Теорема Забвения

Вот он, мой Мартин, во всей своей красе. Просыпается. Вернее, это слишком громко сказано. Какое там, к черту, пробуждение? Это больше похоже на медленное, мучительное всплытие со дна глубокого и очень грязного аквариума, где вместо воды – густая патока из вчерашнего виски и собственного пота. Он не открывает глаза. Он боится. Свет, даже тот, что пробивается сквозь грязные занавески цвета заплесневелого хлеба, будет бить в мозг, как отбойный молоток по хрустальному колоколу. А звуки… Боже упаси, любые звуки. Стоны, которые он издает, даже не осознавая, что это он, – уже слишком.

Я наблюдаю. Это мое любимое утреннее шоу. «Мартин Брукс борется с реальностью». Спойлер: реальность всегда побеждает.

Он лежит, вцепившись пальцами в простыню, которая по тактильным ощущениям напоминает наждачную бумагу и пахнет… ну, сами понимаете, чем пахнет постель одинокого пьяницы, который регулярно засыпает в одежде. В комнате царит творческий хаос, если, конечно, творчеством считать разбросанные по полу пустые бутылки, груды книг, которые он давно не читал, и носки, застывшие в позах немого отчаяния. Пыль лежит толстым, бархатистым слоем на всех поверхностях, кроме того угла стола, где обычно стоит стакан. Там – идеально чистый круг. Священное место.

– Двигайся, лежебока, – мысленно подталкиваю я его. – Мир не ждет. Миру, если честно, глубоко плевать, но тебе-то надо делать вид, что ты его часть.

Он все-таки открывает один глаз. Второй прищурен и слезится. Зрачок блуждает по потолку, выискивая знакомую трещину, чтобы зацепиться за что-то реальное. Находит. Выдох. Короткий, прерывистый. Потом он переворачивается на спину, и по его лицу проходит волна боли. Похмелье – это не просто головная боль, это экзистенциальное состояние. Это когда каждая клетка твоего тела кричит о тщетности бытия и требует немедленной анестезии.

Он пытается встать. Руки дрожат, как осиновые листья на осеннем ветру. Он опирается на тумбочку, и от этого движения падает книга – какой-то детективный роман в потрепанной обложке. Мартин смотрит на нее с таким немым укором, будто это она его предала, а не он ее бросил на полпути к развязке. Он плетется к крошечной кухне, встроенной в угол этой студии, больше похожей на склад неудач. Включает кран. Вода бьет по раковине с таким грохотом, что он вздрагивает всем телом. Первый стакан воды он выпивает залпом, второй – медленнее, с закрытыми глазами, как будто совершая какой-то священный ритуал очищения. Это не помогает.

Я всегда рядом в такие моменты. Его личный демон, сидящий на плече. Только без смешного акцента и с гораздо более едкими комментариями.

– Ну что, герой? – шепчу я ему в самое ухо, хотя звука, конечно, нет. Есть лишь ощущение, идея, мысль, вплетенная в его собственную. – Вчера был так уверен, что будешь «новым человеком». А сегодня снова это… Это дно. И знаешь что самое забавное? Ты уже пробил его и продолжаешь копать.

Он морщится и трет виски. Ему не нравятся мои мысли. Он думает, что это его мысли. Гениально, не правда ли?

Его взгляд падает на холодильник. Там, он знает, пусто. Если не считать баночки с горчицей, которая превратилась в геологический образец, и пачки масла, на которой уже вовсю цветет новая жизнь. Но его спасает звонок телефона. Не личного – того, другого. Служебного. Звонок резкий, настойчивый, он впивается в тишину комнаты, как раскаленный гвоздь. Мартин застывает на полпути от раковины к дивану. Он смотрит на телефон, как кролик на удава. Он хочет, чтобы он замолчал. Он надеется, что это ошибка.

– Бери, трус, – подначиваю я. – Это же твоя работа. Та самая, которую ты ненавидишь, но без которой сдохнешь с голоду. Или, что более вероятно, перепьешь себя до смерти в какой-нибудь канаве. Хотя, знаешь, канава – не самый плохой вариант. По крайней мере, романтично.

Он все-таки поднимает трубку. Голос у него хриплый, проржавевший.

– Брукс.

Я слышу голос инспектора Драммонда, его начальника. Голос сухой, как осенний лист, и такой же безжизненный.

– Мартин. Вызов. В Северный Квинсферри. Вилла «Утес». Архитектор Аласдер Маккиннон. Предположительно утонул в собственном бассейне.

Мартин молча кивает, потом понимает, что в трубку надо говорить, и издает какой-то нечленораздельный звук.

– Через сорок минут на месте, – бурчит Драммонд и кладет трубку.

Вот и все. Представление окончено. На сцене – новое дело. Новая порция чужих смертей, чтобы забыть о своей собственной, еще не наступившей, но уже такой желанной в некоторые особенно мрачные утра.

Он движется на автопилоте. Джинсы, которые пахнут дымом, мятая рубашка, пиджак, на котором, если присмотреться, можно разглядеть пятно от вчерашнего ужина. Он не бреется. Зачем? Его щетина – это его доспехи. Маска, за которой удобно прятаться. Он хватает ключи, кошелек и, после секундного замешательства, портмоне со значком. Он – детектив-инспектор. Звучит солидно, да? На деле – обезьяна с дубинкой, которую посылают разгребать чужое горе.

Поездка до Северного Квинсферри – это отдельный вид пытки. Солнце, отражающееся от Ферт-оф-Форта, бьет прямо в глаза. Каждый поворот, каждый знак – это удар по вискам. Он едет, стиснув зубы, и я наслаждаюсь этим спектаклем. Его пальцы белеют, сжимая руль. Он проклинает все на свете: дорогу, погоду, себя, свою жизнь. Меня он не проклинает. Он не знает, что я отделен от него. Для него я – его собственный ядовитый внутренний голос. Его совесть, если угодно, но совесть, которая не мучает, а лишь цинично констатирует факты.

