ПОСВЯЩАЮ АЛЕКСАНДРУ ЗАЛЕТОВУ, БЛИЗКОМУ ДРУГУ, СОБРАТУ ПО ДУХУ.
ГЛАВА 1.
Стрелка настенных часов упрямо застыла на месте. Казалось, никакие силы не способны сдвинуть ее, черную и массивную, дальше, вперед. Впрочем, это обман: еще каких-нибудь пять минут – и она непременно сравняется с заветным черным числом на циферблате.
Время, время… до чего же оно неповоротливо, нерасторопно. Будто чувствуешь во всей полноте его бесконечную тяжесть…
Стрелка настенных часов… ну же, давай… Медленно, неохотно…
И вот стрелка стенных часов равняется с нужной закорючкой, намалеванной на белоснежной поверхности циферблата…
И школьные стены сотрясаются от протяженного звонка: это значит, что на сегодня уроки закончились.
Треболин, встав из-за парты, начинает суетливо и судорожно заталкивать в свой невзрачный потертый ранец: обгрызенный грифельный карандаш, дневник для оценок в кожаном переплете, истертый ластик, замасленную зеленую в линейку тетрадь. Он уже готов покинуть класс, но его останавливает голос из другого конца кабинета.
- Требооооолин, – протянул, как козел, Увар Григорьевич – не забудь сдать свою тетрадку с контрольной работой. Уж сделай одолжение, хотя бы в этот раз…
Юноша, взгляну на Увара Григорьевича, ответил:
- Увар Григорьевич, особенно мудрые люди говорят, что следует бояться своих желаний… Думаю, что Вы, будучи несомненно мудрым человеком, должны знать об этом…
- Кхм, кхм… - прокряхтел учитель математики – а что твои мудрецы говорят насчет неаттестации ? По алгебре? За месяц до последнего школьного звонка? Ну-ка, сообрази, что тебе ответить на это, умник? Чем ты вообще занимался весь урок?
- Я делал то, что Вы велели, Увар Григорьевич, – ответил Треболин – я решал задачи.
- Ну, тогда клади тетрадь на стол. Уж я посмотрю, что ты там нарешал.
- Видите ли, – улыбнулся Треболин – у нас с Вами разный взгляд на задачи, которые нужно решать. Вы заставляете нас решать свои, цифро-буквенные и мертвые задачки, составленные заплесневелыми методистами минувшего столетия. А я бы очень хотел разрешить лишь свои – живые, теплокровные, важные задачи. Этим я и был занят, Увар Григорьевич. Не сердитесь.
- Треболин, - вмешался Валера Черенбеев – Че ты опять тут клоунаду устроил? Тебе сказано: сдай свою работу. А то реально неаттестованный отсюда вылетишь…
Валера Черенбеев… невысокий, но крепко сложенный подросток. Черные густые брови, неизменная гадкая улыбка до самых ушей. На его лице – несомненная гордость – уже растет скромный пушок. Валера хвастался, что этим летом, после окончания школы, он планирует вместе с отцом отправиться на охоту – стрелять в медведей. Тяжесть ружья в руках, кровожадный прищур, глухой треск еловых веток под ногами и запах крови – вот что составляет предмет его грез.
Треболин, разумеется, его ненавидит: за его властность, за его бесстрашие, за его силу. Ненавидит, главным образом, за то, что не может дать ему серьезный отпор.
- Черенбеев, - Треболин волновался – ты похлеще меня охотник на разные представления… оставь меня в покое!
Юноша, небрежно накинув ранец на плечо, выбежал из кабинета.
Увар Григорьевич, лениво зевнув, взял своими толстыми пальцами классный журнал, открыл его на нужной странице и вывел шариковой ручкой кривую двойку напротив фамилии беглеца.
- А мне теперь даже интересно, – блеснул глазами Валера – че он такое намалевал в тетрадке? Наверное, какую-то очередную заумную хрень… выясним, выясним…
На заднем крыльце школы, раскуривая ароматную сигарету, сидел Лунатик.
Лунатик – долговязый и взъерошенный старшеклассник, облаченный в заношенные свитер и джинсы, - поджидал Треболина. На линзах его огромных в черепаховой оправе очков весна резвилась солнечными бликами.
- Ну, привет, поэт! – пыхтел сигаретой Лунатик – Я пришел, как ты и просил. Ну как? Закончил ли свою поэму?
- Тише, умолю тебя, тише! – горячо прошептал Треболин - Не кричи об этом на всю округу! И потуши, пожалуйста, сигарету: не хватало еще, чтобы нас здесь застукали учителя или ученики младших классов…
- А мне-то что? – отвечал Лунатик – Я не в этой школе учусь. У нас, знаешь ли, нравы куда свободнее, чем у вас… вас прямо-таки душит чертова образовательная система! А у нас, повторюсь, система благосклоннее к юным дарованиям, будущим светилам науки: я беспрепятственно могу курить на переменах! Хоть в коридоре!
- Очень рад за тебя – Треболин озирался по сторонам – Ну что, ты не передумал помочь мне? Доставишь эту рукопись Полине?
- Знаешь, буду честен, – деловито начал Лунтик – мне совсем неохота быть чьим-то посыльным, но… во-первых, ты мой друг, а, во-вторых, я совсем не могут отказать в такой услуге, если речь идет о делах сердца… к тому же, ты поэт, недурной поэт! Грех в делах любовных не поспособствовать поэту… передам, конечно, передам.
- Отлично.
Треболин, порыскав в своем ранце, выудил засаленную тетрадку, протянул ее Лунатику.
- Ты так ей и скажи: от Треболина. А, и еще скажи: «Треболин благодарит тебя за лучший сон в его жизни». Это из Ницще… а лучше не говори… или… смотри по ситуации: если сумеешь эффектно преподать эту сентенцию в выгодный для этого момент… короче, просто передай ей.
- Ладно, ладно, – смеялся Лунатик – сделаю так, как ты того захочешь.
- Да, да – да! – радовался Треболин – И скажи непременно: Треболин, дескать, будет ждать твоего ответа… если, дескать, тебе будет угодно ответить на его скромное сочинение… я, на правах верного друга, передам ему… короче, подбери самые изысканные, какие только сможешь, выражения. Не ударь в грязь лицом. Ты – мой представитель!
- Ну, ты загнул! – отмахнулся Лунатик – Представитель! Я же так, из соображений дружбы!
- Ладно-ладно – соглашался Треболин – как бы там ни было: сделай это, пожалуйста, для меня.
ГЛАВА 2.
Огромные коричневые брюки, что достались Треболину от отца, совсем не хотели держаться на его худощавом и малосильном тельце. Положение, как и всегда, спасает привычный, с внушительной бляхой ремень, на котором, кажется, не осталось живого места от бесчисленных проделанных дыр. Удивительная способность юного организма: оно не умеет еще пока расширяться, накапливать подкожное сало, раздаваться в боках.
Белая, выглаженная рубашка, что слегка отдает стиральным порошком. Рубашка слегка длинна в рукавах. Треболин, смотрясь в зеркало, хмурится: каждый раз, собираясь так в школу, ему мерещится, что он какой-то Пьеро. Жаль, что в школу нельзя ходить в гриме: до чего же точен тогда был бы этот образ!
Юноша, уныло прожевав слегка остывшую мамину яичницу, хватает свой ранец и выходит из дома.
Знакомый и опостылевший маршрут, где ничего не меняется, быть может, с начала времен: пыльная асфальтированная дорогая, деревянные и нагие домики, редкие, чумазые гаражи. И все же, думал Треболин, сегодня что-то явно не так, как обычно, что-то изменилось в самом облике окружающего мира: деревья заболели зеленью. Солнце стоит высоко, стережет небо от хмурых туч.
Наступила весна.
- Ежегодный обманчивый фарс, – шепчет Треболин – как же давно он не трогает и не занимает меня! И отчего только, когда мы созерцаем весну, что-то дурацкое теплится в груди! Природа! Ты, природа, бессмысленна и глупа. Совсем неважно – есть ли солнце на небе, болеет ли зеленью все вокруг. Все это преходяще, все это непременно умрет! Весна, пора любви, пора Эроса. Господи, скорей бы небо снова сделалось тяжелым и серым, скорее бы хлынули беспощадные проливные дожди! Скорей бы все закуталось в безжизненный снег! Танатос, госпожа природа, Вам явно больше к лицу!
Треболин потянул на себя ручку школьной парадной двери, миновал обрюзгшего охранника, поднялся по широким ступенькам на третий этаж и, затаив дыхание, вошел в класс.
Марина Сергеевна, невзрачное серое существо, обвела маленькими подслеповатыми глазками собравшихся в кабинете учеников.
- Одиннадцатый «А», как вы знаете, осталось чуть меньше месяца до вашего выпуска, до отправления, так сказать, во взрослую и серьезную жизнь. Вы, конечно же, хотите, чтобы последний день, так сказать, последний вечер, проведенный вами в стенах нашей школы, был памятным. Конечно, руководство школы со своей стороны сделает все необходимое, чтобы достойно выпустить вас из нашего скромного и уютного гнездышка… впрочем, давайте без всякой патетики: вам тоже, дорогие мои, надо приложить усилия, чтобы помочь нам в организации…
- Не-не, Марина Сергеевна, вы вообще не парьтесь на эту тему: я вам при всех здесь обещаю: мы свой выпуск отметим с таким размахом, что не только мы сами, а все руководство школы запомнит. И вспомнить еще не раз!
