Телохранитель Генсека. Том 7

Очень хотелось отдохнуть от суеты, которая весь день не отпускала. После собрания меня пытались раскрутить на банкет, но я был непреклонен.

— Товарищи чекисты, обещание генеральских погонов — это еще не сами погоны, — отбивался я от обступивших меня сослуживцев.

Из этой толпы меня выдернул Агеев. Гений Евгеньевич попросил пройти с ним в партком.

— Буквально на пару слов, — пообещал он.

Однако разговор затянулся почти на час. Я сидел, как первоклассник, за небольшим, похожим на парту, столом и слушал.

— Вы же понимаете, что вы планируетесь в Центральный Комитет нашей партии? — говорил парторг. — А там и дальше дорога открытая. Я не могу вам ничего советовать и предлагать, но помните, что за вами стоит огромная партийная организация. Которая имеет большой вес при решении любых… — здесь он сделал многозначительную паузу и повторил:

— Абсолютно любых… задач. Ну вы меня поняли?

— Понял, Гений Евгеньевич! Буду учитывать! — сдерживая улыбку, отрапортовал я по военному.

— Давайте не будем шутить, — тут же уловил подвох Агеев. — Если серьезно, то такого назначения удостаивались только товарищ Андропов, ныне покойный и больше никто. Вы же понимаете, что после разоблачения Берии отношение партии к органам было очень настороженным? Ну вы сами понимаете… А здесь все-таки ЦК КПСС…

— Гений Евгеньевич, о чем вы говорите? Насколько я понимаю, меня избрали только делегатом на всесоюзную партийную конференцию. Или я ошибаюсь? — задал вопрос в лоб.

— Не стройте из себя наивного чукотского юношу, Владимир Тимофеевич, — покачал головой Агеев, — мы же с вами давно не дети. И если сам Брежнев пришел на партийное собрание и порекомендовал вас, то это уже точно что-то значит. Это большой сигнал.

Я смотрел на Гения Евгеньевича и думал что генеральская форма идет ему примерно так же, как корове седло. Этот интеллигентный, вежливый и культурный человек очень органично смотрелся в строгом костюме с галстуком. Причем галстук — это единственное, в чем себе Гений Евгеньевич никогда не отказывал. Галстуки Агеева были притчей во языцех в Комитете. До сих пор ходил анекдот о том, как Агеев появился в оранжевом галстуке с обезьянами на встрече посла республики Конго.

Сегодня он был в генеральском мундире, с колодкой орденов на кителе. Мне даже мысли его читать не надо было, чтобы понять, как нашему парторгу неуютно в этой форме.

— Вадима Николаевича вы тоже будете просвещать о том, как ему повезло? — спросил я, ненароком нарываясь на конфликт.

— Вадим Николаевич — это номенклатура, — совершенно спокойно ответил мне Агеев. — А вы — темная лошадка, которая выросла из охранников Леонида Ильича. И вы прекрасно понимаете, чего от вас ждут. И что каждый ваш шаг отслеживается и анализируется, вы тоже понимаете.

— Спасибо за ценную информацию, — я встал, подал Гению Евгеньевичу руку.

Он сжал мою ладонь — неожиданно крепко — и удержал ее.

— Владимир Тимофеевич, вы же понимаете, что я не ставлю под сомнение вашу профессиональную компетентность. Но и вы поймите меня…

На этом разговор закончился.

Я вышел из парткома и подумал: «Как же я устал»… Собрание шло пять часов, после еще час разговора с Агеевым. А дома семья, которую я не видел, по моим ощущениям, лет сто…

— Домой, Коля… — бросил я, сев в машину.

— Владимир Тимофеевич, вы уж простите меня, что так с вашей семьей получилось. Я в семь утра выехал, думал, как раз приеду, девочки выспятся, — торопливо объяснял лейтенант Коля. — А приехал и едва с ума не сошел. Кто забрал? Почему забрал?

