Теория падения

События, здесь изложенные, случились в 1902 году, и их описание основано на информации, источнику которой, у автора нет оснований не доверять.

И Ангел строгими очами

На искусителя взглянул

И, радостно взмахнув крылами,

В сиянье неба потонул.

Михаил Лермонтов. Демон

Удар от падения был страшным. Очень страшным. Исключительным, а точнее – исключающим. Исключающим все, что было «до» и лишающим любой надежды, что хоть что-нибудь будет «после».

*****

– Ходите, сударь, ходите! Двигайте уже своего ферзя! Мы же прекрасно знаем, у этой позиции только одно продолжение, так к чему изображать мучительные раздумья – поверьте, на Гамлета вы совсем не похожи! – демон Босха откровенно забавлялся, наблюдая за жестами партнера, полными наигранного драматизма. Закутавшись в перепончатые крылья, словно в рыжий кожаный плащ, он сидел на широком карнизе малахитовой скалы, опираясь спиной на отколовшийся от нее кусок и вытянув вперед длинные худые ноги – идеальная поза, чтобы сопротивляться постоянному гнету чудовищной гравитации.

– У партии, возможно, вариантов нет. Зато способов изобразить, как вы говорите, мучительные раздумья, великое множество. И поверьте, коллега, я еще не все продемонстрировал! – скрестив руки на груди, демон Брейгеля прямо-таки сверлил взглядом фигуру ферзя, грубовато собранную из крупных необработанных алмазов. – Согласитесь, надо же как-то разнообразить наш с вами пожизненный досуг. Вечность, к сожалению, имеет свойство быть монотонной, а уж здесь особенно, – он описал рукой полукруг, словно призывая непременно взглянуть и убедиться, как ошиблась вечность в выборе места для проявления своих качеств.

– Ну что вы, сеньор, будьте справедливы! Чем плохо это место? – сказал демон Босха, даже не подняв глаз. В этом не было необходимости – последние четыреста лет окружающий пейзаж оставался совершенно неизменным. Маленькое красное солнце, навсегда застывшее над близким горизонтом (то ли закат, то ли рассвет), освещало каменистую равнину, на которой тут и там, словно гигантские каменные кусты, возвышались острые иглы кристаллических скал. Алмазные скалы, изумрудные скалы, скалы из горного хрусталя, из самоцветов, холодно мерцающие, насквозь пронизанные жилами самородного золота и серебра – по-своему красивое, но безжизненное царство минералов в тяжелых объятиях неземной гравитации. Оно и не было Землей – по крайней мере, в обычном понимании. «Твердь» – вот самое подходящее название.

– Прекрасное место, коллега, изумительное! Особенно для таких, как мы.

Демон Брейгеля наконец-таки решился сделать ход. Для него это было нелегкой задачей. Нескладный, напоминающий большого жука с неестественно тонкими руками и ногами, гибкостью тела он обладал соответствующей. Тем не менее, справившись с гравитацией и собственным весом, довольно ловко сумел передвинуть ферзя по расчерченной на плоском камне «шахматной доске». Клацнув хитиновыми крыльями, он блаженно откинулся на вертикальную стенку скалы и заносчиво заявил:

– Только не вздумайте предлагать ничью! – ему было жаль затраченных усилий.

– Как вы сказали, месье? Для таких, как мы? – демон Босха окинул взглядом свои фигуры, собранные из золотых самородков – считалось, что это черные.

Он и в самом деле хотел предложить ничью. Несколько веков шахматной практики привели к тому, что каждая игра оканчивалась именно этим результатом, и с какого-то момента партии стали традицией или ритуалом, растягивать который не было ни смысла, ни желания.

– А кто мы, собственно, такие? Вот вы, к примеру – вы знаете, кто вы такой?

Традиционная игра, как всегда, перерастала в традиционный спор.

– Я демон Брейгеля, – невозмутимо сказал демон Брейгеля.

– Ну да, а я демон Босха, – съязвил в ответ демон Босха. – Только вот какая штука, сэр! Демон-то я ненастоящий – не рожден я был демоном! А был я четыреста лет назад сотворен стараниями живописца Иеронима Ван Акена, известного как Босх. Так же, как и вы – живописная, и хочется верить, не больная фантазия художника Питера Брейгеля! Соображаете, Петрович? Не должно нас тут быть! Нас вообще не должно быть!

