Терпкое вино осени

Каждое лето, когда жизнь в городе замирала от густого, горячего воздуха, а потрескавшийся от старости асфальт плавился под ногами, во мне зрела, не давала спать по ночам давно знакомая тоска. Тоска по Коктебелю, по его простору, запаху полыни и морскому солёному бризу. Тоска по морю.

Когда я открыл для себя Коктебель? Наверное, лет десять назад. Впрочем, какая разница? После болезненного во всех отношениях развода мне нужно было восстановиться, развеять пепел прошлой жизни и начать жить по новым правилам. А чтобы их сформулировать и понять, мне нужно было уединиться, уехав из шумного города в тихий уголок, где можно просто молчать, бродить по немноголюдным улочкам и написать, наконец-то обещанный моему издательству роман.

Я всегда собирался довольно быстро. В потрёпанный портфель забрасывал несколько старомодных тетрадей, блокнотов, две-три книги, которые дожидались своей поры, и, конечно, ноутбук — незаменимый помощник в часы ночной бессонницы. Остальные вещи — шорты, несколько футболок, свитер и джинсы — помещались в небольшом чемодане.

В Коктебеле жил я всегда в одном и том же месте — в доме старого армянина Левона, старого друга моего отца, с которым они месте когда-то служили. Его небольшой скромный домик на одной из улочек, спускающихся к морю, стал для меня по-настоящему родным. Левон давно овдовел, но во дворе, да и во всём доме был армейский порядок и чистота. Он выделил мне самую уютную комнату. В ней нравилось всё: простая железная кровать, стол у окна, в которое заглядывала ветвистая акация, выгоревшие от времени обои, местами скрипящий паркет и маленький балкончик, откуда был виден кусочек моря и суровая громада Кара-Дага. Лёгкий ветерок иногда доносил запах старых деревьев, высушенных трав, собранных Левоном в предгорьях, и вкуснейший аромат кофе. Старик приносил его — горячий, густой, сваренный в турке по только ему известному рецепту — и мы наслаждались неспешным мужским разговором.

Говорили мы о разном. Он жил воспоминаниями о стране, которую потерял, я рассказывал о своих книгах, стараясь обходить больные темы. Иногда мы могли часами не разговаривать. И даже в этом молчании старого армянина и столичного писателя таилось скрытое понимание друг друга и только ведомая нам обоим глубина, для которой не важны никакие слова.

Я любил его, дядю Левона. Он же, не имевший детей, относился ко мне как к сыну. Иногда, когда после захода солнца мы сидели в беседке, я незаметно наблюдал за ним. Его волевое, суровое, с глубокими морщинами лицо казалось вырезанным из гранита, а в тёмных, почти чёрных глазах таилась тихая вековая мудрость.

В Коктебеле я отдыхал, отпуская на волю всё то, что мешало быть собой там, в моём далёком холодном городе. Я любил утреннее море — ласковое, шелковистое. Оно искрилось волшебными бликами. В прозрачном, ещё не наполненном зноем воздухе, был неповторимый запах морской прохлады, полыни и солёной свежести. Влажные камни в лучах раннего солнца заливал густой, медовый свет, а тёмная вода переливалась таинственным перламутром. Иногда ранним утром я бродил по горным тропам или сидел на побережье, наслаждаясь шумом отдохнувшего за ночь моря. Но особенно любил я утренний заплыв. Это был мой молчаливый диалог с прохладным, ещё сонным морем. Оно, шелковистое, ласковое, манило в свои воды, лениво просыпаясь под солнечными лучами.

Август у Левона был для меня просто необходим. Как воздух. Здесь я возвращался к себе и под таинственный шёпот моря и скрип старого паркета писал свои лучшие произведения. Казалось, даже коктебельский воздух наполнял мои строки особым смыслом и складывалось их в удивительные истории. Я садился за стол, вынимал ручки и карандаши, открывал большую тетрадь и начинал писать. Странно, но именно тогда не нужно было вымучивать сюжеты и тщательно подбирать слова: они сами рождались из шума прибоя, влажной гальки, крика чаёк, шелеста листьев акации и молчания Левона.

Знал ли я, что среди этих таящих вековую тайну коктебельских камней произойдёт случайная, как удар молнии в ясный день, встреча?!