Тени Европы

Сознание возвращалось медленно, словно туман, стелющийся по берегу памяти. Первым ощущением стал холод камня под пальцами и абсолютная тишина, непривычная для человека, чья жизнь всегда была наполнена гулом истории.

Уинстон Черчилль открыл глаза. Над ним простиралось небо без солнца и звёзд — сплошной свинцовый свод, источающий тусклый, безжизненный свет.

С усилием он приподнялся. Перед ним раскинулись бескрайние руины: колонны без вершин, обгоревшие балки в воздухе, мраморные плиты с едва заметными гербами. Серая мгла, насыщенная запахом дыма и пепла, медленно опускалась на разрушенный мир, храня безмолвие прошлого.

— Черт возьми… — прошептал кто-то слева от него, и этот шепот, полный невероятной смеси ярости и изумления, прозвучал неестественно громко.

Черчилль резко повернул голову. В десяти шагах от него, с царственной осанкой, словно на параде, стоял высоченный худой мужчина в потрёпанном, но невероятно знакомом мундире. Его знаменитый нос был вздернут кверху, а глаза, сузившись, с холодным бешенством сканировали пространство вокруг.

— Де Голль? — хрипло выдавил Черчилль. Его собственный голос показался ему чужим.

Тот повернулся. Его взгляд, острый и пронзительный, на мгновение смягчился узнаванием, чтобы в следующую же секунду вспыхнуть с новой силой.

— Черчилль, объясните! Это что, очередная ваша… авантюра?

Прежде чем Уинстон нашел что ответить, раздался спокойный, суховатый голос справа:

— Я полагаю, мы в Лимбе, господа. Место, где время теряет смысл, а пространство подчиняется воле тех, кто здесь оказался.

На обломке гранитной скамьи, положив трость между колен, сидел Конрад Аденауэр. Его лицо, испещренное морщинами, было непроницаемо-спокойно. Лишь пальцы, сжимавшие набалдашник, выдавали колоссальное внутреннее напряжение.

— Лимб? — переспросил Черчилль. — Что это значит?

— Это место вне времени и пространства, — пояснил Аденауэр. — Здесь мы можем видеть прошлое, настоящее и будущее. Здесь нет языкового барьера, как вы, наверное, уже заметили; мы общаемся на уровне мыслей. И судя по образам, которые я уже видел, нам предстоит понять, что мы создали и к чему это привело.

Свинцовый купол над ними задрожал, проступая изображением хрупкой Земли, опутанной паутиной огней. До них донёсся голос диктора:

«…на фоне очередного раунда санкций… кризис в энергетике… миграционный коридор…»

Де Голль замер, его лицо вытянулось в маске ледяного презрения. Черчилль изумленно хлопал глазами. Аденауэр медленно, очень медленно закрыл лицо руками.

После этих слов воцарилась гнетущая тишина. Свинцовый свод вернулся к своему обычному виду, но образ страдающей Земли всё ещё преследовал их мысли.

— И что нам делать? Просто ждать? — фыркнул де Голль. — Ждать, пока какая-то высшая сила соблаговолит вынести нам вердикт? Нет, месье. Я не ждал милости от Гитлера и не буду ждать её от какого-то абстрактного судьи. Если это суд, то я намерен быть адвокатом… самого себя.

Он сделал несколько резких шагов вперёд, и его фигура, казалось, на мгновение отбросила длинную, несгибаемую тень на серые камни.

— Есть только одна сила, достойная того, чтобы нас судить. Это история. И, похоже, — он обернулся, и его глаза горели, — она нас к себе и призвала.

Словно в ответ на его слова, пространство снова вздрогнуло. На этот раз не было громких звуков. Вместо этого из тумана, клубящегося между колонн, стали проступать слабые, едва видимые образы. Мелькнуло знамя со свастикой, которое тут же распалось на части. Прозвучали первые такты «Марсельезы», немедленно заглушённые свистом ветра. Показалось лицо Рузвельта, бледное и расплывчатое, словно на старой газетной фотографии.

— Не история, — тихо, но чётко произнёс Аденауэр. Он поднялся, опираясь на трость, и его голос приобрёл металлические нотки. — Это не прошлое. Это… эхо. Эхо наших решений. Последствий. Мы находимся в эпицентре того мира, который помогли создать. И судя по тому, что мы уже услышали… — он многозначительно посмотрел на купол, — он дал серьёзную трещину.

Он подошёл к одному из «окон» в тумане и протянул руку. Пальцы не встретили сопротивления, но пространство позади них задрожало, и на мгновение троим мужчинам показалось, что они видят бесконечные ряды серых офисных зданий и рекламных экранов.

— Они забыли, — внезапно сказал Черчилль. Его голос потерял всю свою врожденную театральность и стал плоским и усталым. — Они воздвигли свои стеклянные башни на наших костях и забыли, какой ценой заплачено за их право торговать акциями и обсуждать погоду.

— Они не забыли, — поправил его Аденауэр. — Они просто никогда не знали. Мир, который мы им оставили, был слишком удобен. У него не было памяти. Только будущее. И теперь, похоже, это будущее наступило.

Великие лидеры прошлого замерли в оцепенении, наблюдая за призрачными образами современности. Первоначальное изумление сменилось глубоким пониманием: они стали свидетелями последствий своих решений. В тишине звучал невысказанный вопрос: не превратились ли их победы в общее поражение?

Де Голль гордо вскинул голову.

— Хорошо, — сказал он, и в его голосе вновь зазвучали стальные нотки командира. — Поскольку мы здесь, мы не будем просто наблюдать. Мы требуем ответов. Покажите нам. Покажите нам всё.

Вызов де Голля повис в пространстве, пропитанном напряжением, и Лимб услышал его.