— Коля, плюнь. Всё уже разрулили, и к тебе вопросов вообще нет, — ответил ему. — Помолчи немного, устал…

Возле дома вышел из салона, даже не попрощавшись с водителем. Просто хотелось домой и в кровать. И спать, спать, спать…

Так же устало, едва передвигая ногами, поднялся к лифту. На своем этаже подошел к двери и вставил ключ в скважину. Вошел в квартиру.

Дверь закрылась за мной с глухим щелчком, отсекая суету дня. Я сбросил портфель и замер, прислушиваясь.

Думал, все уже спят, но, заглянув в детскую, увидел Таню, мою старшую. Она, свернувшись калачиком в кресле, уткнулась в книжку. А на кровати, уже в пижамке с зайчиками, лежала Леночка, и что-то шептала своему плюшевому медведю.

Мой взгляд упал на ковер и тут я остановился как вкопанный.

На нем, свернувшись пронзительно-синим клубком, лежала наша умная собачка Ася. Не бирюзовая, не голубая, а именно что синяя, как василек. Шерсть, еще влажная, лежала тяжелыми прядями, и от нее тянуло тем самым прабабушкиным запахом — бельевой синькой.

Таня, заметив мое удивление, подняла глаза от книги и усмехнулась.

— Пап, привет. Смотри, как Леночка и Лида Асю постирали.

Из кухни вышла Лида, вытирая руки о фартук. На ее лице читалась смесь вины и смущения.

— Владимир Тимофеевич, простите, это я недоглядела… Леночка так хотела помочь со стиркой…

Леночка тут же вскочила на кровати, и я увидел ее глаза — широко распахнутые, полные не страха даже, а какого-то торжественного ужаса.

— Папочка… — выдохнула она. — А она… она обратно станет белой? Или ее перекисью придется обесцвечивать?!

— Лена! Откуда ты про перекись знаешь-то? — удивился я.

— Так тетя с мамой обсуждали, как сделать волосы белыми. А бабушка сказала, что она волосы синькой моет, чтобы оттенок был красивым. А Ася у нас теперь точно Мальвина!

Я подошел и присел на корточки перед этим синим чудом. Ася лениво открыла один глаз — тот, который был на белой (пардон — теперь синей) половине её мордочки, вильнула кончиком черно-фиолетового хвоста, будто говоря: «Ну, посмотри на меня. Я теперь арт-объект».

Я провел ладонью по ее мокрой шерстке. Она была прохладной и непривычно шелковистой под пальцами. Этот нелепый цвет вызывал не раздражение, а даже некоторое умиление.

— Знаешь, Леночка, — сказал я тихо, посмотрев на синюю Асю, а потом подняв взгляд на дочь. — Мне кажется, она теперь самая необычная собака на свете. Как будто из сказки.

Леночка смотрела на меня, не моргая.

— Правда?

— Конечно. Рыжих и белых собачек много. А вот синих… — я сделал таинственное лицо. — Синих я в жизни не видел. Только в сказках про эльфов.

Она немного развеселилась, а по лицу Лиды скользнуло облегчение. А Таня победно фыркнула:

— Я ж говорила, папа не расстроится! А вы не верили!

Я почесал Асю за ухом, та блаженно вздохнула.

— Цвет-то, конечно, вернется, — сказал я, уже обращаясь и к Леночке, и к Тане, и к Лиде. — Не сразу, но шерсть сменится. А пока у нас в доме живет самая модная и уникальная собака во всем районе.

Леночка обняла своего медведя и уткнулась в подушку. Лида кивнула, и тень тревоги окончательно покинула ее лицо. Она убежала к себе в зал, на диван.

Я постоял еще немного, глядя, как мягкий свет лампы ложится на синюю шерсть Аси, на склоненную над книгой голову Тани, на засыпающую Леночку. И поймал себя на мысли, что эта картина тихого семейного счастья - именно то, ради чего, в сущности, и стоит возвращаться домой.

Тяжелый день остался за порогом. Дети наконец уснули, и в доме воцарилась тишина.