– Все это я и без вас прекрасно знаю, коллега. – усмехнулся демон Брейгеля. – К чему столько эмоций! Или хотите порадовать новой теорией на этот счет? Валяйте, готов послушать. У них сейчас это модно, – он ткнул пальцем куда-то в небо.

– Новой теории, мистер, у меня нет. У меня есть одна и единственная. От которой вы постоянно отмахиваетесь. Но она хоть как-то объясняет суть происходящего!

– Ну да, конечно! Кармические узлы, переселение душ, полный набор из «Тайной доктрины» мадам Блаватской. Ваши астральные визиты к ней, коллега, были слишком частыми – как говорится, с кем поведешься. И кстати! Что вы наплели ей про какого-то австрийского кронпринца, про Мировую войну? Признайтесь, цену себе набивали? – демон Брейгеля явно решил отыграться за «Петровича».

– Ничего я не наплел, – сказал демон Босха с обидой. – Я, быть может, пророчествовал. Вам-то откуда это известно, ясновельможный пан?

– Хм… Ну-у…

Ответить он не успел. Скалу ощутимо качнуло и на «шахматной доске» с глухим стуком упали на бок два золотых коня.

*****

Облако из золотых перьев быстро оседало на землю, устилая ее плотным сверкающим покрывалом. Не было ветра, чтобы разметать их, и перья ложились ровным кругом – одно к одному.

Он лежал в центре этого круга, вдавленный в расколотый камень скалы, разбросав смятые, изуродованные крылья, словно большая подстреленная птица. Глаза, ни на мгновение не потерявшие способность видеть, отстраненно и холодно смотрели в небо, отражая его недосягаемую глубину.

Что-то случилось. Случилось раньше. Еще до того, как из ничего, из пустоты возникла темная плотная точка и вдруг сразу, превратившись в огромную ощетинившуюся скалами твердь, в один миг опрокинулась на Него, смяла, раздавила, уничтожила.

Боли не было – сломанное тело никак не напоминало о себе. Его словно не было вообще. Все чувства и мысли сосредоточились в одном желании:

Он хотел вспомнить!

Это было трудно.

Но Он попытался.

*****

– Упал? – спросил демон Брейгеля.

– Несомненно! – ответил демон Босха. – Еще как упал. Рухнул!

Какое-то время они молчали, озираясь и прислушиваясь. Затем демон Брейгеля спросил – не очень решительно, словно стесняясь:

– А скажите, коллега, когда я упал, скалы тоже шатались? Вы ведь уже были здесь. Должны помнить.

– Ха! Ну, если вы, амиго, изволите свой шлепок называть падением, – к демону Босха вернулось обычная, язвительная манера вести беседу, – могу сказать совершенно точно – скалы не шатались! Я бы мог вообще не заметить сего эпохального события.

– Но ведь заметили! Значит, что-то изменилось?

– Изменилось? Еще бы. Я изменился!

– То есть, как? – спросил демон Брейгеля озадаченно. – Что вы имеете в виду?

– Себя, мой друг, себя! Собственную внешность! – сказал демон Босха, гордо выставив подбородок. – Не скрою, тело, которым одарил меня маэстро, было… Как бы это помягче... Эстетически малопривлекательным, – демон Босха усмехнулся. – Да чего уж там… Думаю, увидев меня тогда, вы не стали бы играть со мной в шахматы даже по переписке!

Демон Брейгеля окинул взглядом мосластую фигуру приятеля с жесткими перепончатыми крыльями за спиной и промолчал.

– Ладно, ладно! Вы, майн хер, тоже не белый и пушистый, – заметил его взгляд демон Босха. – Но! – поднял он вверх длинный палец. – Именно этот факт – факт произошедшего со мной преображения или пусть скромного, но эстетического совершенствования, позволил мне кое-что понять. Сделать кое-какие выводы!

– Опять ваша теория?

– А вы опять собираетесь пошутить по этому поводу? Впрочем, можете шутить. Прав я или нет, скоро узнаем, – демон Босха отвернулся и угрюмо уставился вдаль.

– Да какие тут шутки, коллега! – сказал демон Брейгеля, заметно беспокоясь. – Вы хотя бы намекнули, чего ждать? К чему готовиться? Да не молчите же!

Демон Босха взглянул на него оценивающе, словно решая, стоит ли продолжать разговор.

– А не хотите ли, милостивый государь, послушать с начала? Готовы хотя бы сейчас попытаться понять – внять, так сказать, откровению?