Класс залился звонким смехом.
- Скурлатов, что ты такое говоришь! – хихикнула классная руководительница - Я же, ребята, говорю с вами серьезно, а вам лишь бы только смеяться!
Андрей Скурлатов – лучший друг Черенбеева. Смуглый и подтянутый парень со стрижкой под ежика и четко очерченными, слегка будто бы лоснящимися скулами на лице.
Треболин, питая к нему неприязнь, все же не мог втайне не восхищаться его лицом: он находил, что оно было похоже на лик античного героя. С таким лицом, думал Треболин, можно смело разрушать Трою, голыми руками душить Немейского льва, бросать дерзкие вызовы любым Олимпийским богам,… но ничего, ничего эллинистического, ничего благородного, кроме наружности, не было в Скурлатове, это точно!
Скурлатов отличался особенным нахальством перед школьными товарищами. Особенно это касалось самых симпатичных девочек. Впрочем, иным из парней тоже приходилось несладко: он не раз развешивал тумаков даже самым драчливым и бесстрашным хулиганам во всей школе, чем и заработал себе несомненный авторитет. Даже у преподавателей он пользовался безапелляционным успехом: Скурлатов умел, если нужно, быть прилежным и угодливым учеником. Кажется, именно эта лицемерная двойственность особенно сильно раздражала Треболина. Какое-то небывалое сочетание гнилости и артистизма.
- Ну, Марина Сергеевна, я ведь вполне серьёзно говорю – скалился Скурлатов – Будут танцы до упаду, как говорится, закружим девчонок в лихом танце, пообжимаеся, может, в уголку… будем пить каааактейли – без алкоголя, это само собой. А Треболина, как придворного поэта, заставим в нашу честь стишки клепать! Он у нас талант, Марина Сергеевна! В тетрадке по алгебре уже целый сборник накатал, сто пудово! Сам видел!
Кабинет сотрясался от хохота: все влюбленно смотрели на Скурлатова, умоляя глазами еще и еще сыпать удачными остротами.
Треболин почувствовал, как невидимая рука со страшной силой сжала что-то в его узкой груди.
- Я бы, может и с радостью, - улыбнулся через силу Треболин – но «Сатарикон», к сожалению, уже давно написан…
Нечего и надеться: этот ответ не вызвал никакой реакции среди прочих ребят.
- Ооох-хо! – изумился Андрей Скурлатов – Сатари.. Сатирикон! Ты где такое слово услышал! Видите, башковитый какой! Эн-ци-кло-педия! Да ты лучше напишешь, чем этот твой «Старикон», ой, тьфу, «Сатирикон», ха!
Марина Сергеевна гаденько хихикает в маленькую ладошку с короткими толстыми пальчиками. Скурлатов явно ее фаворит в этом поединке любезностей… «И как же – мрачно подумал Треболин – дать мне отпор всей этой ораве бестолочей, если даже учитель не читал великого и загадочного Петрония?».
- Уж ладно, насчет Треболина мы позже. – сухо сказала вдруг Марина Сергеевна – Завтра, после уроков, ребята, прошу вас всех в мой кабинет в конце учебной неделе, перед выходными: будем обдумывать программу вашего последнего звонка. Явка обязательна для всех! За отсутствие последует наказание… А сейчас, ребята, можете убрать свои принадлежности в ранцы и отправляться на занятия.
Треболин почти покинул здание школы, когда чья-то грубая рука остановила его, цепко ухватившись за ранец.
- Ай-яяй, книжный червячок, куда так спешишь? Притормози-ка: есть о чем почесать побазарить…
Скурлатов и Чернебеев, ехидно улыбаясь, смотрели на него в упор.
Ох, только этого не хватало! Впрочем, книжный червячок не растерялся и быстро ответил:
- Уж, кажется, достаточно с тобой пообщались. Позволь мне, будь любезен, отдохнуть от твоего высокого общества…
- А это мы сами решим, - грозно ответил, приблизившись вплотную, Чернебеев – достаточно пообщались мы или нет. Че ты там такое написал? Дай-ка заценить…
- Что же, - раздраженно заявил Треболин – вам придется умерить свое любопытство. Какое тебе до этого дело? Поверь: там не свежая сводка новостей из мира спорта или что-нибудь в этом духе. Следовательно, не по зубам тебе будет содержание тетрадки. У тебя, я помню, с начальных классов было плохо с техникой чтения.
Юноша, решительно развернувшись, покинул ускоренным шагом здание школы и направился домой. Через несколько десятков шагов он неуверенно повернул голову – обидчиков и след простыл.
ГЛАВА 3.
- Ну и ну! – сиял Лунатик – Так и сказал: «Сатирикон уже был написан». Да понимаешь ли, дурак, что ты напрасно потратил такую удачную остроту!? Считай, разметал драгоценный бисер перед стадом натуральных свиней! А что даже Марина Сергеевна не поняла… даже и не бери в голову: она ведь, как и они все, такая же дура набитая!
Ах… - тяжело вздыхал Треболин – оставим: это все пустое! Ты лучше скажи: как приняла мой подарок Полина? Опиши все подробно и полно: что говорила, какие у нее были глаза, как держала в руках тетрадь? Не забудь ни единой мелочи! Расскажи!
Лунатик, щелкнув колесиком зажигалки, подкурил очередную сигарету. Многозначительно посмотрел на вопрошавшего собеседника.
- Что мне тебе, собственно, рассказать? Приняла она твой фолиант с величественным спокойствием как данность: думаю, так принимали воздаяния прекрасные богини или… Короче, взглянула на твои записи мельком, деликатно улыбнулась и просила выразить свою признательность.
- И все? – разочарованно спросил Треболин.
- Ну… - начал лукаво улыбался Лунатик – еще сказала, что будет рада обсудить с тобой сие творение лично: зовет тебя на рандеву. Будет ждать встречи на выходных, ранним утром, на трубах. Видимо, приятель, у тебя намечается чудесная прогулка! Правда, как-то уж слишком подозрительно быстро она согласилась… впрочем, чего тут себя накручивать? Это же хорошо!
Треболин ощутил: через него пропустили электрический ток. Что-то медленно набухало в горле. Ему хотелось схватить все свое тело руками, чтобы одолеть неуемную дрожь.
-На трубах, на трубах! – задыхался он от счастья – на трубах! Лунатик, это же значит... ты же знаешь, кто обычно гуляет по нашим обшарпанным трубам!?
- Знаю, знаю… - произнес Лунатик – известно кто: влюбленные голубки, безвольные жертвы гормонов. Ликуй, Треболин, ибо есть повод, но помни: это еще полдела. Романтика – вещь шаткая, зыбкая… все еще может сорваться в тартарары! Но в тебе, мой Донжуан, я не сомневаюсь: бери штурмом бастион ее женского сердца! Ты уж извини, что я, дилетант, пытаюсь говорить, как поэт: твой хлеб ворую… Все, может, от зависти!
В вечернем городском парке, по которому бесцельно шатались молодые люди, все испускало причудливые ароматы весны. Старые, с облупившейся краской лавочки, расставленные в шеренгу сосны, осиротелое здание местного Дома культуры – все это загадочным образом преобразилось в сгустившихся сумерках, в блаженной вечерней тишине.
И вся эта пробудившаяся жизнь вокруг, которой Треболин еще недавно желал упадка и угасания, вдруг показалась ему самым замечательным явлением на свете.
- А как ты думаешь, Лунатик, - мечтательно прошептал Треболин – ей понравилось? Мое сочинение? А вдруг… - здесь юноша встревожился – а вдруг написано смешно, нелепо и дурно? Вдруг она меня засмеет?Или…
Молодой человек, побледнев, остановился: на миг показалось, что открывшееся чудо вот-вот готово было ускользнуть из его неловких пальцев.
Лунатик, поправляя очки, недовольно цокнул. Взял Треболина за руку и вполне серьезно сказал:
- Понравилось, я уверен. Я же, буду честен, и сам прочитал… написано пылко, с чувством… и слова удачно подобраны, и благоговением, нежным трепетом веет от каждого слова… Знаешь, даже Данте так почтительно и благородно не отзывался о своей Беатриче в «Vita Noava». Только вот ему не повезло: не удалось, как тебе, вдохновить Мадонну прогуляться по трубам… ой, по улочкам Флоренции, я хотел сказать. Лицезрел ее лишь в чертогах Эмпиреи… и то лишь на бумаге, в своей бессмертной комедии… Так что будь в себе уверен! Милая сердцу птичка, считай, уже в клетке!
- Никакая она тебе не птичка… – пробурчал Треболин.
- Лпдно, так и быть, не птичка. – Лунатик похлопал друга по плечу – Птицы же летают. Ах, отчего, ей-богу, люди не летают. Впрочем, смотрю я на твою довольную физиономию и вижу: сейчас ты непременно куда-то от счастья улетишь…
Дальше, за парком, простиралась пыльная проезжая часть. Лунатик и Треболин, думая каждый о своем, молча шли по ней умеренным шагом. Через каких-нибудь пятнадцать минут они наткнулись на темно-синий указатель: на нем приютилось название скромного их городка, перечеркнутое красной жирной линией.
