.

Вошла в кабинет, притворила за собой двери, сползла спиной по стене. Вот так, сидя на холодном полу, она, не моргая, смотрела на опустевшее кресло и дубовый стол, не находя в себе ничего, что могло бы заставить её поверить в то, что Паульхена больше нет. Она не видела его тело и не хотела этого. Ей было легче представить, что тот уехал в столицу, отправился на войну или просто гуляет сейчас по парку, выдумывая новенькие фонтаны и скамейки. Горькая слюна скатилась внутри горла, отозвалась там спазмом. Плакать было просто нечем — все слёзы выплаканы.

Поднявшись, женщина одёрнула сорочку, набросила побольше балдахина на плечи и направилась к столу. У неё очень мало времени, уже совсем скоро сюда нагрянет Пален. Наглый коршун — отберёт у неё последнее. Везде было зябко — печи ещё не были готовы к тому, чтобы их зажигали. Михайловский замок вообще был не совсем готов. Павел Петрович так спешил с переездом, что не достроил часть собственного детища. Он мечтал, чтобы эта крепость защитила его, но, увы, возлёг навзничь именно в этом месте.

Она нервно покусывала нижнюю губу и игнорировала струйку крови, стремящуюся вниз, к подбородку. Пальцы перебирали бумаги, шустро поднимали книги, какие-то свёртки, перекладывали с места на место карты и дневники, отчёты, чертежи, рисунки. Она точно помнила этот маленький золотой ключик с рубином в виде сердца, которое так и не застучало, как положено. Нет, так просто Павел Петрович не поступил бы с сиим предметиком. Он был изобретателен всегда. Мария Фёдоровна прикрыла глаза, тяжело дыша. Стены всё ещё зловеще давили на неё. Дыхание учащалось, хотя она пыталась его успокоить.

— Господи, отец мой Всевышний, если ты вправду существуешь, если ты любишь грешное своё дитя, то дай мне знак, где искать этот ключик... Мой супруг, часть души моей, покинул меня. И я оставлена на этом свете сиротой. Не покидай меня и ты, молю тебя… — Шептала императрица, прикладывая серебряный крестик к кровоточащим губам. — Я стану заботиться о всех детях России, я буду матерью каждому младенцу, я не оставлю немощного без крова, я весь остаток жизни проведу в благих деяниях и молитвах. Только прошу тебя, не покидай, дай знак, где искать ключик... — Одинокая слеза скатилась из уголка её левого глаза и замерла пятнышком на ткани покрывала. Сегодня ночью умерла её душа — любовь же будет жить вечно.

Неожиданно с характерным грохотом открылось окно, впуская в просторный императорский рабочий кабинет порыв ледяного мартовского воздуха. Ветер кружил вокруг стола, огибал углы, обдувал насильно Марию Фёдоровну, что совсем ему не противилась. И всё-таки пришлось нечаянно пошатнуться, оступиться и сделать шаг назад. Ножка тотчас же нащупала неровность в полу — как будто паркетная плашка стояла кривенько. Женщина скинула с себя покрывало, не дававшее двигаться свободно, присела и потрогала одну из плашек пальцами. Что-то действительно мешалось. Она сообразила, что так просто сдвинуть её не получится, поэтому, приметив небольшую кочергу у печи, подставила её загнутый конец под край, что немножко отходил. Слегка надавила и постучала по металлическому пруту. Плашка поддалась. За ней и вторая, и третья. И четвёртая, словом, тоже.

Ножом для бумаги женская ручка срезала с плашек лишнее, сдула с тайника напольную пыль — маленькая крышечка открылась с помощью всё того же ножа, только пришлось дополнительно на неё надавить. За ней показался тёмно-красный бархатный мешочек, перевязанный тугой верёвкой для писем, на которой зияло несколько узлов, завязанных прямо друг на друге. Мария Фёдоровна мельком глянула на дверь, что всё ещё оставалась закрытой, и взяла мешочек, отходя к окну. Ветер продолжал терзать занавески и переворачивать бумаги на столе.

— Не подведи нас, миленькая, ежели ты и вправду времени не познала… — Суетливо шептала императрица, испуганно озираясь по сторонам. Какая ужасная ночь!

Действовать в темноте было невероятно сложно, но глаза, привыкшие к таким обстоятельствам, были ей замечательными помощниками. Она попыталась развязать первый узелок, но пальцы напрягать уже не получалось. Силы покидали её постепенно, а всякое усердие причиняло боль. Сдаваться было нельзя — ей было важно убедиться в том, что ключ на месте и не попал в руки Александра или Палена.

Снова послышались быстрые тяжёлые шаги. Перекрестов заглянул в кабинет и обнаружил Марию Фёдоровну сидящей на подоконнике и тщетно пытающейся развязать узлы на мешочке. Два из них уже не мешали ей, оставалось ещё несколько.

— Алексей Сергеевич? Что такое? — Суетливо спросила она, прижимая мешочек к груди, пряча его. — Кто там?