Демон Брейгеля всем видом изобразил готовность слушать.

– Что ж – тогда вот вам для начала, – демон Босха поднял глаза к небу и, словно читая где-то в вышине написанные строки, с пафосом продекламировал:

«И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним...»

Он прервался и с любопытством взглянул на демона Брейгеля.

– Ну что, милорд, как самочувствие? Не ломает? Судороги, конвульсии – нет?

– Нет. А что – должно?

– Ну, как знать. При известных обстоятельствах… Впрочем, ладно, – махнул рукой демон Босха и продолжил: – Итак, хочу обратить ваше внимание на один момент: «низвержен на землю». А на какую, собственно, землю – куда именно – не задавались вопросом?

По взгляду демона Брейгеля, было ясно, последние лет двести, этот вопрос не очень его занимал.

– Ну да, конечно, можно было не спрашивать, – вздохнул демон Босха. – А ответ, между прочим, очевиден. Он, можно сказать, под ногами! Буквально!

– То есть? Вы хотите сказать…

– Да, дорогой мой камрад – вот именно! Это место – та самая «твердь», где мы вдвоем имеем несчастье обретаться!

– Втроем, – сказал демон Брейгеля.

– Что, простите?

– Уже, втроем, – повторил демон Брейгеля.

– Ах да, конечно. Теперь уже втроем. По крайней мере, я очень на это надеюсь, – как-то совсем уж загадочно сказал демон Босха.

– Ну, допустим! Допустим, это то самое место! – с вызовом сказал демон Брейгеля. – Что это объясняет? Какое отношение мы имеем к тем «падшим»? Ведь они были низвергнуты с неба за свой грех – за ангельский! А мы-то с вами за чей? – он вопросительно посмотрел на демона Босха.

– Мы? За людской! За человеческий! – без тени сомнения сказал тот. – Не удивляйтесь. В этом, собственно, и кроется ответ относительно причины нашего существования. Да, мон шер, да! Можете называть это теорией, предположением, догадками…

– Мне нравится слово «бред», – не удержавшись, съязвил демон Брейгеля.

– Пусть бред, – махнул рукой демон Босха. – Но только так! Только так я могу объяснить это себе и вам, надеюсь, тоже!

– Я тоже надеюсь, но пока мало что понимаю. Причем здесь люди?

– Причем здесь люди? – повторил демон Босха с грустной усмешкой. – А вот причем. Так уж устроено, мой друг, что каждому в этом мире дано что-то свыше. Как дар, как некое качество, бесплатное, можно сказать, приложение. Нам, например, даны крылья, что бы мы, словно птицы…

– Вы, извините, сейчас больше на птеродактиля похожи, – снова не удержался демон Брейгеля.

– Понимаю, на лирику вы не настроены, – вздохнул демон Босха и продолжил уже не так пафосно: – Так вот, люди… Им досталась постоянная, непреходящая жажда творчества. Сидит она в них, как заноза, как чирей, извините, на мягком месте. Большинству хватает ума не чесать, не ковырять, а жить себе спокойно – питаться, к примеру, да размножаться. А кто-то дня прожить не может, чтобы творцом себя не почувствовать! Вот как, к примеру, отцы-живописцы наши. Ну рисовали бы себе пейзажи, натюрморты там разные, друг друга, наконец. Так нет! Нужно им было на холст выплеснуть все, что в душе собственной тяжело держать: грехи свои, мысли черные, тоску, неутоленные страсти. А то ведь и просто безумие. И черт бы с ними, с художниками! Да ведь только все это потом воплощается в реальных образах. В виде падших ангелов, демонов, чудищ, каких свет не видывал – в виде нас с вами. А дальше закон природы – «падший» должен упасть. Куда? Сюда, конечно!

– Нет, коллега, тут что-то не так, – демону Брейгеля такая концепция явно не нравилась. – Если следовать вашей логике, нас здесь не двое должно быть, и даже не трое. Да, от таких как мы, здесь не протолкнуться было бы! Не сходится у вас что-то, коллега.

Демон Босха в ответ грустно улыбнулся и сказал проникновенно и даже сочувственно:

– Так бы все и было, сударь, если бы не одна деталь, все тех же людей касающаяся…

Он вдруг понизил голос и грозно, с нажимом на каждом слове, произнес:

– Не каждому дан талант низвергнуть ангела!