Пора возвращаться назад.
- Знаешь, Лунатик, - сказал Треболин, принимая сигарету от товарища – меня только одно обстоятельство мучительно тревожит: Черенбеев и Скурлатов горячо желают прочитать мою рукопись. И какое им, собакам, до этого дело! Я же не лезу в их гадкие, глупые жизни – от чего тогда они так нагло и бесстыдно лезут в мою?
- Ну, - затягивался Лунатик – а чего ты ждешь от этих плебеев духа? Им подавай хлеба да зрелищ. Свиное рыло всегда куда-то тянется. Наплюй на них: ведь им уже никогда не прочитать этой рукописи, не выкрасть из твоего ранца, не отобрать на перемене в школьном коридоре. Посылка беспрепятственно дошла до адресата! А остальное уже не имеет значения.
Окна кирпичного дома, в котором жил Треболин, уже давно не горели: его обитателям уже давно ничего не сжимает сердца, каждую ночь они сопят в свои огромные белоснежные подушки. Треболин смотрел на чернеющие квадраты окон и недоумевал: спать? Сейчас? В такой момент?! Да уж пусть лучше следующий день и вовсе не настанет, если все они решили, что возможно уснуть!
Друзья прощались.
- Эй! – крикнул напоследок Лунатик – Никогда не предавай любви! Даже самую несчастную, самую плохенькую – и ту не предавай! Твое и только твое! Ну уж ладно, будет: я решительно хочу дрыхнуть. Бывай!
ГЛАВА 4.
Треболин, пробираясь сквозь резвящихся по коридорам первоклассников, достигнул дверей кабинета литературы и русского языка. Всю перемену он, как и обычно, пробродил по школьным этажам, по самым их скромным уголочкам, чтобы в лишний раз не попадаться на глаза одноклассникам и учителям.
- Ну что же, 11А, проверила я ваши многострадальные сочинения,– угрюмо сказала, играя желваками, Людмила Руслановна – это какой-то кошмар! Такого вопиющего безобразия я не читала со времен моей педагогической практике в университете, когда проверяла сочинения пятиклассников! Я готова была выть. Господи! – она обреченно уронила голову в ладони – я столько лет отдала работе в школе, во что-то верила, хотела что-то в вас и вам подобным взрастить… вчера готова была, вот ей-богу, выбросить все свои дипломы и благодарственные грамоты: как же все это глупо и бессмысленно…
Весь класс хранил глубокое молчание: старшеклассникам уже много раз приходилось слушать подобного рода размышления Людмилы Руслановны. Ребята знают, что в таких случаях нет ничего лучше, чем просто смиренно молчать. Ждать, когда ее гнев пройдет. Впрочем, лица учеников выражали на этот раз не смирение, а безразличие: совсем скоро они покинут стены школы. И им больше никогда не нужно будет выслушивать рацеи от этой ветхой старухи, покрытой морщинами и пятнами. И стоит ли тогда придавать ее утомляющим монологам особое значение?
- Начнем хотя бы с Аникиной Иры. – продолжал учитель – Я не буду, разумеется, зачитывать вслух весь опус магнум, но позвольте озвучить его финальные слова: «Беликов умер от нехватки витаминов, скуки и зависти: учительское жалованье не позволяло ему купить приличный велосипед. Рассказ «Человек в футляре» Чеховым был назван именно так потому, что Беликов носил некрасивую одежду. Носил он ее, опять же, по причине нехватки денег».
Все смотрели на Иру, что стыдливо опустила голову вниз и что-то ковыряла пальцем на поверхности парты.
- Сильно, однако. – подытожил преподаватель - Но это еще не самый ужаснувший меня анализ художественного произведения... Чернебеев, друзья мои, утер нос вам всем: «Мари Болконская кормила пирожными голодных крестьян, чтобы они могли дать бой французским противникам после того, как они сожгли Москву». Да уж, скажи-ка, дядя, ведь недаром… А чего, собственно, щеришься, Герасимов? У тебя же вообще, как ты пишешь, «Желтков оказался рохлей, который не может дать тык в зубы». Это как вообще воспринимать?
- Ну, а че, он реально какая0то рохля… в самом деле – возмущался лопоухий Герасимов – если уж хочешь завоевать, так сказать, девчонку… ну, умей тогда за нее и втык дать. И меня в этом смысле никому не переубедить! Меня отец учил: кто, извините за грубость, по морде сильнее съездил – того и женщина. Это же со времен… ну… каких-нибудь уже даже мамонтов было так…
В классе раздались сдержанные, едва различимые смешки: никто не хотел окончательно выводить из себя учителя словесности. Поэтому и реакция на герасимовскую философию была такой умеренной.
Людмила Руслановна, устало потирая виски, продолжала:
- Так, Анастасия Мокрицина. Взяла для анализа «Отцы и дети». Анализ недурной, написано дельно и толково, но анализ этот очень сух, не увидела в нем заинтересованности и живости, своей осознанной позиции. Но если уж сравнить с остальными… на их фоне, могу сказать, работа сильная.
Настя Мокрицина. Нескладная девочка с широкими неровными зубами и строгим пробором в черных волосах. Староста класса, активистка и зануда. Треболин не дружил с ней, но и не питал, как к остальным, презрения. Возможно, он даже немного уважал ее: Настя создавала впечатление как бы чувственной, немного восторженной натуры. Она любила кошек, рассказы Рэя Брэдбери и прочие подобные вещи.
Староста сосредоточенно слушала учителя и, кажется, вот-вот была готова пролить слезы: бедняжка, она всегда принимала близко к сердцу самые незначительные мелочи.
И долго еще говорила в таком духе Людмила Руслановна: кажется, в кипе тетрадей и двойных листочков, что лежали на ее столе, был неиссякаемый источник перлов. Треболин, однако, не боялся, что из его сентенций и рассуждений можно выудить хоть что-нибудь нелепое и забавное: он слишком еще хорошо помнил содержимое своей работы.
До конца этой экзекуции, до звонка, оставалось несколько минут. Все уже лениво сгребали в ранцы тетради и карандаши. А Людмила Руслановна продолжала:
- Но сильнее всего меня огорчил Треболин… гм, пожалуй, я подобрала не то слово: не огорчил, а встревожил, напугал. Я, пожалуй, из этических соображений не стану читать вслух… пусть по этому поводу Марина Сергеевна сама что-нибудь скажет позже…
- Ну, Треболин, - озадачился Скурлатов – ты и тут че-то напортачил… и че только ты такое все пишешь? Все всегда с тебя в шоке.
Прозвенел звонок. Толпа из учеников, стыдливо прошмыгнув мимо не протёртой доски, покинула класс и разбрелась по своим делам. Треболин, покидая кабинет последним, взглянул на Людмилу Руслановну и глухо произнес:
- А я злой. И я для того только, чтобы позлить…
И вышел.
ГЛАВА 5.
На следующем уроке, на уроке географии, Треболин только и делает, что смотрит на Сергея Валентиновича. Смотрит, как его губы бесстрастно перемалывают смутно знакомые слова: «меридиана», «градусы», «уровень моря», «экватор». Смотрит на висящую на стене карту, на ее случайно оброненные кляксы материков, смотрит на недвижимый голубой глобус на столе.
Треболину нравится: он мысленно тыкает пальцем в случайные точки карты. Вот здесь, кажется, Латинская Америка. Именно где-то здесь приютилось волшебное Макондо.
- «Интересно, - думает Треболин – там сейчас все так же стреляют? Наверное, да: там всегда стреляют. А за кого я воевал бы? За консерваторов или либералов? А еще там всегда идут дожди. Почему Сергею Валентиновичу не рассказать бы об этом? Дескать, ребята, в Макондо идут дожди, там стреляют, там любят, чувствуют и живут. Да с чего бы ему вдруг и говорить об этом: на его картах никакого Макондо нет. На его скучных картах только горы, равнины, широты… Как же можно так смотреть на мир? Длина Эвереста составляет столько-то метров, воды океана омывают такие-то материки… да какое, в сущности, до этого может быть дело?».
Размышления Треболина прервал вдруг тихий скрип приоткрывшейся двери: в появившемся небольшом зазоре он заметил два устремленных на него глаза.
Еще через секунду Маргарита Степановна Лещенская, директор школы, переступила порог кабинета.
- Здравствуйте, класс, не вставайте, сидите на своих местах. Сергей Валентинович, я извиняюсь, что отвлекают ребят от урока. Мне нужен – сказала она, глянув на Треболина, – этот ученик.
- Да, конечно, забирайте. – скучно проговорил Сергей Валентинович – Хоть до конца урока.
Весь класс смотрел на Треболина с особым любопытством. Черенбеев и Скурлатов, переглянувшись, довольно потирали ладони.
Треболин, встав, собрал свои вещи и вышел из кабинета вслед за Маргаритой Степановной.
