Темное прошлое

Холод. Липкий, пронизывающий до костей, несмотря на, казалось бы, не самую низкую температуру воздуха. Он был первым, что пронзило мутное сознание. Потом – неподвижность. Оцепенение. И темнота. Не просто темнота, а абсолютная, беспросветная чернота, словно тебя поглотила сама суть ночи, втиснув в тесный, душный гроб без крышки. Она попыталась пошевелиться – и тут же ощутила грубое веревку, впившуюся в лодыжки. Руки были отведены за спину, запястья стянуты тем же жестким, намертво затянутым материалом. Шпагат? Веревка? Неважно. Важно было то, что она не могла их освободить.

Паника, как ледяной шквал, обрушилась на нее. Сердце заколотилось о ребра, как птица, попавшая в капкан, дыхание перехватило. Где она? Кто она? Имя... имя ускользало, как скользкая рыба из рук. В голове – вакуум, звенящая, мучительная пустота. Лишь первобытный, животный страх, сжимающий горло и заставляющий дрожать все тело. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза – разницы ноль. Темнота оставалась нерушимой. Она напрягла слух. Тишина. Гнетущая, тяжелая, как свинец. Лишь собственное прерывистое дыхание и бешеный стук сердца в ушах. И запах... Сырость, плесень, затхлость, как в давно заброшенном погребе. И еще что-то... сладковато-приторное, химическое, отдающее дешевым моющим средством, но не перебивающее основную гамму запустения.

Она попыталась пошевелить руками, дернуться всем телом. Веревки не поддавались, лишь глубже врезались в кожу, вызывая острую боль. Сдернутый крик сорвался с губ – хриплый, испуганный. Ничего. Только эхо ее собственного страха, глухо отраженное стенами. Она лежала на чем-то твердом, покрытом тонким, шершавым одеялом. Не кровать, а скорее топчан, металлический каркас угадывался под тканью. Пальцы ног, единственное, что она могла немного подвигать, нащупали холодный бетон пола.

Постепенно, сквозь панический туман, начала прорисовываться картина места. Небольшое помещение. Полуподвал. Окна... Где окна? Она напрягла глаза, вглядываясь в черноту. Слева, вверху, очень высоко, почти под потолком, угадывался слабый, едва различимый прямоугольник чуть менее черного тона. Забито? Закрашено? Маленькое окошко под потолком, типичное для подвалов. Оно не пропускало ни лучика света. Потолок низкий, давящий, из грубых бетонных плит, кое-где виднелись темные пятна протечек, как безобразные родимые пятна. Стены – голый, местами осыпавшийся кирпич, холодный на ощупь, когда она неуклюже, связанными ногами, попыталась оттолкнуться от них. Пыль осела на коже. Справа от топчана – тумбочка. Металлическая, простая, с одним ящиком. На ощупь – холодная жесть. Дальше, в углу, напротив "кровати" – ведро. Обычное оцинкованное ведро. И запах от него... резкий, аммиачный. Туалет. Это был ее туалет. Осознание вызвало новую волну тошноты и унижения. Больше ничего. Ни шкафов, ни стульев, ни следов чьей-то другой жизни. Только голые стены, бетонный пол, топчан, тумбочка, ведро и она – пленница в этой каменной сумке.

Как?! Мысль билась, как муха о стекло. Как она здесь оказалась? Последние воспоминания... Ничего. Белое пятно. Провал. Лишь обрывки чувств: солнце, тепло... лето? Легкая ткань на теле... сарафан? Да, сейчас она ощутила его – тонкий хлопок, летний сарафан. И... ничего под ним. Нижнего белья не было. Еще большее унижение сдавило горло. Кто он? Кто сделал это? И зачем?

Внезапно. Звук. Резкий, отчетливый, пробивший гнетущую тишину. Скрип. Как будто тяжелая дверь открылась где-то наверху. Потом – шаги. Тяжелые, размеренные, гулко отдающиеся по деревянным ступеням. Кто-то спускался. Спускался к ней.

Сердце остановилось, потом забилось с бешеной силой, угрожая вырваться из груди. Паника перехлестнула через край. Она инстинктивно прижалась к стене за топчаном, пытаясь стать меньше, незаметнее, хотя понимала бессмысленность этого.