*****

Сознание мучительно пыталось удержать размытые образы, произвольно возникающие из «ниоткуда» и так же произвольно исчезающие в «никуда». Невозможно было опереться на память или призвать на помощь логику. Лишь остатки эмоций, жалкие обрывки чувств неохотно воссоздавали фрагменты событий, которые, казалось, имели какое-то важное для Него значение.

Вот промелькнуло воспоминание о странном двухмерном мире и внезапное осознание Его личной обособленности в нем. Возникло чувство границы, какого-то контура разделившего этот плоский мир на «Я» и «не Я».

Еще усилие. Новый проблеск. То, что было лишь контуром, намеком на Него, стало приобретать вес, форму, объем. Стало наполняться содержанием, смыслом, чувствами. И вдруг всплыло отчетливое понимание – это не Его чувства, не Его эмоции! Был рядом кто-то, по чьей воле Он обретал этот мир и себя в мире. Тот, кто ежеминутно создавал Его, творил Его. Тот, кто делился с ним собственной душой, невольно отдавая с ней и свою любовь, и свою боль.

Любовь и боль – эти два чувства вдруг подтолкнули память. Он вспомнил руки творца – даже не руки, а только бесконечные их прикосновения, каждое из которых наполняло Его все той же любовью и болью, снова и снова – но боли было больше. И в какой-то миг ее стало очень много! Невыносимо много…

*****

Демон Брейгеля рассеяно вертел в пальцах одного из упавших золотых коней, не очень настойчиво пытаясь вспомнить, где тот стоял прежде. Так и не вспомнив, положил на импровизированную «доску», и это было удивительно – и то, что положил, и то, что не вспомнил. Совершенно другие мысли занимали его голову. С сомнением в голосе он обратился к демону Босха:

– Скажите, коллега, вы уверенны, что нам следует просто ждать?

– А что еще остается? – ответил демон Босха, тяжело вышагивая вперед-назад по широкому карнизу скалы. Два крыла с противным скрежещущим звуком волочились следом, как два листа ржавого кровельного железа. – Мчаться туда со всех ног? Или, может, предложите полететь? – он тяжело приподнял крылья и, не удержав, грохнул ими о камень, отчего Демон Брейгеля болезненно поморщился. – Ждать и надеяться – это все, что мы можем!

– Ага, значит ждать, – попытался собраться с мыслями демон Брейгеля. – Ждать волшебного превращения, как я понял. Чудесного появления благородных обличий. Вы сразу в микеланджеловского Давида превратитесь, не меньше. А я… Может и мне в Давида? А, коллега? Представляете – два Давида на малахитовой скале! – он был растерян, пытаясь скрыть это за болтовней.

Демон Босха перестал ходить и взглянул на приятеля – в глазах читался смех:

– Нет уж, ваше благородие, увольте. Два Давида, это слишком. Как насчет Аполлона Бельведерского – устроит?

– Не устроит, – рассердился вдруг демон Брейгеля. – Целую вечность стоять с каменным плащом в вытянутой руке, слишком утомительно. Вы, кажется, решили просветить меня на этот счет, так, может, ответите на конкретные вопросы?

– Конечно, мой друг! Если вы сумеете задать конкретные вопросы.

– Уж постараюсь, – буркнул демон Брейгеля с обидой. – Вот, например, совсем простой. Почему вдруг изменяется тело? Эстетически, как вы говорите, преображается?

– Если честно, не знаю, – сказал демон Босха и, заметив разочарованный взгляд демона Брейгеля, тут же добавил:

– Не знаю механизма, но догадываюсь о сути. Вообще-то, преображение – не главное. Это всего лишь сопутствующий процесс, следствие главного. Вы спросите, что же главное?

– Спрошу, не сомневайтесь.

– Главное – это искупление! О знаю – вы не любите этого слова.

– Просто не понимаю его смысла. Какая-то идеалистическая абстракция.

Демон Босха удивленно вскинул брови:

– Да вы, батенька, марксист! Может, вы и атеист к тому же? Подумать только – демон-атеист!

– Был бы атеистом – висел бы на стене, в каком-нибудь тихом музее или в частной коллекции, в красивой бронзовом багете, а не сидел бы с вами на скале… Как говорится: рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Вот! – торжествующе воскликнул демон Босха. – Устами младенца… Не обижайтесь, дружище, я образно... Но вы абсолютно правы – грехи не пускают!