Каблуки директрисы, женщины с высушенным годами лицом, производили гулкое эхо в стенах школьного коридора. Через минуту, открыв перед Треболиным дверь своего кабинета, она недовольно бросила:
- Заходи, Треболин.
За большим и круглым столом сидели: Увар Григорьевич и Людмила Руслановна. Последняя, показав рукой на стул напротив, приказала Треболину сесть.
Рядом села и Маргарита Степановна.
С минуту в кабинете стояла тишина. Треболин предчувствовал подобного рода исход. Предчувствовал, но, однако, решил вверить себя Провидению. Что оставалось делать?
- Ты, Треболин, - начал директор – должно быть, догадываешься, что заставило нас пригласить тебя сюда.
Треболин молчал.
- Во-первых, - продолжал директор – совсем непонятна твоя дерзкая выходка по отношению к нашему глубокоуважаемому Увару Григорьевичу. Почему ты отказался сдать свою работу по алгебре? И зачем ты назвал его заплесневелым?
Увар Григорьевич, услышав эти слова, напустил на себя чрезмерно обиженный вид.
- Говорят, - неуверенно улыбнулся Треболин – что математика способна тренировать нашу память. Мне искренне жаль, что Увар Григорьевич не послужил тому примером: заплесневелым я назвал вовсе не его, а задачки из учебника…
- А какое ты имеешь на то право!? – шлепнула ладонью по стулу Маргарита Степановна – ты хоть один учебник написал? А! Мы еще успеем коснуться твоих собственных писаний… но сначала принеси извинения Увару Григорьевичу!
Треболин, взглянув на учителя математики исподлобья, пробурчал:
- Извините, Увар Григорьевич, если Вам вдруг показалось, что Вы заплесневели… я тут, честно говоря, ни при чем. Но Вы, конечно же, простите меня.
- Нахал! – брызнул слюной учитель математики – Я тебе не плесень! Я учитель, я педагог, я двадцать, между прочим, лет… щенок! Да я почти уж как двадцать лет… ууух!
Увар Григорьевич уронил лицо в свои крупные ладони, несколько раз всхлипнул.
Людмила Руслановна сочувственно погладила его по плечу, недовольно посмотрела на дерзкого остряка.
- А еще я прочитала – снова начал директор – твое сочинение по литературе. И, казалось бы, неглупый человек растет из тебя, Треболин. Взял вот Джека Лондона, хорошего, значит, американского писателя, классика. И что же ты из него понял, что же ты из его произведения вынес! Это просто непостижимо, Треболин!
- А Вы еще, Маргарита Степановна, - вмешался учитель словесности - припомните-ка ему слова, что он сказал мне: злой он человек. И назло пакость сделал…
- А! – горячился директор – точно-точно, как же! И ты ведь, Треболин, нам назло… ты же нам, Треболин, хочешь костью в горле… Злой ты, дорогой мой, али не злой? Ну, скажи мне: злой или не злой?
Юноша, серьезно посмотрев на Маргариту Степановну, выдавил:
- Зл-ой. Я злой.
- Вот как… - задумчиво произнесла Маргарита Степановна – ты у нас, Треболин, волчонок… кусается, посмотрите на него…
- Да-да-да, - вторила ей Людмила Руслановна – клычки показывает, натурально волчонком смотрит…
- Да, натуральный волчонок, прямо-таки Акела…
- А как волчонок делает? – спросил вдруг Увар Григорьеивч – как волчонок делает? Корова делает: -му-уу, му-уу, лошадка делает: пру-ууф, пру-ууф… а волчонок?
- Ой, а волчонок, как делает волчонок, Треболин? – тут же подхватил директор – он мумукает? Лает или мяукает?
- Может, он пищит, свистит?
- Может, гавкает, смердит?
- Может, квакает, гугукает?
- Может, он на свалке тухнет?
- А… а, может, он кукурекает? – необычайно оживился Увар Григорьевич - Ку-ка- рееееекает? Кукует? Ну-ка, кукует?
- Нет, Увар Григореьвич, - отвечала Людмила Руслановна – он воет! И клыками так: цок-цок-цок
- Нет, он не цокает, он клацает: клац-клац-клац!
- Клац-клац-клац!
- Клук-клук-клук-
- Клок-клок-клок!
- У собаки вырвать клок!
- Клац, цок, цук, цык!
- Цып-цып… а, нет, подождите-ка, из другой оперы…
И все трое, ощерившись, уставились на растерянного юношу. Треболин, не зная, что сказать, упорно молчал.
- Да, - воскликнул Увар Григорьевич – он воет! Скулит и воет, вот так: вууууууууу! – из учителя математики вывалились какие-то странные утробные звуки.
- ВУууууу – подвывала ему Людмила Руслановна – ВУУУУУУ!
Женщины, закинув головы, продолжали упорно выть на лампочку, словно на Луну.
- Злой-плохой, злой-плохой, – расточала слюни Маргарита Степановна – давай-как, повой нам, Треболин, повой, вууууу! Вуууу!
И вдруг все присутствующие в кабинете, кроме Треболина, жутко расхохотались. Увар Григорьевич трясся всем своим грузным телом, Людмила Руслановна краешком носового платка утирала выступившие из-за смеха слезы. А Маргарита Степановна, всегда такая сухая, твердая и неприступная, готова была вот-вот сползти со своего стула вниз, на пол.
Это продолжалось, может, минуты три. Три минуты беспрерывного и дикого гогота. Треболину стало не по себе.
Потом, когда все успокоилось, Маргарита Степановна сказала твердо и решительно:
- Если так и дальше продолжится, Треболин, мы будем вынуждены исключить тебя из нашей школы. Нам бы очень не хотелось делать этого накануне последнего звонка… осталось-то совсем немного! Соберись, Треболин, и более не плошай. Не думай, что тебе сошли с рук все твои пакости: мы еще придумаем, что с тобой сделать. А сейчас вставай и иди. И помни: тебе не будет никаких более поблажек!
ГЛАВА 6.
Треболин, беспокойно ворочаясь на подушке, проснулся от странного шума: кажется, кто-то легонько стучал по оконной раме. Встав с постели, он нащупал в темноте светильник, включил его и подошел к окну.
В сгустившейся тьме улицы молодой человек различил знакомый силуэт: это Лунатик, содрогаясь от холода, стоял с палкой в руке. Видимо, эта палка и была причиной разбудившего Треболина шума.
- Лунатик, это ты? – прошептал, отворив окно, Треболин.
- Я, разумеется. – отвечал Лунатик. – выходи скорее: есть о чем поговорить.
- Да ты с ума сошел? Ты время видел? Сейчас, быть может, часов двенадцать или…
- Выходи скорее – прервал его Лунатик – решительно наплевать: двенадцать, тринадцать или четырнадцать! Дело касается Полины.
Через несколько минут Треболин, накинув теплую куртку, вышел на улицу.
- Что случилось? – взволнованно спросил он.
Лунатик, дрожащими от стужи пальцами, поджег сигарету. Сделал затяжку, выпустил густой серый дым.
- Видишь ли, братец, какое дело: ты же знаешь, что мы учимся с Полиной в одной школе.
- Знаю. – отвечал Треболин.- иначе и не просил бы тебя помочь мне.
- Ну, так вот, - продолжал Лунатик – сегодня, после уроков, я задержался неподалеку от школы: были на то причины. Но не в этом дело. А в том, что я увидел Полину с... Скурлатовым! А? Каков поворот, не так ли?
Треболин хотел было вскрикнуть, но самый звук прочно застрял в его глотке. Звук, не сумевший вырваться наружу, скатился куда-то вниз, в самую грудную клетку. Он почувствовал, как в его груди вспыхнул невиданный доселе очаг.
- С… с… Скур… латовым? – пролепетал он беспомощно. – ты… ты уверен? Может, тебя обмануло зрение?
- Поверь: не обмануло. Я же не дурак… не мог я так ошибиться…
Они стояли вдвоем в глубоком молчании. Лишь легкий ночной ветерок волновал листву стоящих рядом с ними деревьев. Наконец, Треболин прервал безмолвие, сказав:
- Что же это все может значить, Лунатик?
Тот, потушив сигарету об кирпичную стену дома, ответил:
- Я не знаю. Но это пока: уж будь уверен, я все разузнаю. У меня на такие вещи поразительный нюх. Как только узнаю – так сразу же тебе сообщу. Но здесь явно что-то нечисто… мне тоже все это не нравится, друг…
- Нет, не нужно. – мрачно произнес Треболин – Я спрошу у нее прямо. Уж найду в себе на это мужество… До нашего рандеву осталось совсем чуть-чуть... И, ко всему прочему, зачем я буду усложнять тебе жизнь? Ты и без того немало помог мне. Дальше я должен сам. Спасибо тебе, Лунатик, за наводку: все это оставляет серьезные вопросы. У тебя-то самого есть предположения?
- Увы, - развел руками Лунатик – совсем никаких. Я плохо с ней знаком. Знаешь, я все же буду присматривать за ней: вдруг еще что-нибудь всплывет? Это дурной знак: о Скурлатове ходит очень сомнительная молва… Только – умоляю! – не вздумай говорить с ним об этом… Этот гад изворотлив, во-первых. Во-вторых, ты рискуешь раскрыть себя. А это совсем ни к чему…
- Да, ты прав. – ответил, задумавшись, Треболин. – совсем ни к чему.