Вилла «Утес». Название громкое, а на деле – бетонный монстр, вбитый в скалу над бушующей водой. Архитектор Маккиннон, судя по всему, был большим поклонником брутализма и собственного величия. Дом напоминает скорее бункер, чем место для жизни. Угловатые формы, серый бетон, огромные панорамные окна, которые должны были открывать вид на всю мощь природы, а теперь смотрятся как пустые глазницы.

Машины полиции и скорая помощь уже здесь. Их мигалки окрашивают суровый пейзаж в тревожные, праздничные цвета. Контраст между этой суетой и вечным спокойствием моря и неба поражает. Мартин ставит свою разбитую машину в стороне, делает глубокий вдох (ошибочно полагая, что это поможет) и выходит.

Его встречает молодой офицер, лицо бледное, испуганное. Первая серьезная смерть.

– Инспектор Брукс? – голос у парня дрожит. – Тело… в бассейне. Никто не трогал.

Мартин кикает и проходит внутрь. И вот тут начинается самое интересное.

Дом – это бардак. Полный, абсолютный, впечатляющий своей масштабностью. Это не бардак ограбления, нет. Это бардак запустения, медленного распада. Пыль, паутина, разбросанные повсюду бумаги, книги, чертежи. На полу – осколки вазы, и никто их не убрал. По углам стоят известные некоторые известные экспонаты, сакральный смысл которых был ему не понятен. Например — «Волнистая шахматная доска», на ней изображено бушующее море, на котором расположена не завершенная партия в шахматы или «Стонущий металл», на нем, в бронзе высечено страдающее лицо человека. Мебель стоит криво, будто ее двигали в спешке, а потом забросили. В воздухе висит запах – смесь старой пыли, влаги и чего-то кислого, забродившего. И еще… коньяка. Тяжелый, сладковатый запах дорогого алкоголя.

Мартин движется к комнате с бассейном. Это сердце дома. Огромное помещение, с тем самым панорамным окном, которое должно было выходить на залив. Но сейчас окно разбито. От него остались лишь зубчатые осколки по краям рамы. И прямо под ним, на мокром полу, лежат осколки бутылки. Коньяк. «Remy Martin Louis XIII». Маккиннон не мелочился даже в последнюю ночь.

А в бассейне – тело.

Мартин подходит медленно, его шаги гулко отдаются в кафельном пространстве. Вода в бассейне мутная, зеленоватая. Плавать в таком – все равно что купаться в супе из тины. И посреди этой зелени, лицом вниз, плавает Аласдер Маккиннон. Он одет в шелковый халат, который раздулся вокруг него, как причудливая медуза. Его тело колышется на мелкой ряби, которую создает сквозняк из разбитого окна.

Мартин приседает на корточки у края бассейна. Он не торопится вытаскивать тело. Он изучает. Это его работа. Смотреть на смерть. Видеть то, что другие стараются не замечать.

– Ну что, гений архитектуры, – думаю я за него, – куда ты так спешил? На дно собственного шикарного болота?

Мартин замечает синяки. Их много. На руках, которые видны из-под халата. Темные, багровые пятна. На ногах тоже. И один особенно яркий – на скуле. Это не синяки от падения. Они выглядят… старыми. Им несколько дней.

Рядом с телом, в воде, плавала одинокая белая фигура пешки, что по всей видимости выпала из кармана халата. Мартин аккуратно взял ее и положил себе в карман.

Он встает и подходит к разбитому окну. Холодный ветер с залива бьет ему в лицо. Внизу, далеко внизу, бушуют волны, разбиваясь о скалы. Картина, полная романтики и мощи. Ирония ситуации не ускользает от меня. Человек, построивший дом на краю света, чтобы смотреть на бурю, утонул в собственной луже.

– Пьяный купался, – говорит подошедший сзади техник. – Разбил окно, может, хотел подышать, оступился. Или просто бутылку уронил, полез за ней. Бывает.

Мартин молча кивает. Все сходится. Разбитая бутылка дорогого коньяка. Разбитое окно. Труп в бассейне. Пьяный архитектор. Открыто-закрытое дело.

Но эти синяки…

Он возвращается к телу, которое тем временем уже вытащили и уложили на носилки, накрыв простыней. Мартин откидывает край ткани. Лицо Маккиннона распухшее, бледное, с синюшным оттенком. Губы посинели. Но тот синяк на скуле… он четко виден. И еще один, на шее, частично скрытый воротником халата.

– Отвезти на экспертизу, – тихо говорит Мартин санитарам. – Полный осмотр. Особое внимание на гематомы.

Он еще раз оглядывает комнату. Его взгляд скользит по мокрому полу, осколкам стекла, по темным водорослям, ползущим по стенам бассейна. Он чувствует это. Легкое, едва заметное щекотание где-то в глубине сознания. Что-то не так. Что-то мелкое, незначительное, что не вписывается в эту аккуратную картину нелепой смерти.

– Ладно, сыщик, – шепчу я ему, насмешливо. – Пора включать свои детективные способности. Если, конечно, они не пропитались вместе с печенью.

Он поворачивается и идет к выходу, оставляя за спиной мерцающий свет мигалок, отражающийся в мутной воде бассейна, в котором только что нашли свою могилу знаменитый архитектор. А мой Мартин уносит с собой занозу сомнения. Маленькую, почти неощутимую. Но именно такие занозы, в конце концов, и сводят с ума.