Тайные улицы, странные места

Петру Андреевичу Гальперину посвящается

Ветер пришёл утром, и дул целый день. Дёргал ветки платанов, срывая с них жестяные от зноя острые листья. Высокие тополя клонили густые кроны, казалось, выметая прозрачный воздух уверенного в себе августа.

От ветра болела голова, и это казалось неправильным. Он такой, думал Женька, прислушиваясь и немного на болящую голову злясь, такой — сильный, как надо. Пиратский ветер. В такую погоду надо ехать к маяку, там маленькие пляжи и мелкая вода, по ней катят белые гребни, хлопаясь о мокрый песок. Когда был маленьким, ездили вместе. Отец, мать и Карина. Пять лет назад сестра вышла замуж и живет теперь, как мама сердито возмущается «чёрт знает где», а еще — «у чёрта на куличках». И папа каждый раз морщится недовольно, потом просит не чертыхаться. А это ж даже не матом.

Женька поправил под спиной подушку и улёгся удобнее, держа перед глазами смартфон. Рассеянно листал фотки из последней поездки с ребятами. Сам уговорил, метнуться в Тайган, посмотреть на тигров и львов. И сам же остался недоволен. А им вроде понравилось. Но — жарко, толпы туристов, дети кругом орут, мороженое капает на асфальт. Когда смотрел всякие рекламные проспекты, воображал, конечно, другое, хотя — сам дурак. Летом в Крыму куда от туристов денешься.

Ветер шумел и шуршал, кидался в окно, раздувая жёлтые, в красных маках, шторы. Двери звякали крючком-стопором, в коридоре мерно мявкал огненно-рыжий Боцман, требуя себя впустить. Но Женьке было лениво повернуться, даже бутылку с водой, что стояла рядом на журнальном столике, нашаривал не глядя.

— Боцман-буцман, — сказал негромко, слушая котиную возню у двери.

Но ветер кинулся с новой силой и дурачок Боцман, похоже, не услышал. Иногда в коридоре прорезывался невнятный английский говор. Это мама крутит на своем лаптопе детективный сериал с субтитрами. Учит язык методом погружения. А скорее всего, тоже валяется на диване в спальне и болтает по телефону с лучшей подругой.

Женька криво усмехнулся, наощупь суя обратно на стол пластиковую бутылку. Жалуется на батю. Ах, Маринчик, да разве я думала, когда замуж… И ведь ничто не предвещало, совсем ничего. И сама я, да никогда. Вот ты скажи, какого им ещё рожна, этим мужикам…

Отец больше не жил с ними. Женька сам это понял, хотя мать постоянно врала насчет внезапной длинной командировки, да и сам батя звонил каждую неделю, бодро так рассказывал, про эти свои поездки по диким степям. Не маленький уже, пятнадцать, через неделю — шестнадцать исполнится. Раньше в шестнадцать вообще женились — придурки. Женьку так поразил этот давно известный факт, что он, презрев лень, уселся, повыше подтаскивая подушку. Вот блин. То есть, это такой как он — Евгений Павлович Смоленский — человек шестнадцати лет, которому через пару недель в школу, за парту, так сказать, и вдруг — жена какая-то, дети… Семья.

Женька содрогнулся, представляя себя с дамочкой типа материной подруги Маринчика. У Маринчика была необъятная, ну ладно, необъятные бёдра и туго схваченная жёстким лифчиком грудь, белое лицо сердечком и дурацкие чёрные кудри вдоль щёк. Мать её всё время утешает всяким боди-позитивом, а когда Маринчик, сожрав всё печенье, всхлипывая, уходит, топая по ступенькам, как слон, то сама же вздыхает, с юмором обращаясь к Женьке (а не к кому больше, Карина свалила, батя вот, тоже):

— А в институте была тонкая, что прутик. У неё прозвище было — Твигги. Ты знаешь, кто такая Твигги, Женчик? Это…

— Да ты рассказывала, ма, — морщился в ответ Женька, сердясь ещё и на то, как мать его называет. Все у неё — чики. Женчик, Маринчик, Каринчик. И даже батя был — Пашичек. Ну хорошо, хоть не Пашунчик, успокаивал себя временами Женька. И вообще, она конечно, для своих лет выглядит нормально, а всё равно её жалко. Двадцать лет прожили. С Пашичком. И вот… Это она ещё не знает, что Женька с батей виделся в городе. С ним и с его Оленькой.