Я принес из кухни в гостиную чайник, налил две чашки чая, поставил одну на столик перед Светой. Она отложила книгу, устало улыбнулась.

— Света, про сегодня хотел поговорить… — сказал ей, присев рядом.

Но, увидев непонимание в ее глазах, уточнил:

— Про водителя.

Она посмотрела на меня, в ее глазах мелькнуло недоумение:

— Какого водителя?

— Того, что приехал сегодня за вами. Ты не знаешь человека, никогда его не видела и — просто села в машину и посадила туда детей. Как такое возможно, Светлана?

Я строго смотрел на неё, но в ее глазах не было и тени понимания проблемы.

— Муж прислал машину. И что? — кажется, она уже готова была возмутиться. — Ты же позвонил. Предупредил. Что не так-то?!

— Свет, не психуй, — попытался успокоить ее, но с тем же успехом мог бы попросить кипящий чайник не фыркать.

Она вздохнула, отвела взгляд.

— Ну что ты раздуваешь из мухи слона, — пробормотала уже потише.

Я быстро прошел в прихожую, достал из кармана пальто письмо, пришедшее утром на работу. Вынул оттуда лист с угрозой и, развернув, положил перед женой.

— Что за шутка? — скривилась Светлана, отбросив от себя «аппликацию».

— Эта шутка пришла мне на работу буквально за пять минут до того, как Николай, которого я отправил привезти вас, отзвонился и сказал, что вас увезла неизвестная машина с неизвестным водителем. Света… — я вздохнул, — пойми ты наконец, где я работаю. Я разве многого от тебя прошу? Просто позвонить. Просто сообщить. Просто для того, чтобы я знал, где ты. Разве это сложно?..

Я не ожидал, что даже такую мягкую просьбу Светлана воспримет в штыки. Она напряглась, губы сжались.

— Я не ребенок, Владимир, — сквозь зубы произнесла Светлана, продолжая упираться. — Водитель показался мне надежным. И я не обязана тебе отчитываться за каждый свой шаг!

— Это не вопрос отчета, Света! — я поставил кружку, чай расплескался по столику. — Речь о наших детях. О их безопасности. Здесь должны быть правила. Железные. Если за рулем не наш водитель Николай, то мы ставим в известность друг друга. Всегда. Без исключений.

Она молчала, глядя на темное пятно пролитого чая, расползающееся по скатерти. Казалось, жена вот-вот расплачется, а мне этого совсем не хотелось.

— Понимаешь, — сказал я уже тише, — мир не становится безопаснее. И моя тревога — это не желание тебя контролировать. Если ты не пойдешь мне навстречу, придется приставить к вам постоянную охрану.

— Хорошо, — тихо сказала она. — Буду сообщать. Охрану точно не надо приставлять…

Спать легли в одну кровать, но будто в разные комнаты. Она на своем краю, а я на своем. Я не спал. Светлана тоже долго ворочалась с боку на бок, но скоро усталость взяла свое и она тихо засопела.

Я лежал, разглядывая потолок и думал о Вольском.

Не о нем в частности, а вообще — о тех людях, которые возомнили себя кукольниками и полагают, что дергают за ниточки. Или представляют людей фигурками на шахматной доске и двигают вперед одни, сшибая щелчком с доски другие.

Что движет ими? Что движет теми людьми, которые просто спят и видят Советский Союз, втоптанный в грязь? Почему они начинают работать с врагом, идут на контакт с американским ЦРУ и британским МИ-6? В голове снова и снова прокручивался вчерашние мысли о Вольском, о природе зла, о тех странных изломах человеческой психики, что превращают обычных, казалось бы, людей в монстров.

Фрейд со своим Эдиповым комплексом, конечно, все упростил. Всегда казалось, что дело тут не в отце как таковом. Вспомнил обычную детскую песочницу. Всегда в ней находятся дети, которые с каким-то особым, тихим удовольствием ломают чужие куличики, рушат замки. Это с самого детства в человеке прорезается — либо ты созидаешь, либо получаешь наслаждение от того, что можешь все это обратить в пыль.