- Что же, ладно, – сказал после короткой паузы Лунатик – пора уже спать. Надо бы по домам… а, постой, еще кое-что: преданные мне агенты донесли, что у тебя какие-то неприятности в вашем Консьержери…
- Нет-нет, - отмахнулся Треболин – не переживай: так, вздор. Слегка рассердил сильных мира сего… это ерунда: пожурили да отпустили. Спасибо тебе еще раз, Лунатик: я очень рад, что у меня есть такой надежный человек!
- Эй,- улыбнулся Лунатик – не забывай, что я действую не только по доброте душевной: у меня, может, есть и свои личные интересы во всем этом деле… но тебе знать о них необязательно! Как бы там ни было, иди уже спать! Ты время-то видел? Сейчас, быть может, двенадцать или…
Треболин, деланно улыбнувшись, попрощался и ушел домой. Ему было очень приятно заботливое участие Лунатика в его жизни. Но новости, полученные от него, совсем отбили даже самую мысль о сне…
ГЛАВА 7.
Треболин, пребывая в самом мрачном расположении духа, отправился в школу. Вся восторженность от чуда наступившей весны, что еще вчера так сильно владела им, бесповоротно испарилась. Юноша чувствовал, как в нем созревает и распускается некий ядовитый и зловредный плод. «Декаданс, меня медленно пожирает чудовищный декаданс» - вертелось в его голове. Как ему жить сегодня, когда его так гложут страх, отчаяние и сомнения? Неужели ничему нельзя верить в этом мире? Он совсем не хотел мириться с таким укладом вещей!
В этот день первым уроком поставили физкультуру. В тесной раздевалке, среди множества оголенных туловищ, Треболин стыдливо снимал штаны, прижимая их к причинному месту: он отчего-то боялся, что на него непременно посмотрят, что его обязательно все засмеют. Но, кажется, никому не было дела до его тоненьких, покрытых естественной зарослью ног. До его цыплячьей грудной клетки и постыдно худых ручек.
Он видел, как Скурлатов, переодевая футболку, играл своими красивыми мускулами: да, этот Скурлатов явно доволен собой… он демонстрировал товарищам своей улыбкой белый и ровный ряд прелестных зубов… Неужели он смел так же самодовольно щериться его Полине? А вдруг Полина, из любопытства, проверяла твердость его мышц? Трогала их своей изящной рукой? А он, улыбаясь, напрягал их… о, об этом не следует думать!
И как же жалко чувствовал себя Треболин: вот он стоит перед ним, чахлый, в своих скромных трусиках, и хочет умереть. Исчезнуть. Провалиться сквозь Землю в преисподнею.
«- Может, это все фарс? – думал он – да с чего бы вообще Полине выбрать меня, а не Скурлатова? Конечно, Скурлатов неисправимый идиот, ничтожество, tabularasa, пигмей духа… но разве это важно для женщин? Нет, женщины любят силу, любят наглость, напористость, неотступность… атавизм первобытных времен… а все еще смеялись над Герасимовым».
- Эге-гей, Скурлатов! – вопил Черенбеев – Че так тужишься, телеса свои показываешь? Давай посмотрим на тебя в деле: бери мяч. Это тебе не девок мацать!
- Давай забьемся: если я вас всех вздую, то ты даешь мне разрешения помацать твою…
- Ты язык-то свой придержи, а то мацать потом нечем будет…
Раздавался смех. Ребята, подогреваемые предстоящим сражением, дружной ватагой ввалились в спортивный зал. Всего через минуту футбольный мяч как бешеный летал из одного угла зала в другой.
Треболин, оставшись в раздевалке, нащупал где-то под лавкой скрепку. Подняв ее, он тут же ею нацарапал на стене, в укромном уголочке:
«Вас окружат шальной оравой
квелые и мягкие дрыщи:
и отдубасят вас булавой
самодовольные хлыщи!»
После физкультуры, плетясь в последних рядах мокрых и счастливых одноклассников, Треболин размышлял:
- « Ну, предположил, что они случайно встретились. Ну, предположим даже, что они знакомы. Но разве это хоть о чем-нибудь говорит? Я ведь, в конце концов, неспроста полюбил именно ее: разве могло быть тянуть меня к существу заурядному, глупому, пошлому? И что бы в ней такого, если б она была среди них? А Полина не такая: она вообще не среди… вне среды. Конечно, она прекрасна. Пожалуй, прекраснее Семирамиды… но разве ее красота произрастает лишь из телесной оболочки? Нет, я разглядел ее красоту в нечто ином… в нечто ином скрыта ее истинная красота… я знаю, что мы похожи по крови и по духу… она же могла, в сущности, разорвать мою поэму в клочки, растоптать ее, рассмеяться над ней… а она меня меж тем ждет. Значит, Скурлатов никакой мне не соперник. Он так, пугало. Так отчего же я так сомневаюсь и боюсь? Лунатик же завещал: не предавай любви, не отдавай ее! А уж тем более отдать ее Скурлатову! Да лучше я удавлюсь!»
В таких терзаниях и рассуждениях Треболин провел оставшиеся уроки. Причудливое строение животной клетки, Октябрьская революция или беспокойное движение атомов в нагревшемся теле нисколько не занимали его. Лишь мысль о том, что завтра, на выходных, он встретится с Полиной, была предметом его воображения. Вот тогда-то все и встанет на свои места! Тяжкое духовное испытание… особенно сейчас, когда он разбит! Мужества бы! Чуточку мужества…
Очередной звонок. Кажется, все выдохнули. Ребята, помня просьбу Марины Сергеевны, спешили в ее кабинет.
А наш юноша, как хищник, крался к выходу из школы. Его окликнули.
- Треболин, - это была Настя Мокрицина – ты куда? Марина Сергеевна ждет нас… ты же помнишь? Помощь… подготовка…
Треболин остановился в нерешительности: его заметили! Как бы усыпить ее бдительность?
-Мне…- замялся он – мне разрешили сегодня не ходить… так сказала Марина Сергеевна.
- Ну, врешь же! – возмутилась Настя – я бы знала!
- Она, видимо, забыла тебе сказать.
- Послушай… - взмолилась Мокрицина – тебе нужно идти вместе с остальными… даже не ради этого дурацкого последнего звонка…зачем ты постоянно наживаешь себе неприятности? Пожалуйста, иди за мной! Это так важно для тебя самого!
Девочка очень нервничала. И, казалось бы, какое ей дело? Что ей до Треболина? И до его нежелания куда-то идти?
Треболин не стал и слушать: его силуэт скрыла тяжело хлопнувшая дверь. Он бежал, кажется, со всех ног: от всей это сцены стало как-то не по себе…
- Треболин – прошептала Настя – Треболин…
ГЛАВА 8.
Юноша не делал, кажется, особых различий между повседневным нарядом и нарядом по особому случаю: на долгожданную встречу с Полиной, которую он так давно ждал, Треболин пошел в привычном своем одеянии: все те же брюки и белая рубашка, что слегка длинна ему в рукаве. Штанины брюк успели намокнуть, когда Треболин рассеянно пробирался сквозь высокую и орошённому ночным дождиком траву. Рубашка, хоть и свежая, была не глажена. Впрочем, вряд ли можно сказать, что наш юноша – неряшливый: просто в его голове копошилось столько разных и причудливых мыслей, что такие мелочи – для него, Треболина, мелочи – попросту не могли завладеть его вниманием.
- Не выдавать себя ни в чем, ни в чем – шептал себе под нос Треболин.- держать себя приветливо, но не фривольно… быть открытым, но держать особую дистанцию… выдержать элемент отстраненности,… но не мямлить и не робеть…
Вот и показались, обернутые рубероидом, трубы, что торчали над морем высокой густой травы. Треболин, постояв немного в задумчивости, коснулся рукой влажной их поверхности и залез на них.
- Привет.
Треболин повернулся… и…
И показалось, что кто-то вмиг перевязал все его внутренности в тугой узел. Дрожь тысячью мелких иголок впилась в его лицо и руки. Дыхание сперло.
Перед ним стояла Полина.
Полина… она стояла, улыбаясь, в легкой коричневой плюшевой курточке. На ногах протертые в коленях голубые джинсы и кеды. На черных волосах (Полина носила каре) красовался белый ободок, украшенный искусственным розовым цветком.
- А тебе… - сказала она – так не холодно? Время-то раннее…
Треболин хотел было ответить, но вдруг совсем не нашелся что сказать.
- Дай, пожалуйста, руку, – продолжала Полина – я не смогу взобраться на них сама…
Юноша, нагнувшись, протянул ей руки: он боялся, что потеряет равновесие и упадет на землю, в траву. А этого совсем нельзя было допустить!
Полина, вложив свою ладонь в его ладонь, ловко запрыгнула на трубы.
- Держи меня! После этого дурацкого дождя здесь все мокрое…
Они двигались, осторожно ступая, вперед по трубам. Ощущение ее ладони, теплой и сухой, беспокоило его, кровь стремительно закипала… Пусть провалиться все – весь мир, прямо сейчас! – но он никогда, никогда более не выпустит ее руки из своей руки!