– Кто здесь? – ее голос прозвучал хрипло, чужим, полным неконтролируемого страха. – Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Выпустите меня! – Крик, сначала робкий, потом все более отчаянный, сорвался с губ, наполняя маленькое помещение жалобным, безнадежным эхом. – ПОМОГИТЕ! Я ЗДЕСЬ! ОТКРОЙТЕ! КТО ВЫ?!

Шаги приближались. Медленно, неумолимо. Вот они уже у самой двери. Она не видела дверь, но чувствовала ее присутствие прямо перед собой, в конце короткого спуска. Замок щелкнул. Скрипнули ржавые петли.

Свет. Ослепительный, режущий, невыносимый после вечной темноты. Она вскрикнула, зажмурилась, отвернулась, слезы брызнули из глаз. Когда она смогла, наконец, приоткрыть веки, щурясь от боли, картина предстала перед ней во всей своей жуткой конкретности.

Дверь была тяжелой, деревянной, с массивной железной задвижкой снаружи. В проеме стоял мужчина. Высокий, широкоплечий, с тяжелой, бесформенной фигурой, одетый в темные рабочие брюки и застиранную клетчатую рубашку с закатанными рукавами. Лицо... Оно было не запоминающимся и одновременно пугающим. Крупные, грубые черты, тяжелая челюсть, коротко стриженные, грязновато-русые волосы. Но самое страшное – глаза. Маленькие, глубоко посаженные, свинцово-серые. В них не было ни злобы, ни ненависти, ни даже любопытства. Только... пустота. Холодная, мертвая пустота, как у глубоководной рыбы. И в этой пустоте – плотоядный, не скрываемый интерес. Как хищник смотрит на загнанную добычу, уже не сомневаясь в исходе. Его взгляд скользнул по ее связанным ногам, по тонкой ткани сарафана, обрисовывавшей ее тело, задержался на лице, на глазах, полных ужаса. Намерения читались в каждом его жесте, в этой тяжелой, давящей тишине, в самом его присутствии. Они были плохи. Очень плохи. И очевидны.

– Кто вы? – прошептала она, голос срываясь. – Что вам от меня нужно? Зачем вы меня сюда привезли? Отпустите! Пожалуйста! Я... я ничего не помню! Не помню! – Она залилась слезами, рыдания сотрясали ее тело.

Мужчина не ответил. Ни слова. Он молча шагнул в помещение, неся в руках небольшой пластиковый поднос. Запах донесся до нее – тушеная капуста? Картошка? Что-то дешевое, столовское. И кружка с водой. Он подошел к тумбочке и поставил поднос. Скрип железа о жесть прозвучал оглушительно громко в тишине. Он даже не взглянул на ведро в углу.

Она сжалась в комок, ожидая худшего. Он повернулся к ней, его тень накрыла ее, огромная и угрожающая. Он наклонился. Она вжалась в стену, зажмурилась, готовая к удару, к прикосновению... Но его руки потянулись не к ней, а к веревке на ее запястьях. Грубые, сильные пальцы ловко развязали узлы. Боль отливала от онемевших рук, кровь хлынула к пальцам, вызывая мурашки и покалывание. Она инстинктивно потянула руки вперед, к животу, пытаясь прикрыть дрожащими ладонями грудь под тонкой тканью.

Надежда, слабая и предательская, мелькнула в груди. Может... может сейчас он развяжет и ноги? Может, это какое-то недоразумение? Но мужчина выпрямился и достал из кармана брюк толстую, короткую цепь с тяжелым карабином на конце. На ее глазах он пристегнул карабин к массивному стальному кольцу, вмурованному в стену прямо над изголовьем топчана. Затем схватил ее за левую лодыжку, выше веревки. Его прикосновение было холодным и властным. Она вскрикнула, попыталась вырваться, но он, не прилагая видимых усилий, притянул ее ногу к кольцу. Раздался металлический лязг – карабин щелкнул, смыкаясь вокруг ее щиколотки. Цепь была короткой, позволяя лишь немного сдвинуть ногу, не давая встать или отойти от топчана дальше, чем на полметра. Веревка на лодыжках осталась.