Повсюду было слишком много глаз. Даже у стен появились уши в эту ночь. Она всё ещё оставалась пленницей Михайловского замка, и в тайне от неё самой за ней следовал караул. Генерал Леонтий Леонтьевич Беннигсен[13] постарался, чтобы мать нового императора была под их строгим блюстительством, и то, что они позволили ей эту вылазку в кабинет Павла Петровича, означало, что и здесь каждое её решение было заранее продумано ими.

— Государыня… — Начал Алексей Сергеевич как бы мягко. — Сюда направляются заговорщики. Прячьте, что заимели. Они велят Вас запереть... — Он закрыл двери кабинета и стал перед ними, всем телом закрывая Марию Фёдоровну, изобретающую на ходу новый тайник. Она щупала стены, изучала пол на предмет каких-нибудь выпуклостей.

— В Ваших же интересах пропустить нас к императрице. — Жёстко потребовал вернувшийся нежданно из столицы Пётр Алексеевич, тот самый Пален, которого они все так опасались. — Она не ведает, что творит, оттого поступает скверно. Все мы кого-то теряли. Она скоро оправится. Впустите нас.

— Я поклялся государыне защищать её, Пётр Алексеевич. — Алексей Сергеевич навалился спиной на дверь, когда его подпёрли к ней штыком. — Колите! Марию Фёдоровну я не оставлю.

Но убивать его не стали — такую смерть им было бы затруднительно объяснить, посему просто ударили Перекрестова по макушке, и тот, закачавшись, сполз по двери на пол, где был схвачен и оттащен в сторону. Испуганная женщина, почти поседевшая за эти часы, догадалась, что сейчас её возьмут силой, и с надеждой пропихнула между дверными ручками кочергу. Ей было необходимо дополнительное время, чтобы что-нибудь придумать для того, чтобы спрятать ключ. Развязывать верёвку она прекратила, просто убедилась в том, что мешочек не пуст. Рельефно его содержимое подходило под нужный предмет, оттого она в своей ночной сорочке, именуемой пеньюаром, вылезла навстречу ветру, покинув подоконник, и схватилась рукой за карниз, боясь упасть.

В дверь ломились. Кочерга не давала никакой гарантии того, что у неё есть хотя бы минута времени. Тем не менее, Мария Фёдоровна понимала, что сейчас важна каждая ничтожная секунда. Ножка соскользнула с подоконника, тело повело вниз — но она, вскрикнув, сумела удержаться за карниз, несмотря на то, что дул холодной ветер. Её била мелкая дрожь, но она не мёрзла — грела цель — спасти будущее, спасти то, чем жил её Паульхен. Нащупав лепнину, Мария Фёдоровна заложила мешочек между ней и стеной замка, удачно, прямо в выемку. Затем шустро спрыгнула с подоконника, однако пошатнулась и сбила корпусом кресло. Руками вошла в стол, за который села и схватилась за бумаги. В это же мгновение кочерга не выдержала, и в кабинет ворвался Пален с пятью-шестью стражниками. Огонь, что они принесли с собой, ударил по глазам, привыкшим к темноте.

— Что Вы здесь делаете? — Потребовал ответ Пётр Алексеевич, подходя к женщине, что теперь сгребала свёртки в одну кучу, поближе к себе. — Отвечайте!

— Ich will regieren! — Прокричала она на немецком, а затем повторила то же самое на русском. — Я хочу править! Трон мой, я коронованная императрица, я ищу завещание Павла Петровича! — Только так она могла оправдать своё пребывание в кабинете супруга. Никто не должен был знать о её истинных намерениях. — Я не стану присягать отцеубийце, только я вправе занять российский престол!

— Вы не в себе, Мария Фёдоровна, будьте так любезны, не доводите до греха, отправляйтесь в свои покои. — Пален схватил её под руки, и та принялась вырываться, даже пробовала кусаться, но ничего существенного сделать не удалось. — Что вы стоите? Выведите её отсюда немедленно!

— Что Вы сделали с Алексеем Сергеевичем? Вы и его убили! Убили! — Мария Фёдоровна билась в конвульсиях, не веря в то, что они так безжалостно расправились и с её слугой.

— Он жив, успокойтесь! — Крикнул вслед Пален и занялся бумагами. Никакого завещания не было. Всё, действительно имевшее ценность, Александр Павлович уже увёз в Зимний дворец. Он отряхнул камзол от невидимой пыли, подошёл к окну. Ветер утих, лишь иногда давал о себе знать лёгкими порывами. Граф закрыл окно, повернув на нём замочек, и задёрнул вальяжно шторы.

— Вы всё ещё надеетесь её найти? — В дверях показалась миниатюрная графиня фон Ливен, проследившая за тем, как уводят разъярённую государыню в сторону покоев, а Перекрестова оттаскивают куда-то прочь. — О шкатулке известно Александру Павловичу. Но ключ он так и не отыскал. Павел Петрович, по слухам, желал передать его в глубокой старости, но...