Женька сел прямее, потом снова лёг, дёрнулся, сдвигаясь на спине ближе к тому краю дивана, где ноги. И, подняв одну, попытался пальцами скинуть крючок около дверной ручки. Крючок загремел, но не упал. Боцман замявкал, топчась и шурша уроненной на пол газетой.

— Блин, — сказал себе Женька, изогнулся и попробовал снова. Боцман ещё тот гад, если не пустить, может нассать на газету, чего ж мать её на полу оставила. Или сквозняком скинуло?

Пыхтя, поднял обе ноги, будто пытаясь сделать стойку-березку, зашевелил пальцами правой, тыкая её в узкий проем. Боцман мявкал где-то внизу, стараясь помочь. Крючок зазвенел, вываливаясь из петли, и дверь тут же резко захлопнулась, вместо того, чтоб открыться.

— Блин, — сказал снова Женька, роняя с края дивана согнутые в коленях ноги. Боцман замолчал и это было хорошо, а то страшно — вдруг прижало дверями дурака. Но тут же сердце закололо — а вдруг так сильно стукнулся башкой, что сразу и убился?

Встать Женька не успел, дверь распахнулась. Мама смерила его уничтожающим взглядом. Но Боцман — живой и здоровый, мгновенно прорвался снизу, вспрыгнул на диван и сходу на живот, стал топтаться, взмуркивая и топорща усы.

— Господи, — сказала мама, придерживая дверь и оглядывая свешенные ноги и красное потное лицо сына, — тебе лень даже подняться и рукой пошевелить? Ты собираешься чего-то достичь в этой жизни, валяясь на диване? И ещё кот! Ты подумал?..

— Ма. Ну каникулы же!

— У кота? — саркастически уточнила мама, — я поняла, о чем ты. Но и ты пойми! Нынешний ритм жизни требует от нас сил и скорости! Мы должны…

— Кому?

— Что? — в коридоре запиликала старая песенка про джинсы, которые слишком малы, и мама нервно оглянулась.

— Кому, говорю, должны?

— В первую очередь — самим себе! Я знаю, ты не умрешь с голоду, это раньше нам. Нас — пугали так. Но ты обязан себя мотивировать!

— Ма, тебе Маринчик звонит.

— И звонит! — мать вздёрнула маленький подбородок, — у нас с ней очень важный разговор.

— Ну, иди и разговаривай, — Женька всполз поближе к подушке, держа Боцмана за тёплый взъерошенный живот. Ползти лежа было совсем неудобно, но не садиться же из-за того, что мать явилась читать лекцию. Решит, что он поддался, потом вернётся и все мозги высосет своими мотивациями и психо-тренингами.

— Грубиян, — беспомощно сказала мама. Аккуратно прикрыла двери и ушла, а через пару мгновений Бутусов умолк на полуслове и вместо него раздалось радушное, — Маринчик? Ты моя дорогая, как хорошо, что позвонила!

Ветер шумел, в соседнем доме, перекрикивая его, кто-то надсадно кашлял, Женька снова удивился мимоходом — уже лет пять, наверное, кашляет, так что слышно даже тут, а с кем, интересно, живет кашлюн? Вот уж достаёт, наверное, семью. И что лучше — кашлять, как из пушки стрелять, или вот без перерыва орать матом, как их соседка за стенкой. Сегодня что-то молчит, с утра они там пили, вместе со своим, ну ладно, мужем. Значит, к ночи проснётся и снова заведет свои вопли. Насчет, какой он гад и прочее непечатное. А никому вроде и дела нет. С матами сейчас совсем просто. Это у Женьки дома не принято, и никто никогда. За всю жизнь два раза и услышал от отца. Один раз, когда в машине ехали и батю какой-то дурак подрезал, почти на переезде. Батя тогда сказанул… потом покраснел, закашлялся, а мать вздёрнула брови и губы поджала, очень выразительно. Глянула на сына, мол, ну как же ты — при ребёнке. А другой раз — недавно совсем, выясняли отношения. Орали друг на друга, и потом батя как рявкнул. После ушёл, дверями треснул, аж зеркало зазвенело в коридоре. Потом какое-то время совсем было тихо, в смысле, не ругались, молчали друг на друга. А потом — хлоп, ой, Женчик, папа уехал в командировку.