Трубы тянулись вдаль на несколько километров. Какое-то время они шли молча, пока Треболин не сказал:
- Лунатик должен был… передать кое-что. Передал же?
- Лунатик? Передал, конечно. Я прочитала. Только вот его слова про «старого шизофреника» я совсем не поняла…
- Что!?
- Ну, он так и сказал, передавая тетрадь: «я еще должен был присовокупить сюда цитату из старого шизофреника, но я ее забыл..,».
- Ну, Лунатик, гад! – засмеялся Треболин – Там из Ницще было…
- А что именно? – спросила, улыбнувшись, Полина.
Парень очень смутился.
- Это уже не важно… знаешь, я хотел спросить…
- О чем же?
Юноша остановился: стратегия поведения, которую он выбрал для себя, совсем не удавалась. Сердце бешено колотилось в груди, ноги дрожали, а слова, неумело кувыркаясь на языке, совсем не хотели вырываться наружу.
- Ты… ты знакома со Скурлатовым?
- Полина, внимательно посмотрев на Треболина, лукаво улыбнулась.
- Знакома. И даже очень. А что?
Треболин испытывал жгучую ревность. Ну, и к черту все эти хитрые стратегии, линии поведения! Отчего бы не спросить обо всем прямо? Зачем так мучить себя?
- И насколько хорошо… вы знакомы? – выдавил Треболин – может, ты… его подружка? А я уж тут… со своей поэ…
Полина, звонко рассмеявшись, вдруг неожиданно толкнула своего попутчика в высокую траву, окружавшую трубы. Хорошо, что трава была мягка, а высота падения – несерьезная. Юноша, подняв голову, посмотрел на нее в недоумении.
- Треболин, а ведь ты меня ревнуешь! – продолжала смеяться Полина. – и к кому! К Скурлатову!
Девушка, вскинув руки, изящно спрыгнула с труб и легла рядом с Треболиным. С минуту юноша слышал, как она дышит.
- Конечно же нет, я вовсе никакая ему не подружка – серьезно сказала Полина. – ты даже обижаешь меня такими подозрениями…
Тут Полина перевернулась на живот и обратила свою голову к Треболину.
- Он, знаешь ли, такие чудесные вещи мне не посвящает… и никто, пожалуй, не посвящает… Послушай! – сказала Полина, коснувшись его руки,– ты же видишь сам, что мы с тобой одной… материи, что ли… и при чем тут, спрашивается, такой примат, как Скурлатов? Забудь об этом!
«Дурак, ну какой же я дурак! – радостно думал Треболин – как я вообще мог сомневаться? Скурлатов, ха! Мне, право, самому даже стало смешно теперь от одной этой мысли…»
- А тебе… действительно понравилась эта… поэма? – волновался юноша.
Полина смущенно улыбнулась и отвела глаза в сторону. На щеках появился едва заметный румянец.
- Да… - выдохнула Полина – я была… приятно удивлена. Слушай, а почему ты сам… не подошел ко мне? Я Лунатика и не знаю толком: конечно, удивилась, когда он, замявшись, подошел, начал что-то бормотать, пихать мне в руки тетрадь. Мы же с тобой, в конце концов, ходили в одну и ту же художественную школу. Да, это было очень давно, но я тебя все же запомнила.
- Ну, - неуверенно начал Треболин – вы же с Лунатиком учитесь в одной школе, поэтому я подумал, что так проще. И, знаешь, я… постеснялся бы. А Лунатик – мой самый хороший и преданный друг. И единственный, пожалуй, друг.
Полина, слушая Треболина, перебирала пальцами влажную траву. Посмотрела на него и сказала:
- Как бы там ни было: я очень рада, что это случилось. Пусть хотя бы и так. Будь, прошу тебя, решительнее. Если уж такие вещи пишешь – соответствуй.
Треболин помолчал с минуту и вдруг неожиданно выпалил:
- Полина, весь этот текст, эта поэма, эта замусоленная моя тетрадь – это самое смелое, что я делал в своей жизни. Конечно, это отнюдь никакой не героический подвиг,… но подвиг Духа. Я всего себя в ней намарал… А это непросто и, может быть, даже смело: вот так всего себя кому-то исписать и… передать. Я человек посредственный в сфере практического, если угодно… если и могу что-то – так это выплеснуть себя таким образом. Буквами, запятыми, тире и точками. Но лучше я удавлюсь на своих закорючках, если их кто-нибудь… кроме тебя.
Конечно, Треболин хотел говорить совсем не так: он подготовил слова более умные и красивые, он проговаривал их наедине с собой ни один десяток раз. Но уже было поздно: все высказалось так, как высказалось. И, кажется, нельзя было желать лучшего.
Еще целый час они бродили туда-обратно по трубам, перебрасываясь нечастыми словами и шутками. Солнце уже пекло. Кажется, Полине становилось жарко в своей курточке, которая согревала ее сегодняшним холодным утром.
- Мне нужно идти, - сказала Полина – да и тебе тоже: ты весь мокрый от травы! Но мы, конечно, не прощаемся: жди весточек от своего Лунатика! И копи еще красивых и поэтических словечек: я их ценю! Адье!
Полина протянула на прощание свою руку. Треболин осторожно, будто рука могла тут же рассыпаться, пожал ее.
- И, кстати, особенно не обольщайся: может, это и начало особенного пути, но… еще только начало! И есть ли оно вообще? Гордой женщине мало лишь только одних слов! Как бы ни были он красивы…
Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась из виду. Последние ее слова нисколько его не смутили: он уже достоверно знал, что все решено. И начало пути – трудного, но столь желаемого пути – действительно было положено.
ГЛАВА 9.
На следующий день первым в расписании был урок труда. Девочки, отдельно расположившись в кабинете на втором этаже, вышивали что-нибудь на машинке или же готовили разного рода стряпню ( все знали, что Увар Григорьевич всегда, пользуясь случаем, беззастенчиво набивал ей свое бездонное брюхо). Мальчики же спустились на первый этаж – в кабинет-мастерскую: здесь неизменно стояли токарные станки, за которыми усердно работало ни одно поколение школьников. На стенах висели допотопные плакаты с правилами безопасности, плакаты с названиями инструментов и описанием их деталей. В воздухе всегда стоял запах дерева.
Мальчики, умело орудуя рубанками, обрабатывали длинные деревянные доски. Иные, смеясь, бросались друг в друга деревянной стружкой, пускали в ход друг против друга лобзики и размахивали огромной линейкой измерительной линейкой из стороны в сторону.
Как раз с этой самой линейкой стоял Черенбеев: он показывал своим товарищам, как прицеливается ей, будто ружьем, в свою будущую жертву.
- И вот он, здоровенный, будет идти прямо на меня. Я, значит, хорошенько прицелюсь, прижму легонько курок и – бац! – выстрелю в его гигантскую тушу! И все: он у моих ног.
Ребята удовлетворенно кивали головами, представляя убитого Черенбеевым медведя.
И все! А медведь – зверь очень большой. Большой, как Увар Григорьевич, но только сильнее раз в пятьдесят! – красовался Валера Чернебеев. – но кусок свинца и не такое еще чудище способно угомонить!
- Валерка, это ты про Григорьевича? – наигранно испугался Герасимов.
Все смеялись. Чернебеев, прицеливаясь линейкой-ружьем, выискивал глазами воображаемую дичь.
- А-ля-ля! – воскликнул он, увидев сгорбленного за станком Треболина, – Вот тебя-то мы сейчас и завалим! Эй, Треболин, посмотри-ка на меня: пууууф! Убит! Осталось лишь разделать, зажарить и сожрать…
Все смеялись сильнее прежнего: мальчикам уж очень понравилась идея, что Треболин – добыча, на которую сейчас напал Валера Чернебеев. Все ждали небольшого представления.
Треболин сделал вид, будто не обратил внимания на этот глупый выпад в его сторону. Но внутри него все кипело от негодования: в этой шутке он видел намеренную попытку его прилюдно унизить.
- Ну же, - не унимался Валера – иди на меня, косолапый!
Треболин не мог более терпеть:
- Я восхищен твоим героизмом, Чернебеев, но хочу заметить: у тебя в руках линейка. Она предназначена совсем для других целей. Уж не собираешься ли ты, оказавшись в лесу, чертить геометрические фигуры на земле своим карабином?
Раздалась парочка сдержанных и осторожных смешков. Все ожидали ответа Чернебеева.
- Ты уж не переживай, - угрюмо отвечал Валера – карабином я умею пользоваться лучше, чем ты шариковой ручкой, которой что-то в своей тетрадочке малюешь… я и без любого оружия тебя отмудохаю! Дай мне только повод…
- Ты все ищешь повод… скажи-ка: а по какому поводу французы Москву сожгли? Ах, погоди-ка: они, как и ты, не смогли отличить порох от зубного порошка? Перепутали мортиру с телескопом?
Даже самые преданные школьному хулигану ребята не смогли сдержать своего смеха. Нужно признать, что иногда и Треболин умел произвести впечатление.