Он уселся рядом с приятелем и продолжил:

– Ведь что есть грех? Если совсем просто – всего лишь причинно-следственный узел, обусловленный дисгармоничной этической направленностью…

– Да уж, совсем просто... Особенно про «этическую направленность», – буркнул демон Брейгеля, заранее опасаясь продолжения.

– Хорошо, попробую по-другому, – демон Босха на секунду задумался. – Представьте мир, как большой оркестр – очень большой, огромный. Оркестр, который играет не то что бы нечто законченное, но вполне определенную, безумно сложную и жестко заданную тему с так же жестко заданным ритмом. И представьте, есть в этом оркестре группа инструментов – секция скрипок, например, – которой изначально дозволена импровизация. Причем импровизация любая, чего душа пожелает, но с обязательными условиями: не противоречить главной теме оркестра и не выпадать из общего ритма, поскольку любая фальшивая нота, взятая по незнанию или с умыслом, разрушает гармонию, режет слух и вызывает острое неудовольствие других музыкантов. Но больше всего эта фальшивая нота мешает дирижеру, который обязан приложить – и, уж поверьте, приложит! – все силы, чтобы вернуть неумелого импровизатора к начальной теме, даже если придется заставить его на какое-то время и вовсе заткнуться!

Он перевел дух и спросил с лукавой усмешкой:

– Ну, как? Теперь понятно?

– Вполне… И насчет дирижера, тоже, – ответил демон Брейгеля задумчиво. – Выходит мы с вами, коллега, две фальшивые ноты. А если уж говорить совсем точно – два фальшивых звука, поскольку из сущностей умозрительных и абстрактных превратились в существа конкретные и материальные. Я вас правильно понял?

– Вы делаете потрясающие успехи в определении сути греха, мой проницательный друг, – отозвался демон Босха с почти искренней радостью. – Осталось понять, в чем же тогда суть искупления!

*****

Он злился на солнце. На маленькое красное пятно, расположенное на самой границе Его поля зрения. Словно налитый кровью зрачок, смотрящий с непонятным укором и осуждением, оно пробудило в Нем чувство, имя которому «злость». Необъяснимая, ничем не оправданная, но вполне осязаемая, вдруг возникнув, она заняла в Нем свое место – естественно и просто. Какое-то время «злость» была слабой, вялой, пассивной. Потом она начала расти. Потом ей стало тесно в скромных пределах Его неподвижного тела. Она стала метаться, биться, словно лишенный воли зверь, и вдруг вырвалась наружу! Вырвалась, прихватив с собой Его «Я». Они устремились куда-то вместе – Он и Его «злость» – и «злость» была главной, она вела, она знала дорогу…

Под Ним возник город, удручающе строго и правильно выложенный из серого холодного камня на берегу серой холодной реки. Он скользил среди чугунных оград, мостов и каменных львов, не ведая, чего ищет, когда вдруг, словно просочившись сквозь фасад одного из зданий, не оказался в каком-то зале, перед стеной с весящей картиной. На большом широком холсте Он увидел себя – смятое, деформированное тело и искаженное болью лицо – но остался равнодушным. Неистовый, на грани безумия, каскад мазков не вызвал у Него никаких эмоций. С тем, кто был изображен на холсте, Его уже ничего не связывало… Вот только глаза – в них был вызов: холодный и дерзкий.

И снова под Ним город. Совсем другой город – неопрятная мешанина кичливых крыш, башен с двуглавыми орлами и золотых куполов на фоне чернеющего снега. Что-то позвало Его сюда, и теперь Он старательно искал, разглядывая сверху кварталы и слободы, искал не глазами, но чувством, не имеющим названия, и уже оставив город позади, среди зябких русских просторов нашел наконец несколько плоских, придавленных к земле построек, бывших не жильем, а скорее местом скорбного пребывания. Здесь находился тот, кто создал Его, Падшего Демона, однако место оказалось недоступным. Он бился в невидимый барьер, сплетенный из струн человеческой боли и земного страдания. Бился долго и неистово, и «злость», бывшая в нем, вдруг стала исчезать, оставляя после себя пустоту. Человеческая боль и земное страдание хлынули в эту пустоту и заполнили ее, и Он вдруг понял, насколько силен. Боль Его не страшила – Он с ней родился. Страдание не пугало – Он испытал большее. Тот, у кого он искал защиты – был сам теперь Им спасаем. И тогда Он повернул обратно, жалея создавшего Его и унося с собой его земные муки.