Вспоминать это всё было так пакостно, что Женька спихнул Боцмана и сел. Потом встал и босиком ушёл к окну — задёрнуть штору, оказывается, на улице совсем уже темно. Темно и ветер. Классно, наверное, где-нибудь в море, под парусом. Чтоб брызги и злое всё такое, настоящее, и можно утопнуть. Или в тех диких степях. Забайкалья, ага. Мать почти и не соврала, батя туда мотается в командировки, только конечно, в костюме с галстуком, потому что ездит проверять отчетность и показания сейсмических приборов. Тоже мне, путешественник.

На диване светил экраном смартфон, на который наступил Боцман, и комната была полна зыбкого света и бледных теней. Женька встал коленями на тахту, которая была придвинута к самому подоконнику. Иногда он спал на ней, но редко, потому что раньше это была его тахта, а на удобном диване вдоль стены спала сестра, а тахта — она вся буграми, старая. Бока от неё болят. Зато стоит у окна. Вот насплюсь на Каринкином диване, решал Женька время от времени, и снова буду спать под самым окном, чтоб смотреть на деревья и чёрное небо.

Он взялся горячей от зноя рукой за край шторы. И в это время ветер, кинувшись сильным порывом, внезапно стих, оставив вместо себя космическую тишину, словно он высосал из ночи весь воздух. И в этой тишине раздался, кажется, в самом Женькином ухе голос.

— Перестань, — сказал кто-то. И коротко рассмеялся.

«Сказала», поправил себя Женька, застыв с краем шторы в потной руке. Девчонка какая-то.

Ну, нечему удивляться, на весь дом остались у подъездов две лавки. Ещё и поэтому он не переселяется на тахту, понял Женька, тут сильно слышно летом, как они зажимаются, хихикают и матерятся, иногда очень громко. А иногда совсем тихо. Подслушивать он не любил, особенно такое. После сильно противно было, а ещё — паршиво, что у кого-то там с девками что-то происходит. Ясно, что. А он сидит, как дурак. Один. Хотя, конечно, и целовался уже, и всё такое. Бухали вместе. Даже один раз кажется, было что-то, только он нифига не запомнил, праздник был, нажрались джин-тоника. Кому сказать — засмеют же.

Ветер всё не возвращался. Издалека лаяла собака, и как сумасшедшие, сверчали августовские сверчки.

— Да чо ты, — лениво удивился мальчишеский голос, — нормально сидим. Давай.

— Отстань, — перебил его первый голос. И снова этот смешок.

— Тебя как зовут? Че-го? — на тихий ответ парень явно возмутился, но наезжать не стал.

И Женька понял почему, сглатывая пересохшим горлом, — девочка снова усмехнулась. Чего она хочет-то? Уйти, так встала бы и ушла! А если будет так хихикать, он все равно её не отпустит. Серёга Дача. Первый гопник на квартале. Он на этой лавке часто зависает (вот ещё причина, почему Женька перебрался на диван). И девки с ним всякие. Иногда такая же шваль, а иногда совсем вроде нормальные девчонки. И что находят в нём, козле?

Однажды в сети Женька наткнулся на форум, не сразу понял, что там болтают друг с другом всякие уголовники. Читал, морщась и вздёргивая такие же, как у матери, густые светлые брови, недоумевая — они это что, всерьёз? Какие-то парни, густо матерясь, рассуждали о том, как липнут богатые дамочки к альфачам, и поучали друг друга, как риал альфач должен себя вести с тёлками. Постили фотки, на которых — бритые наголо самцы с татуированными бицухами. Женька бы и не поверил, что такое и вправду есть, если бы не лавка под его собственным окном.

— Ах ты, мелкая тварь, — почти нежно пропел хрипловатый голос Серёги Дачи, — думаешь, меня динамить можно? Моё пиво пила? Я тебе, как положено, цветочки купил. Ты шо думаешь…

И продолжил воспитывать, перемежая фальшиво ласковые слова угрожающими матерками.