Он отпустил ее ногу. Она отдернула ее, как от раскаленного железа, прижав к себе, обхватив руками колени. Он посмотрел на нее. Все тем же пустым, оценивающим взглядом. Ни слова. Ни звука. Потом развернулся и вышел. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Щелкнул замок. Задвижка заскрежетала по железу.

Она осталась одна. С развязанными руками, но прикованная цепью к стене. Свет горел, жестокий и беспощадный, выставляя напоказ всю убогость ее тюрьмы. Теперь она могла видеть все детали: глубокие трещины в кирпиче, толстый слой пыли на полу, паутину в углу у потолка, ржавые подтеки на бетоне возле ведра. И себя.

Она жадно осмотрела свое тело. Руки – синяки от веревок на запястьх, ссадины на локтях, вероятно, от трения о пол или стену при попытках освободиться. Ноги – те же синяки от веревок, царапины на коленях и голенях. Лицо... она подняла дрожащие руки к лицу. Кожа была бледной, землистой, под глазами – темные круги. Губы потрескались. Волосы спутаны, в пыли. Сарафан – простой, ситцевый, в мелкий цветочек, теперь грязный и помятый. И – да, под ним действительно ничего. Чувство наготы и уязвимости было невыносимым.

И снова – имя. Кто она? Откуда? Как ее зовут? Где ее дом? Родители? Друзья? Почему никто не ищет? Голову пронзила острая боль от напряжения. Ничего. Только пустота. И всепоглощающий страх. Страх за свою жизнь. Страх перед тем, что сделает этот молчаливый монстр в следующий раз. Почему он не трогал ее? Почему только смотрел? Может, он... ненормальный? Может, он ждет чего-то? Мысли путались, нагнетая ужас.

Взгляд упал на поднос. Запах еды, который раньше казался отталкивающим, вдруг ударил в ноздри с невероятной силой. Желудок сжался от болезненного спазма голода. Казалось, она не ела сто лет. Разум кричал: "Не трогай! Отравлено! Услышь меня! Не ешь!" Но тело, подчиняясь древнему инстинкту выживания, не слушалось. Она подползла к краю топчана, потянулась к подносу. Руки дрожали. Картофельное пюре с капустой, холодное, жирное, неаппетитное. Ложка была пластиковой, дешевой. Она схватила ее и начала жадно есть, засовывая в рот большие комки, почти не жуя, давясь. Еда была безвкусной, пресной, но она поглощала ее с животной жадностью, запивая тепловатой водой из кружки. Чувство насыщения притупило остроту страха, но не убрало его. Оно лишь отодвинулось, став фоновым гулом.

Свет продолжал гореть. Она закончила есть, поставила кружку, отодвинула поднос. Теперь, с руками свободными, она могла лучше осмотреться и себя. Тщательно ощупала голову – шишек, ран не было. Шея, спина, живот – тоже. Никаких следов серьезного насилия, кроме синяков от веревок и царапин. Это было странным утешением. Почему он ее не избил? Не изнасиловал? Только приковал и смотрел? Его молчание было страшнее любых слов. Оно лишало ее точек опоры, не давало понять, чего ожидать.

Она потянула цепь. Тяжелая, прочная. Кольцо в стене сидело намертво. Карабин не открывался. Пальцами попыталась ослабить веревки на ногах – узлы были тугие, профессиональные. Ничего не выходило. Отчаяние снова накатило волной. Она уткнулась лицом в колени, беззвучно рыдая, трясясь всем телом. Сколько времени прошло? Часы? Дни? Она понятия не имела. Время в этом подземелье потеряло смысл.

Шаги. Снова. Вечер? Она не знала. Но шаги были те же – тяжелые, неторопливые, спускающиеся по лестнице. Она мгновенно отпрянула к стене, вжалась в нее, натягивая цепь. Замок щелкнул. Дверь открылась. Он вошел. В руках – другой поднос и пустое ведро для замены того, что стояло в углу. Его серые глаза сразу нашли ее, начали "ощупывать", медленно, детально, с ног до головы, задерживаясь на открытых участках кожи, на линии бедер под сарафаном, на груди. Этот взгляд был осязаемым, как пошлое прикосновение. Она сжалась еще сильнее, пытаясь прикрыться руками, коленями.