Но вот что смущает: разрушить — это полдела. Надо же потом строить что-то свое. А что может построить такой человек? Всегда что-то украденное, чужое, но вывернутое наизнанку, как протест против того, против чего он бунтовал. Фашизм как извращенный ответ на отцовский коммунизм. Дикий капитализм Вольского — как плевок на идеалы его отца-чекиста. Всегда противоположность, всегда отрицание.

Мотив можно как-то понять, в нем есть своя искаженная логика. А триггер… — это просто щелчок. Срыв предохранителя. У маньяков так и бывает. Был отец нации — грозный, но справедливый отец-бог. А потом на его место приходит какой-то лысоватый, напыщенный «отчим» с дурацкими кукурузными шутками. И этот новый начинает тебе доказывать, что твой бог — преступник и тиран. Любой подросток взбунтуется. А если этот подросток — гениальный и циничный ум?

И тут до меня дошла простая и страшная вещь. Человек не может жить без идеала. Без фигуры, на которую он равняется. Христос, Пророк, Ленин, Сталин, тот же Гитлер — неважно. Важно, что это некий стержень, который держит всю конструкцию личности и общества. И когда этот стержень ломают — ломаются и все сдерживающие начала. Социальная ткань рвется, и из всех щелей выползают наружу спрятанные страхи, фобии, неврозы. И маньяки. Их становится в разы больше.

Каждый раз, когда в стране начинают сносить памятники и крушить старых кумиров, будь то девяностые или наши дни, — будь добр, жди всплеска немотивированного, жестокого безумия. И никакая милиция, никакие психиатры с ним не справятся. Потому что лечить надо не последствия, а причину. А причина — в той зияющей пустоте, что образуется на месте выкорчеванного общественного идеала. С этими вещами шутить нельзя. Их крушение всегда оплачивается кровью…

Наконец-то заснул. Почему-то снился фильм из цикла «Пункт назначения», когда серия мелких нарушений техники безопасности приводила к смерти…

Проснулся рано, еще было темно, на часах половина пятого. На душе было мерзко. Кофе. Снова кофе, и еще раз кофе. Завтракать не стал. Оделся — и на работу.

Обычные дела, обычные заботы. Что-то писал, о чем-то отдавал распоряжения. Порадовался, что наконец-то сдали отчеты. Едва дотащился до обеденного перерыва.

Столовая гудела приглушенным гулом голосов и звоном посуды, пахло щами и жареными котлетами.

Мы устроились за нашим привычным столиком в углу, у стены, залитой слабым светом от пыльного плафона. Перед каждым — стандартный обеденный набор: тарелка с дымящимся борщом, пара котлет с гречневой кашей, компот из сухофруктов.

Соколов, разминая в пальцах хлебный мякиш, первым нарушил неловкое молчание.

— Ну, Владимир Тимофеевич, — начал он, не глядя мне в глаза, — с производственными успехами вас.

Кобылин, сидевший напротив, фыркнул в свою тарелку, но поднял на меня взгляд — колкий, испытующий.

Я отложил вилку, отпил глоток компота. Смотрел на них.

— Спасибо за поздравления, ребята, — сказал я тихо, чтобы не слышали за соседним столиком. — Но если вы действительно хотите мне помочь, давайте лучше про другое поговорим. Есть одно дело…

Я помолчал, давая им оценить серьезность предложения.

— Дело такое, — продолжил я, — что если мы в нем облажаемся, то не просто все звезды с погон посрывают, — я обвел взглядом их внезапно заинтересованные лица. — Дай бог, чтобы отделались только небом в клеточку.

— Что надо сделать? — без тени сомнения в голосе, спросил Кобылин.

— Судя по скупым входящим данным, как минимум, обыск без санкции прокурора, — предположил Карпов. — Но я «за».

От автора