Телевизор - Провокозор

Сидим мы как-то с Петровичем на завалинке, грустим. Тоска, одним словом. Делать нечего, комары доедают. Петрович и говорит, с тоской такой:
— Эх, Миш, чего бы такого сделать... Может, в карты перекинемся?
— На твою пенсию? — отвечаю. — Это тебе не в «Одноклассниках» сидеть, тут на кону последние шаровары сносить можно.

Тут мне в голову стукнуло. Вспомнил про дедов сарай, который с прошлого века не открывался. Говорю:
— Пошли, старину проветрим. Авось, там или призрак завалялся, или бутылка забытая.

Ломимся мы туда, пыль столбом. Смотрим, а в углу, под брезентом, он — «Рекорд», целиком. Корпус лакированный, деревянный, экран выпуклый, как половинка глобуса. Ну, мы его, естественно, на свет божий. Петрович фыркает:
— Кому он нужен, этот утюг? На дачу возить — аккумулятор с машины садиться будет.
— Да ты глянь, — говорю, — целый ещё, не битый даже.

Решили из интереса подключить. Шнур у него здоровенный, до розетки не дотянулся. Пришлось к удлинителю от болгарки примастырить. Включили. Он аж затрещал, задымил немного, лампочки внутри заморгали, и вдруг... картинка проступила. И не какая-нибудь, а наш сосед Василий. И не просто Василий, а Василий в три ночи, с лопатой, на огороде у тёти Глаши. И картошку её упорно копает.

Мы с Петровичем рот разинули.
— Это что же, — шепчет Петрович, — «Спокойной ночи, малыши» по-нашему, деревенски? «Спокойной ночи, картошка»?

Потом передача сменилась. Показало, где у Саньки-электрика последняя заначка в гараже зарыта. Потом — что моя теща на самом деле в среду приедет, а не в пятницу. А потом опять Василий, но уже в погребе у дяди Сёмы банку с солёными огурцами ворует.

— Да это же, — орет Петрович, — не телевизор, а транслюкатор проклятый! Он не будущее показывает, он все грехи наши выносит!

Понесли мы этот «Рекорд» к дядьке Семёну, нашему электронщику. Он у нас всё чинит. От утюга до микроволновки. Метод простой: сначала стукнет кувалдой, если не помогло — паяльником тычет.
— Семён, — говорим, — глянь, что творится. Телевизор с допросом.
Дядька Семён очки на лоб задвинул, посмотрел на экран, где Василий как раз вашингтоны тёти Глаши в мешок грузил.
— Ничё страшного, — говорит. — Конденсаторы надо поменять. Или по корпусу ладонью хлопнуть. Он от встряски часто умнеет.

Но тут телевизор выдал новость. Показал, как сам дядька Семён свои же очки на прошлой неделе в ведро с картошкой уронил и забыл.
Дядька Семён аж покраснел.
— Ах ты, железяка бесстыжая! Выносить это всё на люди! Да я тебя... Ну-ка покажи, где мои очки, а?!

И вместо того, чтобы ладонью хлопнуть, он со всей дури жахнул по верху телевизора, по тому самому лакированному корпусу, кулаком.

Тут-то всё и кончилось. «Рекорд» взорвался с ослепительной вспышкой, осыпав нас всех искрами, копотью и запахом горелой пластмассы. Мы стоим, чихаем, черные как трубочисты. От телевизора — одна груда битых стекол да два витка медной проволоки.

Помолчали.
— Ну его, это будущее, — говорит Петрович, отплевываясь. — Жить скучно будет. Как в кино, если наперёд все знаешь.
— Точно, — поддерживаю. — Лучше мы к Василию сходим. Мирить его с тётей Глашей насчёт той картошки. Он, гляди, и сознается.
— А заодно, — хитро подмигивает Петрович, — спросим, не нашёл ли он случайно в том погребе бутылку самогону. А то мы с тобой свою... тоже вроде как потеряли.

Вот так вот. Ничего не знайте про соседей, мужики. А то не только телевизор, но и дружбу можно в клочья разнести. Ну, мы с Петровичем пошли, а то Василий, кажись, уже дома.