Чернебеев, побагровев от злости, замахнулся на Треболина своим оружием:
- Ах, да я тебе сейчас…
В класс, покашливая, ввалился Владимир Васильевич – школьный трудовик. Его красный нос и мутные глаза красноречиво свидетельствовали, что все десять минут, на которые он отлучился из класса, преподаватель провел в кабинете учителя географии… Ох уж этот одиозный во всей школе дуэт! Поговаривают, что в их компании иной раз можно встретить и старшеклассников. Например, того же Валеру Чернебеева…
Оставшаяся часть урока прошла в полном спокойствии: ребята потели за своими станками, терзали плоть дерева, сбрасывая стружку на пол, тугими неподатливыми инструментами. Владимир Васильевич, посапывая, уткнулся в классный журнал, размашисто чиркал что-то в нем обломком карандаша…
И только Валера Чернебеев, поглядывая на Треболина исподлобья, замышлял нечто недоброе.
И Треболин чувствовал его взгляд. Он был необычайно доволен собой. Но было страшно: стоила ли того выказанная дерзость? Не лучше ли было смиренно стерпеть? Впрочем, он не умел в иной раз держать язык за зубами.
- Треболин, Треболин… - прошептал ему в затылок Валера Чернебеев – ты же, дурак, у меня на мушке… я же дождусь и – бац! – выстрелю! Не думай, что сможешь спрятаться от меня в своем остроумии… ох, говорю тебе, не думай, что сможешь…
Треболин, отдышавшись, оказался на заднем крыльце школы. Здесь его поджидал Лунатик.
- Ну, рассказывай, - начал Лунатик – как все прошло? О чем говорили?
- Да, все отлично, все замечательно. – отвечал Треболин – Но позже, я расскажу обо всем позже. Слушай, у меня неприятности… дай-ка сигарету.
Лунатик нащупал в кармане смятую пачку сигарет, протянул ее Треболину.
- Позавчера я – выдыхал едкий дым Треболин – прогулял классный час. Всех собирали по поводу последнего звонка. Кажется, меня ждут неприятности: Маргарита Степановна непременно меня сегодня настигнет. Да еще этот гадкий Черенбеев… Хмм, а знаешь: я придумал! Сегодня вечером я буду ждать тебя: у меня есть к тебе одно предложение. Ты такие авантюры любишь, уж я-то знаю!
- О, я только за! – охотно кивал головой Лунтик – что бы там ни было – я только за! Ладно, боец, держи оборону! А я побежал обратно: скоро у нас будет звонок. До вечера!
- До вечера!
Треболин, потушив окурок о перила крыльца, вернулся в школу.
ГЛАВА 10.
Треболин знал, что ему не избежать своей горькой участи, Конечно, он мог затесаться в густую толпу беснующихся учеников на переменах, мог отсидеться в самом дальнем углу столовой или же вовсе уйти с уроков, чтобы тем самым немного отсрочить свое наказание. Но ему, убежденному фаталисту, казалось очень наивной попытка временно одурачить собственную судьбу. Именно поэтому, набравшись решимости, он направился в кабинет Марины Сергеевны. Направился сам, без принуждения. Мужество, думал он, начинается с малого.
«- Да и в самом деле – думал Треболин – неужели они меня исключат? Это просто смешно: до выпуска осталось совсем ничего. Кому нужна такая головная боль? Ну, пропесочат меня хорошенько, наговорят разного рода любезностей… мне что, впервой? И не с таким справлялся! И вообще: если уж нашел в себе решимость говорить и действовать так, как того хочется… значит, надо уметь и отстоять законное основание своей решимости…».
Марина Сергеевна, укутавшись в серую и колючую шаль, безразлично ковыряла что-то своей красной ручкой в ученических тетрадках. Треболин, подойдя к ее столу, искусственно кашлянул.
Классный руководитель, подняв голову, посмотрела на Треболина. На миг ее лицо будто исказила гримаса презрения. Однако Марина Сергеевна справилась с возникшим в ней чувством, холодно посмотрела на Треболина и проговорила:
- А, Треболин. Знаешь, я удивлена, что ты сама ко мне пожаловал.
Юноша, опустив голову, заметно нервничал и теребил рукава своей белой рубашки. Казалось, что его подбородок дрожит. Но он стоически не подавал вида.
- Ну, - продолжала Марина Сергеевна – и что ты желаешь мне сказать?
Треболин, взглянув на нее, неуверенно отвечал:
- Кажется, это Вам определенно есть что сказать. Мне же, кажется, остается только Вас выслушать…
Марина Сергеевна поджала губы. Помолчав с минуту, она заговорила снова:
- Это дерзко. Это очень дерзко, Треболин: я велела всем вам, и тебе в том числе, прийти ко мне после уроков. А ты не пришел. Особенно после того, как тебя отчитали в директорском кабинете. Тебе, в твоем-то положении, не следовало игнорировать моих просьб…
Треболин смотрел на ее серую шаль, на лежавшую на столе стопку тетрадей, на канцелярские ножницы, линейки и карандаши. Смотрел на разноцветные мелки. И был, кажется, где-то совсем далеко.
- Впрочем, ладно, на это еще я могу закрыть глаза. Но как же ты заставил краснеть меня перед Маргаритой Степановной… краснеть за твои дерзости Увару Григорьевичу и, главным образом, за твое сочинение… Пришлось ознакомиться… не самое радужное чтение, скажу тебе честно.
Треболин, не поднимая глаз, продолжал что-то скрести на рукаве своей рубашки. Ему хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее.
- Ты, конечно же, понимаешь и сам, - продолжал учитель – что исключать тебя никто не будет… полагаю, директор просто хотел тебя припугнуть. Доучишься, сдашь экзамены, а там… уже не наши проблемы. Ты… ты какой-то не от мира сего, Треболин. Тебе будет тяжело. Очень тяжело. Может, школа – это последнее место, где тебе будет относительно легко.
Марина Сергеевна, задумавшись, крутила в руках свою красную ручку. Потом, очнувшись, кинула взгляд на Треболина и сказала:
- Мы не знаем, что могло бы тебе помочь… единственное, что мы можем… короче говоря, завтра тебе нужно будет посетить нашего школьного психолога… прими это как чистую формальность… а там, Треболин, мы от тебя отстанем: слишком уж поздно что-то в тебе перекраивать. Иди. С глаз долой.
Треболин, облегченно выдохнув, вышел из кабинета: пронесло! Все совсем не так страшно! Все прошло, пожалуй, даже слишком легко! Должно быть, Марина Сергеевна сжалилась над ним, когда увидела, как он беспокойно теребит свою одежду и виновато смотрит в пол… До чего же ловко Треболин напустил на себя жалостный вид! О, он был непревзойденным по этой части мастером фарса! Надо непременно рассказать об этом Лунатику: юноша был уверен, что Лунатик будет неистово хохотать над этой его театральщиной! Еще бы: Треболин и сам чуть было не прыснул со смеху!
Около двери, подслушивая, стоял Скурлатов. Он держал в руках старый и исцарапанный сальными словечками стул. Должно быть, его попросили перенести его в кабинет Марины Сергеевны. А он только и рад проявить свою хитрую и коварную угодливость…
- А, так ты у нас, Треболя, шизик! – дико улыбался Скурлатов – у, а Треболин-то – шизофреник. Пойдет к психологу! Вот же новость! Как все офигеют!
- Отстань от меня, Скурлатов – равнодушно протянул Треболин.
- Ой, хорошо-хорошо, Треболин, как скажешь! – дурачился Скуплатов – только не бей: у вас, психов, черт знает что на уме! Слышь, у меня в руках стул! Очень помогает в борьбе с душевнобольными!
- Очень рад, что ты все так хорошо понимаешь. – отвечал Треболин – Поэтому убирайся со своей табуреткой подобру-поздорову. Иначе, видит Бог, могу тебя этой же табуреткой угостить по хребту!
И, будучи очень довольным собой, отправился дальше: предстоялочередной урок математики.
Вечером, когда уроки давно уже кончились, Треболин поджидал Лунатика в своем дворе. Лунатик, неторопливая шагая, выпускал из легких целые столпы сигаретного дыма. Поравнявшись с Треболиным, он спросил:
- Ну, злодей, признавайся: что задумал?
ГЛАВА 11.
Дача, на которой Лунатик отдыхал каждое лето со своими родителями, находилась всего внескольких километрах от города. К счастью, Лунатик знал, что спрятанный ключ от замка двери можно найти среди всякого хлама на пыльной кухонной антресоли.
Молодые люди, запрыгнув на свои велосипеды, добрались всего до пункта назначения за каких-нибудь полчаса. Лунатик, копошась в вещах на чердаке, отнесенных сюда для вечного забытья, недовольно бормотал:
- Ты уверен, что это вообще нужно? Ты хотя бы объясни: на что тебе сдалась эта вещь? Я все же имею право знать…
- Терпения, Лунатик, прояви немного терпения. Ну что, нашел?
- Увы, пока что нет. Вечно ты ничего толком не объясняешь!
Треболин, зажав в руке небольшой фонарик, светил им из стороны в сторону, сам искал глазами предмет, ради которого была предпринята вся эта странная авантюра.
- Нашел, ей-богу, нашел! – радостно воскликнул Лунатик – И? Что дальше? Что ты хочешь с ней сделать? Неужели напялить на себя?