– Не подходи! – вырвалось у нее, голос дрожал. – Не трогай меня! Что тебе нужно? Отвечай! Скажи хоть слово! Кто ты?! – Она закричала, забилась: – ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ! СЛЫШИТЕ? ПОМОГИТЕ! Я ЗДЕСЬ! В ПОДВАЛЕ! ПОМОГИТЕ!

Крики разбивались о стены, возвращаясь к ней жалким эхом. Мужчина даже не поморщился. Он молча поставил новый поднос с едой на тумбочку, рядом с пустой кружкой. Потом подошел к ведру в углу. Она кричала, умоляла, проклинала. Он игнорировал ее, как будто не слышал. Взял полное ведро. Запах усилился. Он понес его к двери. Его спина была к ней.

– ПОЖАЛУЙСТА! – завопила она в последнем отчаянии, слезы текли ручьями. – ОТПУСТИ МЕНЯ! Я НИЧЕГО НЕ СКАЖУ! Я ЗАБУДУ! КЛЯНУСЬ! ОТПУСТИ!

Он вышел. Дверь закрылась. Задвижка загремела. Крики затихли, сменившись всхлипываниями. Помощи не было. Никто не слышал. Никто не пришел. Она осталась одна с новой порцией еды и нарастающим ужасом от его молчания и этого унизительного, оценивающего взгляда.

Ночь прошла в кошмарах наяву. Она не могла спать. Каждый шорох, каждый скрип дома наверху заставлял ее вздрагивать, ожидая его возвращения. Цепь на ноге была постоянным, холодным напоминанием о плене. Она пыталась думать, пробиться сквозь стену амнезии – ничего. Только страх. Страх и безысходность.

Утро. Или то, что она посчитала утром, судя по чуть большему напряжению в тишине дома наверху. Шаги. Снова. Он вошел с завтраком – каша какая-то в тарелке, новая кружка воды. Молча поставил на тумбочку. Молча забрал ведро, которое она использовала за ночь. Его глаза опять прошлись по ней, по ее изможденному лицу, спутанным волосам, по силуэту под сарафаном. Она не кричала. Не просила. Просто смотрела на него широко раскрытыми, полными слез и немого вопроса глазами. Он не ответил. Ни жестом, ни взглядом. Развернулся и ушел. Запер дверь.

Желудок урчал. Страх отступил перед физиологической потребностью. Она подползла к подносу. Каша – овсянка, сваренная на воде, без соли, без сахара. Она начала есть. Медленнее, чем вчера, но все равно жадно. Казалось, тело впитывало каждую калорию. Запила водой. Поставила кружку. Отодвинула тарелку.

И тут ее накрыло. Внезапно. Словно теплая, тяжелая волна накатила изнутри. Веки стали невероятно тяжелыми. Мысли спутались, поплыли. Силы покидали тело. Она попыталась встряхнуть головой – не вышло. Мир начал расплываться, края зрения затянуло серой пеленой. Паника! Снотворное! Мысль пронзила мутнеющее сознание, как молния. Ей подмешали в еду! В кашу или в воду? Неважно. Результат был очевиден. Она попыталась бороться, ущипнуть себя, но пальцы не слушались. Тело стало ватным. Она медленно сползла на бок на топчан, подтянув к себе прикованную ногу. Цепь лязгнула.

Последнее, что она успела осознать перед тем, как тьма окончательно поглотила ее – это не просто сон. Это была потеря контроля. Полная и окончательная. Он мог сделать с ней все, что угодно, пока она будет беспомощно спать. И он знал это. Его молчание, его взгляд... все это вело к этому. К ее полной беззащитности.

Мир померк. Не в темноту, а в бездну бессознания, еще более страшную, чем подвал. Последний проблеск мысли – отчаянная надежда, что проснется она все еще здесь, в цепях, а не где-то... хуже. И все глубже, глубже, в небытие, уносимое химической волной, подчиненной воле молчаливого хозяина каменной сумки.

Воздух, напоенный пылью и жаром, обжигал легкие, когда она судорожно вдохнула. Сознание вернулось не плавно, а рухнуло на нее, как обвал. Она открыла глаза – и увидела бесконечность.