Обратно Его вело «сострадание» – теперь оно указывало путь, не на секунду не покидая и вселяя надежду. И за мгновение до того, как вновь слиться со своим лежащим в круге золотых перьев, истерзанным и неподвижным телом, Он ощутил где-то рядом присутствие двух несчастных, но удивительно родственных душ и пожалел их тоже.

*****

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» – напевал Красный ангел, стоя на вершине скалы, то широко расправляя, то складывая за спиной огромные сильные крылья, которые, как и сам он, были словно отлиты из меди – потому и звался он Медным или Красным ангелом.

– Откуда эти строчки, друг мой – что-то раньше я их не слышал? – спросил его Белый ангел, стоя чуть ниже, на каменном уступе. – Да перестаньте вы размахивать, наиграетесь еще! – этот ангел выглядел так, будто весь был покрыт тонким слоем зеркального металла никеля – и был он Никелевым ангелом или Белым.

– Понятия не имею! Как-то, сами собой, вдруг возникли. Но, согласитесь, коллега, какая сила! – снова расправил крылья Красный ангел. – Не то что брейгелевские хитиновые скорлупки. Эти для настоящего полета! – он был полон оптимизма и прямо-таки сиял.

– А вы летать-то умеете, сокол мой ясный? – ласково подначил его Никелевый ангел.

– Уж будьте уверены, полечу, – ответил Медный, и какие-то необычные, жесткие нотки вдруг прозвучали в его голосе.

– Что ж, сударь, рад за вас. Похоже, никакие сомнения вас больше не мучают, и все вопросы исчезли, – произнес Белый, задумчиво глядя снизу вверх на жизнерадостного крылатого атлета.

– Один вопрос остался, – Красный ангел перестал резвиться и дерзко взглянул на Белого. – Мне вот что интересно, коллега. Помните, вы говорили про тех – первых «падших»? Так вот, ответьте – где же они сейчас? Куда исчезли? А может, их и не было здесь?

– Где они сейчас? – странно усмехнулся Никелевый ангел. – Вот уж, поверьте, не знаю. Мне ангельскими путями ходить не приходилось. Но вот каким образом они исчезли? – он сделал паузу, лукаво сощурив глаза. – Я думал об этом. Конечно, это всего лишь предположение. Но, похоже, приятель – их обыкновенно простили.

– Что, так вот и простили? Всех? – В Медном ясно проглядывало желание спорить.

– Не всех, но многих, – голос Белого стал строг. – Полагаю, что без малого две тысячи лет назад последним из томившихся здесь падших ангелов было даровано прощение. Даровано тем, кто единственно имеет на это право. Тем, кто их создал!

Красный молчал – строгий голос Никелевого ангела и смысл сказанного, остудили пыл, заставив задуматься. Белый продолжил, уже мягче:

– Знаете, дружище, мне жаль его, – Медный сразу понял, о ком речь. – Мы ведь должны быть ему благодарны. Не знаю, как это произошло, но, похоже, именно он своим падением открыл для нас выход отсюда. Да! Именно он, в этом нет никаких сомнений! И знаете о чем я думаю? Кто же вызволит его самого. Ведь такое под силу только равному ему по духу. Его творцу, например. Очень хочется верить, что однажды он придет за ним.

Никелевый ангел умолк и посмотрел в небо. Окинул взглядом изрезанную глубокими тенями долину и острые, многоцветные грани скал, словно только сейчас заметил их неземную красоту. Потом тряхнул массивной гривой сверкающих никелем волос, отчего те всколыхнулись тяжелыми струями расплавленного металла, и тихо сказал: «Пора, пожалуй!»

Почти одновременно они повернулись лицом к солнцу, поймав огромными расправленными крыльями его отражение. Чуть напряженно подались вперед и, глубоко вдохнув, словно два ныряльщика, коротко и упруго оттолкнулись от скалы. И сразу две пары могучих крыльев с протяжным гулом вспороли неподвижный воздух, закручивая его в пыльные вихри и сметая с каменного карниза остатки шахматного сражения.

*****

Две большие птицы, белая и красная, пересекали небо высоко над Ним, перед устремленным в зенит немигающим взором, вызывая, отчего-то, чувство дикой необъяснимой тоски. Сначала птицы летели рядом, крылом к крылу, но потом их пути стали расходиться, все больше и больше, пока каждая из них не полетела своим собственным.