Женька замер, боясь услышать испуганный голос в ответ, или — начнёт звать на помощь. Можно, конечно, прикинуться, что его тут вообще нет, но самому потом будет фигово. И тут же мелькнула трусливая мысль, про — сама виновата, лезут сперва, потом думают. Но, не додумав её, он уже дёрнул штору, в полной темноте, потому что смартфон давно отключился под тёплым кошачьим боком. Сунул голову к самой сетке и внезапно для себя закашлял мерзким противным кашлем, перемежая приступы оханьем и отхаркиваньем.

— Деточки, — прохрипел, раскашлялся и, громко харкнув, повторил, — деточки, я там ингалятор уронил, и, это… мочеприемник.

И вдруг, в наступившей тишине заорал, не заботясь, что услышит и прибежит мать:

— Па дикимм степямм забайкалля! И хде золота рыщут ээ… мешки!

Передохнул, чтоб не сипело в горле. Крикнул ещё громче:

— Клеопатра, мать твою! Хлеба купила? Какого хрена сидишь там! С хрен знает кем?

Сверчки примолкли, но тут же завелись снова. Женька в отчаянии снова открыл рот, уже совсем не зная, что завопить. Но вдруг снизу, из-за чёрных кустов шиповника и бирючины раздался тот самый голос, преувеличенно нежный и послушный:

— Купила, дедуля. Уже несу.

И обращаясь к онемевшему Серёге, печально пояснила:

— Это дедушка мой, Айседор Дунканыч. Надо идти, а то начнёт махать шашкой, у него с войны осталась. Ещё выскочит.

— Больной, что ли? — настороженно уточнил Серёга.

— Из дурки вчера вышел. А ещё туберкулез у него. В открытой форме.

Голос примолк, словно чего-то ожидая. Женька, надеясь, что понял всё правильно, прижал лицо к сетке и омерзительно закашлял, хекая и стеная.

На слабо освещённом тротуаре показалась сутулая тень. Серёга сплюнул на асфальт, выпрямился и, поворачивая к оставленной лавке белеющее в сумраке лицо, с угрозой пообещал:

— Я тебя ещё найду. Попозже.

Ушел, шаркая резиновыми шлёпками. Женька уцепился за подоконник и почти расхохотался, подумав про Серёгу — альфач. В резиновых чёрных тапках.

Высоко, где еле видно переливались летние городские звёзды, зашуршал ветер, качая чёрные макушки тополей.

— Спасибо, — прошелестел за шиповником мягкий, как тающее мороженое, голос. И засмеялся, но смех был совсем другим, не тем, которым она смеялась Серёге, когда будто сама подначивала его.

— Я выйду, — сказал через сетку Женька, стараясь услышать свой собственный голос — а то сердце мешало, стучало слишком громко, — я щас.

Обуваться было некогда, и он прошлёпал к входной двери босиком, на ходу стараясь пригладить волосы. Тихо, чтоб не услышала мать, открыл замок, сунул в карман ключи. И так же тихо закрыл, до щелчка. Выскочил в темноту, полную шелеста и журчания ночных насекомых. Прошёл несколько шагов вдоль палисадника, забитого нестрижеными кустами и высохшей травой.

Лавка, еле освещённая тусклой лампочкой под козырьком соседнего подъезда, была пуста. И вдруг ветер поднялся с новой силой, почти сбивая с ног. Кинул в мокрое от пота лицо острый лист платана, сухой, как тоненькая жестянка.

Женька открыл рот, тут же закрыл, поняв — совсем почти позвал незнакомку придуманным именем — Клеопатра. И покраснел — жарко, до ещё одного пота. Вот был бы дурак.

Он молча прошёлся вдоль подъездов, мигающих зелёными огоньками домофонов, заглядывая на всякий случай за кусты палисадников. И вернулся домой, мрачный и немножко злой. Улегся снова, отключил смартфон, как раз, когда там высветился звонок от другого Серёги — Серого по прозвищу Капча, почти что лучшего друга. И попытался заснуть, перебирая в голове подробности последних десяти минут. Сказал только:

— Вот блин…

Когда понял, что возможно, никогда не увидит эту девчонку, которую и узнать не сумеет, если только по голосу.