Небо. Огромное, бездонное, яростно синее. Ни облачка. Солнце висело прямо над головой, нестерпимо яркое, раскаленное докрасна докрасна, выжигающее все тени. Оно било лучами, словно молотами по наковальне, и эта наковальня была бескрайней, выжженной солнцем степью. Желто-бурая, колышущаяся от марева равнина простиралась во все стороны, сливаясь на горизонте с раскаленным небом. Ни деревца. Ни холмика. Только редкие, жалкие пучки выцветшей, колючей травы да камни, почерневшие от зноя.

Она лежала на спине. Грубая ткань под ней скребла кожу. Не сарафан. Он исчез. Вместо него – нечто бесформенное, мешковатое. Она подняла дрожащую руку, ощупала ткань на груди. Грубая, плотная, цвета земли – настоящая мешковина. Рубаха огромного размера, мужская, свисавшая с ее хрупких плеч, как балахон. Нижняя часть тела была прикрыта не менее бесформенной юбкой из такого же материала. На голове – широкополая, потрепанная шляпа из соломы или камыша, спасавшая лицо от прямого удара солнца, но не от жары. На ногах – ничего. Только пыль и мелкие колючки, впившиеся в подошвы.

Паника, знакомая и всесокрушающая, снова схватила за горло. Где?! Где подвал? Где цепи? Где он? Она вскинулась, оглядываясь безумным взглядом. Ни стен. Ни потолка. Ни ведра. Только эта бесконечная, безжалостная равнина под палящим куполом неба. Она была снаружи. Но эта свобода не принесла облегчения. Она была чудовищной, подавляющей. Как огромная, пустая клетка без стен.

Память... Пыталась пробиться сквозь вату амнезии. Последнее – подвал. Свет лампочки. Жадно съеденная каша. Тяжелая волна снотворного. Темнота. И... ничего. Провал. Как она здесь оказалась? Кто снял цепи? Кто переодел? Кто вынес в эту пустыню? Его ли это рубаха? От одной мысли, что его руки касались ее спящего, беспомощного тела, по коже побежали мурашки, смешанные с холодным потом.

Рядом лежал рюкзак. Простой, холщовый, потертый. Она рванула застежку дрожащими пальцами. Внутри – немного припасов. Плоские полосы вяленого мяса, жесткие, темные, с резким запахом. Несколько рыбин, тоже высушенных до каменного состояния. И самое ценное – четыре пластиковые бутылки с водой. Три полные, одна наполовину пустая. Еще там был нож. Не оружие, а простой складной нож с коротким, но крепким лезвием. И больше ничего. Ни карты. Ни записки. Ни намёка.

Переживания душили ее, как петля. Свобода? Или просто другая форма плена? Зачем он это сделал? Выбросил, как ненужную вещь? Или... это часть какой-то извращенной игры? Может, он наблюдает сейчас из какого-то укрытия? Она вскочила, закрутилась на месте, вглядываясь в дрожащее марево. Ни души. Только зной и тишина, звенящая в ушах. Тишина, еще более гнетущая, чем в подвале. Там были стены. Здесь – ничего. Только она и бескрайний, равнодушный мир, готовый сожрать ее заживо.

Жажда ударила внезапно, пересохшее горло сжалось спазмом. Она схватила полупустую бутылку, открутила крышку и сделала несколько жадных глотков. Теплая, почти горячая вода показалась нектаром. Но она заставила себя остановиться. Воды мало. Солнце палит. Она не знает, сколько ей идти. Экономить. Надо экономить.

Надежда – хрупкая, как паутинка. Она жива. Она на свободе. У нее есть вода и еда. Надо идти. Надо найти людей. Дорогу. Реку. Любое спасение от этой жаровни. Она надела рюкзак, ощутив его непривычную тяжесть на плечах. Босые ноги жгло о раскаленную землю и колючки. Она шла, спотыкаясь, выбирая направление наугад, туда, где марево чуть меньше дрожало. Шла, чувствуя, как солнце прожигает мешковину, как пот стекает по спине, щипя ссадины, оставшиеся от подвала. В голове крутился один вопрос: Почему? Почему не убил? Почему отпустил? Зачем дал шанс? Или это не шанс, а медленная пытка? Мысли путались, усталость наваливалась с каждой минутой.

