Тени Авроры.

Воздух в "Авроре" был не просто спёртым - он был "консервированным".

Консервированным десятилетиями забвения, прахом распавшихся бархатных кресел, сладковатой гнилью дерева, съеденного сыростью, и чем-то ещё, неуловимо-органическим, что Константин Николаевич Деница предпочитал не идентифицировать. Он стоял посреди былого партера, и пыльные лучи, пробивавшиеся сквозь дыры в некогда роскошном куполе, резали полумрак, как тусклые лезвия. Каждый луч освещал мириады пляшущих пылинок - бессмысленный, вечный балет распада.

"Храм", - подумал он, и слово отозвалось горькой иронией на языке. Храм какого божества? Бахусу Распада? Мельпомене Порока? Он вложил сюда почти всё - не столько деньги (их и так было скудно), сколько последние искры своей измученной души, веру в то, что красота, даже самая извращённая, даже проросшая сквозь грязь, стоит воскрешения. Или, может, он просто бежал? Бежал от городов, от людей, от отражения в зеркалах, которое всё чаще напоминало ему лицо человека, слишком много знавшего и слишком мало понявшего.

Он провёл пальцем по резной деревянной панели стены. Грязь въелась в прожилки дерева, как чёрная кровь. Под пальцем ощущалось былое великолепие витиеватые цветы, обвивающие стебли, переходящие в чьи-то томные, андрогинные лица. Декаданс чистейшей воды! Театр строился в эпоху, когда красота уже не боялась тени, а тень научилась рядиться в шелка. Константин чувствовал странное родство с этими стенами. Они тоже хранили память о криках восторга и шёпотах постыдных тайн, о свете рампы, выхватывающем из тьмы не только позу, но и гримасу души.

Его кабинет, вернее, то, что должно было им стать, располагался за сценой. Бывшая гримёрка звезды? Импресарио? Константин не знал. Комната была маленькой, с одним высоким, грязным окном, выходившим в узкий, заросший бурьяном двор. Запах здесь был гуще, плотнее - старость кожи, прокисший грим, пыль и... металл.

Старый, массивный сейф, похожий на саркофаг, стоял в углу, утопая в тени. Он был невзрачен, покрыт слоем серой пыли и паутиной, но приковывал взгляд. Константин обошёл его. Замок - огромный, ржавый, но целый. Ключ? Никакого ключа не было. И это ощущение - намеренно оставленного, спрятанного, ждущего щекотало нервы, как прикосновение холодного лезвия по спине.

Он вернулся к сейфу через час, с ломом и фонарём. Работа была тяжёлой, неблагодарной. Ржавчина скрипела, металл стонал, отдаваясь эхом в пустом здании. Каждый удар лома отзывался в висках Константина пульсирующей болью. Он вспотел, грязь смешалась с пылью на его руках и лице. И вот, с глухим, окончательным скрежетом, замок поддался. Дверца сейфа отворилась с трудом, издав звук, похожий на предсмертный вздох.

Внутри не было золота. Не было драгоценностей. Только стопка пожелтевших театральных афиш, несколько фотографий с выцветшими, загадочными лицами, и... Толстая, кожаная тетрадь. Очень старая, кожа потрескалась по краям, но сам переплёт был крепким, дорогим. На обложке ни названия, ни имени. Только вытисненный, едва различимый узор: переплетённые стебли какого-то ядовитого растения, обвивающие стилизованную маску. Комедия? Трагедия? И то, и другое, казалось, слилось здесь в нечто неопределимое.

Константин вынул тетрадь. Она была тяжелее, чем казалось. Он отнёс её к единственному относительно чистому месту - к подоконнику, где слабый свет падал на страницы. Пыль взметнулась облаком, когда он открыл обложку. Первая страница. Чёткий, красивый, безжалостно точный почерк. Чернила когда-то были чёрными, теперь побурели, но буквы сохранили свою властную ясность.