— Но? — Пётр Алексеевич повернулся к графине с хитрой улыбкой, вынуждая ту потупить взор.

— Но этот удар сразил его раньше отведённого времени. Царствие небесное. — Она перекрестилась.

— Ступали бы Вы спать, графиня. — Он помолчал. — К семи утра отведите Марию Фёдоровну с дочерями к Павлу Петровичу. Пусть простятся. — Он криво усмехнулся, содрогнувшись мгновенно от первого залпа фейерверка. Пришлось вернуться к окну и отдёрнуть шторы.

— Что же это? К чему это? — Графиня фон Ливен обеспокоенно коснулась собственных губ руками. — Не успели Павла Петровича ещё отпеть...

— Жизнь циклична, Шарлотта Карловна, отец умирает, его место занимает сын. Вы же помните «Учреждение об императорской фамилии»? Престол наследуется по мужской линии. Народ празднует, крестился на трон новый император, подающий большие, я бы даже сказал, великие надежды. Не живите прошлым, не надо. Впереди нас ждёт чудесное будущее. Светлое.

— На крови никакого чудесного будущего не построишь. — Шарлотта Карловна сетовала, но лишь про себя. Чтобы остаться при дворе, ей следовало молчать. Она приходилась няней детям императрицы и не имела никакого права оставить её столь скоро.

— Уже поздно, Шарлотта Карловна.

— Поздно, потому что не изменить отныне совершённого?

— Поздно, потому что светает. Ступайте. — Пётр Алексеевич выпроводил даму из кабинета и вышел сам.

До шкатулки он ещё обязательно доберётся. Но то будет завтра. Посаженный им на престол Александр Павлович неопытен и юн. Ему будет хотеться обуздать всё в невиданной спешке и, когда этот вихрь задушит его, Пален окажется на верхушке пищевой цепи и поглотит всех, кто так долго отдалял его от сего поста.

[1]Мария Фёдоровна (урождённая принцесса София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская) — императрица, вторая супруга российского императора Павла I. Мать двух российских официальных императоров: Александра I и Николая I.

[2]София Евстафьевна Батюшкова (Пальменбах) (1781–1839) — Дочь полковника Евстафия (Августа) Ивановича (Густавовича) Пальменбаха (1759–1792) и Елизаветы Александровны, урождённой баронессы Черкасовой (1761–1832); фрейлина Высочайшего Двора.

[3]Мария Павловна Скавронская (Пален, Ожаровская) — графиня, дочь графа Павла Мартыновича Скавронского (1757–1793) от брака с Екатериной Васильевной, урождённой Энгельгардт (1761–1829, во втором браке — графиня Литта); фрейлина Марии Фёдоровны.

[4]Шарлотта Карловна фон Ливен, урождённая Гаугребен (1743–1828) — русская дворянка остзейского происхождения, статс-дама, воспитательница детей императора Павла I.

[5]Павел I (Павел Петрович Романов) — император России с 1796 по 1801 год. Второй представитель династии Гольштейн-Готторп-Романовых на русском троне, родоначальник Российского императорского дома.

[6]Алексей Сергеевич Перекрестов — рядовой, который в ночь убийства Павла I стоял на часах в Михайловском замке, около залы, смежной со спальней императора.

[7] Александр I Павлович (в дореволюционной историографии — «Александр Благословенный») — император Всероссийский с 12 (24) марта 1801 года по 19 ноября (1 декабря) 1825 года. Также был великим князем Финляндским (с 1809 года) и царём Польским (с 1815 года) из династии Гольштейн-Готторп-Романовых.

[8]Граф Пётр Алексеевич фон дер Пален — один из приближённых императора Павла I, один из организаторов заговора по его отстранению от престола.

[9]Михаил Павлович — четвёртый сын императора Павла I и Марии Фёдоровны, самый младший ребёнок, единственный порфирородный из сыновей Павла I (то есть родившийся в период его правления). Младший брат императоров Александра I, Николая I и великого князя Константина.

[10]Константин Павлович — второй сын императора Павла I и Марии Фёдоровны, брат Александра I. Вошёл в историю как несостоявшийся император, хотя и провозглашённый.

[11]Николай I Павлович — император Всероссийский с. 19 ноября 1825 по. 18 февраля 1855, царь Польский и великий князь Финляндский. Третий сын императора Павла I и Марии Фёдоровны, родной брат императора Александра I, отец императора Александра II.

[12]Иван Матвеевич Муравьёв-Апостол — русский писатель и дипломат из рода Муравьёвых, принял участие в антипавловском заговоре 1801 года, став автором одного из нереализованных проектов законодательного ограничения верховной власти.

[13]Леонтий Леонтьевич Беннигсен (Левин Август Теофил) — генерал от кавалерии на русской службе, граф (1813), был активным заговорщиком против Павла I.