И вдруг – мираж? Нет. Впереди, на слегка приподнятом участке степи, марево чуть рассеялось, и она увидела пятно зелени. Небольшое, но явное. Деревья! Кусты! Оазис? Сердце забилось с новой силой, смесь надежды и страха. А вдруг там он? А вдруг ловушка? Но выбора не было. Без воды она не протянет и дня. Она ускорила шаг, забыв о боли в ногах, о палящем солнце, глядя только на этот спасительный островок жизни в море смерти.

Путь оказался долгим. Дольше, чем казалось. Солнце начало клониться к западу, но жара не спадала. Она допила первую бутылку, потом вторую. Ноги горели, покрылись царапинами и ссадинами. Каждый шаг давался с усилием. Она выдохлась, силы покидали ее. Но оазис приближался. Она уже различала отдельные деревья – невысокие, с раскидистыми кронами, похожие на акации или дикие сливы. Видела кусты с колючками, но и с зелеными листьями. И главное – блеск воды.

Последние метры она почти проползла. Переступила невидимую границу – и охнула. Тень. Благословенная, густая тень упала на нее, как прохладная вода. Воздух здесь был другим – влажным, напоенным запахом травы, сырой земли и воды. Она стояла, прислонившись к шершавому стволу дерева, и просто дышала, закрыв глаза, позволяя прохладе окутывать измученное тело.

Оазис был небольшим, но настоящим чудом. Несколько раскидистых деревьев с сероватой корой образовывали неровный круг. Под ними – густая, сочная трава, непривычно зеленая после выжженной степи. Кусты с мелкими листьями и острыми шипами оплетали подножия деревьев. А в центре этого зеленого убежища бил родник. Чистый, прозрачный, он с тихим журчанием выбивался из-под корней самого большого дерева, стекал по камушкам и образовывал небольшое, но глубокое озерцо, диаметром метра три. Вода в нем была кристально чистой, видно было каждую песчинку на дне. Рядом с озерцом, на траве, лежал плоский камень, словно стол.

Она бросилась к воде. Упала на колени у самого края озерца и зачерпнула ладонями. Вода была прохладной, не ледяной, но чудесно освежающей. Она пила жадно, взахлеб, пока не почувствовала, что живот наливается тяжестью. Потом умылась, смывая с лица пыль, пот и следы слез. Облегчение было физическим, почти одурманивающим.

И только тогда, откинув мокрые волосы со лба, она увидела его. В тени, под другим деревом, метрах в пяти от родника, сидел Скелет. Вернее, то, что от него осталось. Он был прислонен спиной к толстому стволу, ноги вытянуты вперед, руки сложены на коленях. Одежда – темные, истлевшие лохмотья, слившиеся с почвой. Кости побелели от солнца и времени. Череп был слегка наклонен, пустые глазницы смотрели прямо на озерцо, на нее. Но больше всего ее внимание приковал предмет, лежащий поперек его колен, там, где когда-то были костлявые руки. Меч.

Не огромный рыцарский клинок, а что-то более практичное, изящное и смертоносное. Длина клинка – чуть больше полуметра. Прямой, с легким сужением к острию. Рукоять – темное дерево, потертое, но крепкое, с простой гардой в форме полумесяца. Клинок не был ржавым, но и не блестел – он имел матово-серый оттенок, словно впитавший в себя пыль веков и степной зной. На нем виднелись неглубокие зазубрины – следы боев. Он выглядел древним, надежным и... печальным. Лежал на костях своего последнего хозяина, как верный пес, охраняя его вечный покой. Она мысленно назвала его «Серый Странник» – клинок, который видел много дорог и, возможно, много смертей.

Вид скелета вызвал не столько ужас, сколько глухую тоску и щемящее одиночество. Кто он был? Как умер здесь? Сколько лет его кости сторожили этот источник? И... не ждет ли ее та же участь? Отчаяние снова попыталось поднять голову, но она отогнала его. Здесь была вода. Тень. Относительная безопасность. А главное – меч. Не просто артефакт, а оружие. Защита. Шанс.