"Дата не важна. Важно только Начало. Или то, что я ошибочно принял за начало. Помню запах её волос, когда она впервые вошла сюда - дешёвый шампунь и страх. Не страх передо мной (тогда ещё нет), а страх перед этим местом, перед его немой мощью, перед его ожиданием. "Аврора" тогда ещё дышала, пусть и хрипло. Она была грязным алмазом, моим алмазом. А она... она была глиной. Идеально влажной, податливой глиной, в которой уже угадывался излом будущего шедевра. Хрупкость её была не слабостью, а оружием -тончайшим лезвием, способным рассечь любую броню рассудка. Я назвал её Лилией. Ирония? Возможно. Ибо лилия символ чистоты, а в ней, даже тогда, в её дрожащих пальцах и слишком взрослых глазах, уже клубилась тьма. Прекрасная, манящая тьма. Я решил стать её садовником. Вырастить этот странный цветок не вопреки тьме, а из неё. Сделать её боль - её сценой. Разве искусство не питается болью? Разве высшая красота не рождается на грани разрушения? Она не знала тогда, на что соглашается, входя в мой театр. Но я знал. О, как я знал..."

Константин оторвался от страницы. В горле стоял ком. Не отвращение нет. Нечто более сложное, липкое. Восхищение? Узнавание? Этот голос - голос Виктора Шторма (имя стояло под текстом, выведенное с театральным размахом)- был отвратителен и гипнотически притягателен. Холодная, хирургическая точность описания. Поэзия, сплетённая с цинизмом. И эта "Лиля"... Глина. Садовник.

"Сделать её боль - её сценой". Слова обжигали, как пощёчина, но и манили в какую-то бездну, которую Константин боялся признать знакомой. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок предвкушения грязного, опасного.

Он хотел читать дальше, жаждал этого яда, этой изысканной жестокости, но резкий стук в дверь кабинета заставил его вздрогнуть и захлопнуть тетрадь, как пойманный на краже ребёнок.

Сердце бешено колотилось.

- Кто там? - Голос прозвучал хрипло, чужим.

Дверь приоткрылась. В проёме, залитая сзади тусклым светом коридора, стояла фигура. Невысокая, хрупкая. Свет падал на тёмные, небрежно собранные волосы и часть лица - острый подбородок, бледную кожу. Глаза, огромные в полутьме, смотрели прямо на него. В них не было страха перед театром. Было... любопытство? Оценка? Что-то недетски глубокое и настороженное.

- Константин Николаевич? - Голос был тихим, но чётким, без тени подобострастия.

- Я- Надежда. Из архива. Вы просили помочь с историей театра.

Она сделала шаг вперёд, выходя из контрового света.

Теперь Константин разглядел её полностью. Простое платье, слишком лёгкое для этого холода.

Тонкие руки. И эти глаза...

Невероятно светлые, почти прозрачные, серые или голубые - в полумраке трудно было определить.

Но в них был тот самый магнетизм, та самая "хрупкость-оружие", о

которой только что писал Шторм. Она была живым, дышащим эхом той Лили из пожелтевших страниц.

Или это его воображение, уже отравленное дневником, рисовало образ?

- Да - выдавил он, откашлявшись.

- Входите. Простите беспорядок. И... запах.

Надя вошла, её взгляд скользнул по открытому сейфу, по пыли на руках Константина, и остановился на кожаной тетради, лежащей у него на коленях. На долю секунды в её глазах мелькнуло что-то - не просто интерес, а "узнавание". Или ему снова померещилось?

- Я нашёл кое-что. сказал Константин, невольно прикрывая тетрадь ладонью.

- Дневник прежнего владельца.

Виктора Шторма.

- Шторм, - повторила она, и имя прозвучало на её губах странно - не как имя человека, а как название стихии. Тихой, разрушительной.

- Говорят, он был... особенным. А дневник - он интересный?

Её вопрос висел в спёртом воздухе кабинета. Интересный? Это было слишком мелкое слово для того ада, начало которого он только что прочёл. Константин посмотрел в её светлые, непроницаемые глаза, потом на зловещую тетрадь у себя на коленях. Он почувствовал, как граница между прошлым и настоящим, между текстом и реальностью, начинает дрожать и таять. И ощутил первое, ледяное прикосновение порочной связи, протянувшейся сквозь годы, чтобы опутать и его.

- Да. -ответил он наконец, и его голос прозвучал куда твёрже, чем он ожидал.

Очень интересный. Садитесь, Надежда. Похоже, нам есть о чём поговорить.