Тени убивают в полночь

Утро нового дня сулило мне интересное и ненавязчивое времяпрепровождение. Подружки разлетелись на время летних отпусков кто куда. А я осталась в Москве. Как наследница миллионного бизнеса, нужды работать не имела. Жила себе и радовалась тому, что у меня было слишком много свободного времени, не было личной жизни и совсем не осталось родных. Некогда древний и зажиточный род, начал обрываться по каким-то идиотским поводам. Семиюродная бабка, которую я в глаза не видела, и та куриной косточкой подавила не давеча, как сорок суток назад. Душеприказчик с завещанием едва не умолял меня принять наследство, как последней из семьи.

Начало нового дня в московской резиденции Зориных прошло в привычной, отточенной роскоши, когда никто никуда не торопился. Солнечные лучи, преломляясь в хрустальных подвесках люстры, рассыпались радужными зайчиками по стенам, обшитым шёлком. На столике дымилась тончайшая фарфоровая чашка с ароматным китайским чаем. Тишину нарушал лишь шелест страниц The Financial Times в моих руках и отдалённый гул мегаполиса за бронированными окнами.

Лето растекалось по Европе, унося подруг к тёплым морям, но меня, Викторию Зорину, единственную наследницу империи «Зорин-Холдинг», Москва держала крепко. Точнее, не находилось желающих проводить со мной этот бархатный сезон. Не то чтобы я рвалась в офисные баталии – состояние, кропотливо собиравшееся поколениями, обеспечивало жизнь, где слово «нужда» было лишним строчкой из словаря. Я существовала в изысканном вакууме, где желания исполнялись раньше, чем успевали оформиться в голове, являя себя миру.

Я никогда не верила в совпадения. Слишком уж часто они оказывались тонко сплетённой паутиной судьбы, закинутой в прошлое. Да и врагов моё семейство нажило столько, что замучались бы платить киллерам, дабы от всех избавиться. Так что я давно махнула рукой, на превратности бытия. Поэтому июньский вечер, пропитанный до костей ледяным дождём, стучавшим в гигантские панорамные окна, ощущался как сдвиг реальности. В груди ворочалось что-то нехорошее. Какое-то странное предчувствие одолевало меня, но я не могла понять, что же такое, грезилось вдали. Словно сама Фортуна, уставшая от моей размеренной жизни, постучалась в дверь дубового парадного входа.

— Вам, — бросил промокший курьер.

Его лицо скрывал капюшон, а в руках был не фирменный пакет службы доставки, а простой, грубый конверт из коричневой бумаги, неуклюжий и чужеродный на фоне полированного мрамора вестибюля. На нём – ни печати, ни логотипа, лишь моё имя, выведенное чернильным пером с почти каллиграфической точностью: «Виктории Зориной, лично в руки». Почерк был старомодным, с завитками, какие уже не учат в школах, разве что можно в роликах увидеть, на потеху публике.

Конверт был неожиданно тяжёлым и холодным в пальцах, словно в нём заперт не просто лист бумаги, а сгусток времени. Шёлк дорогой блузки вдруг показался тонким и не защищающим от внезапного озноба. По спине пробежался табун мурашек и заставил короткие волоски на шее встать дыбом. Вот оно… То самое ощущение надвигающейся катастрофы. Внутри в плотной, пожелтевшей от возраста бумаге, покоились два предмета: фотография и листок.

Сперва достала снимок. Чёрно-белая фотокарточка, сделанная на допотопный фотоаппарат, выцветшая, с рваными краями, немного пожелтевшая от времени и небрежного хранения. На ней – особняк. Тот самый особняк… Узнаваемый с первого взгляда по строгому ритму колонн и стрельчатым окнам, скрытым теперь в пелене холодного, зловещего тумана. На переднем плане – силуэт женщины в платье эпохи модерн, с узкой талией и широкими рукавами. Её лицо было почти стёрто временем, превратившись в бледное пятно, но поза... Поза кричала о напряжении. Она стояла не как хозяйка, а как загнанный зверь, спиной к колонне, одна рука сжата в кулак у груди, другая отчаянно цеплялась за каменную кладку. В этом застывшем моменте читался немой ужас. И не надо было быть гадалкой, чтобы понять, кто же это.

Отложив карточку, приступила ко второму предмету из конверта. Листок. Чистый, кроме одной строки, написанной тем же чернильным пером, что и адресат.

«Он знает, где она. Приезжай... У тебя три дня.»

Ни приветствия. Ни подписи. Ни единой лишней буквы объяснения. Три дня. Срок, звучавший как приговор. Срок, отмеренный кем-то, кто знал, что этот крючок зацепит меня намертво. Я опустила фотографию на полированную столешницу антикварного секретера, где обычно лежали лишь отчёты о дивидендах или приглашения на закрытые мероприятия столичного бомонда. Сама же кое-как уселась на стул, едва не промахнувшись мимо бархатной подушки. Палец скользнул по шершавому, пожелтевшему краю снимка, ощущая песчинки времени.

Кто-то вёл сложную, тщательно продуманную партию. И играл виртуозно – потому что даже мысль отказаться, вернуться к теплу камина и тишине родного дома, теперь казалась предательством. Предательством по отношению к той женщине с размытым лицом, к прабабке, чью смерть так и не доказали. Она просто исчезла, как и вся память о ней. Вновь отгадать тайну… Ту жуткую начальную точку, после которой от семьи осталась лишь я одна… Возможно, это единственное, что я могла сделать для своей семьи.

В очередной раз вернуться к этому самому дому, чьи каменные стены хранили больше, чем просто семейные портреты. Особняк на снимке я узнала сразу. Каждый его уголок был врезан в память с детских лет, проведённых в его холодных, величественных залах, в бесконечных балах, разговорах и бессмысленном трёпе. Это был дом моего прадеда, великого мецената, благотворителя и величайшего человека при императорской семье. Лев Зорина… Правая рука покойного ныне Николая Романова. И кто-то, явно знавший страшные секреты его прошлого, только что протянул мне конверт с печатью этого самого прошлого. Возможно… Стоило написать императрице, что я возьму отпуск и навещу Петербург. Всё же и она собиралась туда на лето.