Жажда была утолена, но тело кричало о другом – о грязи, о липком поту, о памяти подвальной сырости и страха. Она снова взглянула на скелет. Он не шевелился. Никто не наблюдал из кустов. Оазис был тих и безлюден. Решение пришло само собой.

Дрожащими руками она сняла тяжелый рюкзак, отставила его в сторону. Потом стянула грубую рубаху-мешок. Воздух, прохладный в тени, ласково коснулся ее кожи. Она сбросила нелепую юбку. И на мгновение застыла, глядя на свое отражение в зеркальной глади озерца. Худое, бледное тело. Синяки на запястьях и лодыжках, бледные, но еще заметные. Ссадины на ногах от долгой ходьбы по степи. Глаза огромные, с темными кругами, полные страха и вопросов. Но в них уже не было той абсолютной, парализующей животной паники, что была в подвале. Была усталость. Горечь. Но и искорка чего-то нового. Не надежды еще, но... решимости выжить.

Она осторожно ступила в воду. Прохлада обожгла кожу, заставила вздрогнуть, но это было блаженство. Она опустилась глубже. Вода дошла до пояса, потом до плеч. Она окунулась с головой. Исчезла в прохладной, живительной темноте. Потом вынырнула, откинув мокрые волосы, и вдохнула полной грудью. Грязь, пыль степи, запах страха и подвала – все это смывалось, уносилось чистой водой родника. Она намылила руки (мыла не было, но сама вода казалась очищающей), терла кожу, смывая не только физическую грязь, но и часть того ужаса, что въелся в самое нутро. Это был ритуал очищения. Возрождения.

Она плавала недолго. Силы были на исходе. Вышла на берег, струйки воды стекали по ее телу на сочную траву. Ветерок, гулявший в тени деревьев, охлаждал кожу. Она не спешила одеваться. Просто стояла, чувствуя капли воды, прохладу воздуха, мягкость травы под босыми ногами. Глядела на «Серого Странника», лежащего на коленях безмолвного стража. Меч был реальностью. Осязаемой силой в этом мире абсурда. Он пугал и притягивал одновременно.

Тревога никуда не делась. Что дальше? Куда идти? Хватит ли воды? Не вернется ли он? Но сейчас, в этом зеленом убежище, у живительного источника, с оружием рядом (пусть пока и не в ее руках), отчаяние отступило. Его место заняла настороженная решимость. Она была жива. Она вырвалась. Она прошла через ад подвала и выжила в степи. Она нашла воду. Нашла оружие. Значит, сможет найти и дорогу к людям. Или... люди найдут ее? Мысль о том, что кто-то может искать ее, казалась сладкой и почти невероятной сказкой. Она не помнила никого. Но вдруг... вдруг кто-то помнит ее?

Она подошла к своему рюкзаку, достала полоску вяленого мяса. Оно было жестким, соленым, но она медленно жевала, запивая водой из третьей бутылки. Сидела на траве, спиной к дереву, напротив безмолвного скелета и его меча. Солнце клонилось к закату, окрашивая край степи в багрянец. В оазисе становилось прохладнее. Странные птицы щебетали в кронах. Мир, еще недавно казавшийся только враждебным, обретал оттенки. Была жестокая красота степи. Было спасение в тени. Была чистота воды. Была тихая грусть древнего клинка.

Она не знала своего имени. Не знала, где находится. Не знала, что ждет ее завтра. Но она знала, что будет бороться. Не за жизнь – за нее она боролась уже инстинктивно. А за свою жизнь. За право вспомнить. За право вернуться. За право не быть вечной жертвой в мешковине, брошенной на произвол судьбы в бескрайней степи. Она протянула руку, не вставая с места, и коснулась рукояти «Серого Странника». Дерево было теплым от заходящего солнца. Твердым. Надежным. Как обещание.

Ночь обещала быть холодной. Но сейчас, под шепот родника и мерцание первых звезд на темнеющем небе, впервые за долгое время в ее сердце, рядом с тревогой и страхом, теплился маленький, неуверенный огонек – огонек не надежды даже, а простого, упрямого завтра. Она закуталась в грубую рубаху, прижалась спиной к дереву, положив нож рядом, а взгляд не отрывая от силуэта меча на коленях вечного стража. И ждала рассвета.