Тень

Городской колодец, затерянный в переулках, где даже фонари боялись светить слишком ярко, стал колыбелью для маленького комка шерсти с глазами, похожими на два кусочка янтаря. Мать-кошка, израненная в стычках с бродячими псами, прошептала ему на прощание что-то вроде «жди», протолкнув под решётку с ржавой крышкой. Её лапа, окровавленная и тонкая, на мгновение задержалась на его мордочке, словно пытаясь запомнить тепло. Потом шаги растворились в ночи — вместе с надеждой.

Котёнок не понял, что «жди» может длиться вечно.

Голод превращал дни в вязкую паутину. Он лизал капли на стенах, грыз собственный хвост, чтобы заглушить спазмы в животе, и выл — тихо, как умеют выть только дети, оставленные в темноте.

Пока однажды скрип железа не разорвал тишину. В щель между крышкой и краем колодца протиснулась длинная морда с острыми зубами и глазами-бусинами, блестящими как нефрит.

— Ты пахнешь страхом, — прошипела крыса, и её голос напоминал скрип ржавых петель. — И смертью. Хочешь жить?

Она принесла ему кусок заплесневелого хлеба из мусорного бака, потом научила красть яйца из гнёзд голубей, прятаться от фар машин, которые «давят без разбора», и нюхать воздух, чтобы уловить запах собачьей шерсти за версту.

Крысу звали Шип, и её спина была покрыта шрамами — одни от кошачьих когтей, другие от человеческих сапог.

— Кошки? Они предают. Люди? Они бросают, — ворчала она, вылизывая рану на боку котёнка после очередной схватки с дворовым котом. — Ты сильный. Но сила — это не когти. Это вот здесь. Её коготь ткнул ему в грудь, туда, где должно биться сердце.

Он назвал себя Тенью. Шип одобрила: «Хорошее имя. Тени не боятся света».

Они жили в дренажной трубе, вход в которую был завален битым кирпичом. Шип учила его ненависти как искусству:

— Видишь ребёнка с куском хлеба? Беги. Его мать кинет в тебя камень.

— Слышишь мурлыканье за углом? Это ложь. Они заманят, а потом разорвут.

— Чуешь запах молока? Это яд.

Тень научился. Его лапы стали бесшумными, укус — точным, а взгляд — пустым. Когда Шип погибла под колёсами грузовика (она слишком медленно прыгнула, спасая его от стремительно накатывающегося бампера), он даже не завыл. Просто утащил её тело в тот самый колодец и присыпал землёй. «Слёзы — слабость», — говорила она.

Он вырос. Уличные коты шептались, что видели призрака — чёрного, быстрого, с глазами как раскалённые угли. Дети во дворах рассказывали страшилки о крысокоте, который крадёт непослушных малышей. А однажды весной, когда запах цветущей сирени смешался с вонью мусорных баков, Тень столкнулся с кошкой. Рыжей, измождённой, с сочащимися царапинами на боках. Она несла в зубах котёнка — крошечного, слепого.

— Жди, — прошипела кошка, загоняя детёныша в колодец, и на миг Тень увидел в её глазах то же, что когда-то сквозило в речах Шип: страх, ставший железом.

Он убил её одним ударом лапы. Котёнок запищал.

Тень подошёл ближе. От малыша пахнуло молоком и беспомощностью. В его крошечной грудке билось что-то горячее, живое, чуждое.

— Слабость, — прошипел Тень, поднимая коготь.

Но вдруг из трубы донёсся шорох. Оттуда, из темноты, на него смотрели ещё три пары глаз.

Крысы вылезли из трубы, как три капли яда — чёрные, с когтями, обломанными о бетон. Их рты были запачканы в гниющих отбросах, а глаза мерцали голодом.

— Свежее мясо, — проскрежетал самый крупный, тыча мордой в дрожащего котёнка.

Тень не думал. Его тело взметнулось вперёд само — как когда-то прыгала Шип, закрывая его от грузовика. Клыки впились в горло первой крысы, коготь распорол брюхо второй. Третья, визжа, бросилась прочь, но он настиг её у края колодца. Когда всё кончилось, его шерсть была липкой от чужой крови, а в ушах звенело: «Слабость. Слабость. Слабость».

Котёнок сидел там же, где его оставила мать-кошка, и плакал. Тень толкнул его мордой — малыш упал на бок, тонко взвизгнув.

— Замолчи, — прошипел он, но крошечное тельце прижалось к его лапе, ища тепла. Вдруг в памяти всплыло что-то обрывочное: запах молока (не яд?), мягкое мурлыканье (не ложь?), и чья-то ласка, которой не должно было быть.

Он схватил котёнка за шкирку и понёс через дворы, мимо мусорных баков, где Шип учила его выживать. Окна домов светились жёлтыми квадратами, за которыми слышался смех. Тень ненавидел этот звук. Но котёнок запищал сильнее, и он, стиснув зубы, прыгнул на подоконник.

За стеклом — люди. Женщина с ребёнком на руках, мужчина в растянутой футболке. Тень стукнул лапой по стеклу, оставив кровавый отпечаток.

— Господи, смотри! Котёнок! — закричала женщина.

Тень бросил малыша на коврик у двери и отпрыгнул в тень. Котёнок захныкал, царапая дверь коготками-иголками.

Мужчина выскочил во двор.

— А этот... Чёрный... Он же дикий! Может бешеный! — он схватил камень с клумбы.

Тень не стал убегать. Камень ударил его в висок, ослепив вспышкой боли. Он упал, услышав, как дверь захлопнулась, унося писк малыша внутрь — туда, где пахло хлебом и мылом.

Кровь заливала глаз, но он почему-то видел сквозь стены, как женщина прижимает котёнка к груди, а ребёнок гладит его по мокрой от слёз мордочке. «Слабость», — попытался злобно подумать Тень, но что-то внутри вдруг дрогнуло и распрямилось, как сломанная пружина.

Он умер под кустом сирени, в трёх шагах от колодца.

Дети потом говорили, что видели вечером тень огромного чёрного кота, который вёл за собой по улице тень крысы с израненной спиной — они шли туда, где фонари не боятся светить ярко, а тени исчезают.

Котёнка назвали Тишкой. Он вырос упитанным и озорным, но вовсе не тихим. Обожал воровать носки из корзины для белья и не понимал, зачем ловить мышей, если есть мышеловка.

Спал исключительно в тёмных углах — под диваном, в глубине шкафа или среди старых коробок на антресолях. Хозяева смеялись, что он — мастер пряток, и иногда искали его целыми вечерами, пока Тишка не выходил сам, потягиваясь с таинственным видом, будто хранил секрет, о котором нельзя рассказать.

Тени шептали ему истории о чёрном коте, который когда-то выбрал свет вместо тьмы. Темнота напоминала о том, что благодарность не требует слов. Она тиха, как шорох крыльев мотылька, и вечна, как память, спрятанная в самом безопасном уголке жестокого мира.