- Да, - улыбался Треболин – именно это я и намереваюсь сделать. Ее нужно сложить в корзину твоего велосипеда. На моем-то такой корзины нет…
- Хорошо, - сказал Лунатик, закидывая загадочный предмет на плечо – теперь-то, надеюсь, домой? Сомневаюсь, что она будет полезна тебе сейчас.
- Ошибаешься, Лунатик, - улыбка Треболина стала еще шире – именно сейчас-то она особенно полезна…
- Но я не понимаю… - возмущался Лунатик – на что она тебе? Какой от нее толк?
- Скоро ты все увидишь своими глазами, наберись терпения.
Лунатик и Треболин кое-как запихнули свою находку в крепившеюся к рулю велосипеда корзину. Учащенно закрутили педалями и отправились обратно, в город.
- Куда теперь? – кричал Лунатик – Куда нужно ехать?
- Мы едем к дому Черенбеева! – кричал в ответ Треболин.
Лунатик, кажется, начинал догадываться о планах товарища.
- Давай, кидай! – шептал Треболин.
Лунатик, прицелившись, кинул крошечный камушек в окно дома Черенбеева.
Никакой реакции за этим не последовало.
- Еще! – молил Треболин.
- Лунатик, найдя камушек чуть крупнее, сделал еще один бросок.
Через какое-то время в комнате Черенбеева зажегся свет. А еще через минуту ребята увидели заспанное лицо самого Валеры. Тот, протерев глаза, открыл окно и нерешительно прошептал:
- Тут… кто-то есть?
Тишина.
- Есть тут кто!?
Треболин, громко хрустнув веткой, произнес нечеловеческим голосом:
- Выходи, Черенбеев, на честный бой! Выходи, жалкий трус, если мнишь себя мужчиной!
Валера Черенбеев, раскрыв от чрезмерного удивления рот, озирался по сторонам, выискивал говорившего с ними.
- Выходи, Валерка, выходи – продолжал Треболин – выходи, тряпка.
Силуэт в окне моментально исчез. Из открытого окна доносилось:
- Я ведь сейчас реально выйду. Лучше улепетывай отсюда, пока я тебе кости не переломал!
Лунатик, хохоча, спрятался в ближайшие кусты: он уже предвкушал небывалое доселе зрелище!
Валера Черенбеев, вытянув перед собой швабру, двинулся навстречу к своим гостям, в непроглядную тьму.
- Ну, покажись, урод! – брызгал слюной Черенбеев – Звал на честный бой? Сейчас я тебе устрою! Ты где? Боишься?
Треболин, выжидая момента, хранил молчание в своем скромном укрытии из-за кустов. Через мгновение он зловеще прошептал среди абсолютной темноты:
- Я, Черенбеев, жаждал твоей крови! Грхххаа!
И тут Треболин, медленно перебирая ногами, вышел из засады. На нем была шкура, самая настоящая шкура медведя. Именно за ней он и Лунатик ездили на велосипедах на дачу.
Черенбеев, выронив свою швабру, отчаянно завопил.
- Ну, - рычал Треболин – и где же твой карабин? Ты же хотел идти на большого зверя? Ну, вот и я: медведь, твой большой зверь! Что же ты так испугался? Я жажду крови, грхххаа!
Черенбеев, не переставая кричать, побежал обратно домой без оглядки. Всего через мгновение он, дрожа от испуга, панически ворочал ключом в замочной скважине своей квартиры. За ним стремительно захлопнулась дверь.
Лунатик и Треболин, держась за животы от смеха, еще долго обсуждали эту необычайную проделку. Ребята, насмеявшись вдоволь, достали из кустов свои велосипеды, уложили шкуру зверя в корзину и собирались разъехаться по домам.
- Ну ты, однако, и выдумщик! – хихикал Лунатик – Мы непременно еще обсудим этот анекдот! Спасибо: я нисколько не пожалел потраченного на поиски сей одеяния времени… Надеюсь, что он тебя завтра не прибьет после первого же урока… Ладно, довольно на сегодня веселья: время позднее… Нет, ну ты натурально выдумщик!
ГЛАВА 12.
Треболин, разумеется, боялся, что вчерашнее приключение может создать известного рода проблемы. Серьезные проблемы для его и без того хрупкого физического здоровья… однако он заметил, что Черенбеев, что сидел через две парты от него, абсолютно ко нему равнодушен. Кажется, Валера даже ни разу не взглянул на него. Хотя бы украдкой.
«- Возможно, - думал Треболин – наше с Лунатиком ночное сафари выбило его из колеи настолько, что он даже не может подобающим образом на меня рассердиться… Боже, неужели мы и вправду так сильно его шокировали этим небольшим шоу? Как бы Валерка окончательно не расстроился умом… впрочем, этого ему не грозит в силу полного отсутствия ума как такового… И вообще: с чего я вдруг стану его жалеть? Так ему, идиоту, и надо! Пусть его увезут в сумасшедший дом: я буду только, сияя от счастья, хлопать в ладоши!».
Перед последним уроком Треболин, кажется, окончательно выдохнул: за все время, что он провел сегодня в школе, никто ни разу не посмотрел на него, никто не сказал ему ни одного настораживающего слова. Кажется, окружающим было абсолютно все равно на его существование. Словом, он решительно не видел ничего, что можно было расценить как грозное предзнаменование. И это было очень хорошо!
Когда прозвенел последний на сегодня звонок, Треболин собрал свои вещи и направился к старой выбеленной двери, что терялась в анфиладе таких же выбеленных заурядных дверей: здесь был кабинет психолога. Его уже ожидали.
В кабинете, захламленном грудой потрёпанных книг, сидела Модеста Витальевна – школьный психолог. Треболин никогда не мог взять в толк: для чего школе нужна эта странная женщина? Она целыми дня, томно вздыхая, поливала чахлый кактус на подоконнике или же читала что-нибудь из Александра Грина. А порой, подперев рукой подбородок, просто смотрела в окно, из которого открывалась панорама малопривлекательного пустыря.
- А, мой мальчик, пожалуйста, проходи. Все хорошо, мой милый? Как самочувствие?
Модеста Витальевна, встав, заботливо подвинула к Треболину стул. От ее ядовито-зеленой бархатной кофточки разливался по воздуху сильных аромат женских духов, а на ее голове, кажется, некое птичье семейство свило замечательное гнездо. Черты лица, мелкие и невыразительные, делали и ее саму похожей на какую-то глупую птичку.
Треболин, повинуясь, опустился на стул и сложил руки в замок. Этот кабинет, на его памяти, никто из учащихся не посещал. Поэтому Треболин даже не мог и представить: что сейчас будет происходить? Всего на мгновение он даже испугался: господи, а выйдет ли он отсюда вообще? Может, никто ничего не знает об этом месте лишь потому, что никто отсюда еще не возвращался? И как только его сюда занесло!
- Так, ты у нас – сказала, моргая глазками, Модеста Витальевна – Тре… болин. Ты, мой сладкий, не бойся меня. Здесь, в стенах этого кабинета, никто не будет кричать на тебя, никто не будет ругать. Я уже знаю обо всем. Мой хороший, садись, я буду говорить с тобой. Я уверен, что ты мой мальчик, мой птенчик, бусенка драгоценная моя, очень и очень хочешь с кем-нибудь поговорить, хочешь быть понятым, услышанным. Я! Я буду тем человеком, человечком, что будет тебя слушать, томно вздыхая, слушать и слушать! Ты садись, садись…
Треболин, ошарашенный, молча смотрел на Модесту Витальевну: кому из них, черт возьми, нужна психологическая помощь!?
- Но все же, мой дорогой, твои рассуждения и впрямь способны напугать… мы не всегда понимаем, что чувствуем на самом деле. Порой мы находим ошибочные слова и суждения, чтобы выразить свои эмоции. Порой за высказанными нами словами скрыт совсем иной смысл… в твоем пламенном протесте, в твоем решительном бунте я вижу острую нехватку понимания и любви… Расскажи мне о своих родителях.
Треболин, беспокойно ерзая на стуле, не сводил глаз с Модесты Витальевны: он находил, что она – умалишенная! И что ему, позвольте, ответить на эту странную тираду?
- Ну… они, родители, у меня есть…
Модеста Витальевна участливо кивала головой и что-то записывала в тетрадочку.
Треболин сел. С минуту, пока Модеста Витальевна записывала, в кабинете царила тишина. Потом педагог, пошарив в ящике, достало тетрадь Треболина для сочинений по литературе, открыла на нужной странице и начала:
ГЛАВА 13.
-ЦАТЬ –ОЕ МАЯ
СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ:
«КНИГА, ЧТО ПОМОГЛА ПОНЯТЬ МИР»
Хочу сразу заметить: мир совершенно непознаваем. Людей, что так любят болтать о, если угодно, гносеологии, я нахожу обыкновенными шарлатанами. Да: мир совсем непознаваем – и в этом, может быть, самая большая удача для всех нас. Отчего-то я уверен, что его лучше не знать совсем! В его, так сказать, подлинном обличии.
И всякий из нас, немилосердно заброшенных в этот самый мир, отчего-то думает, что кое-что такое способен про него понять.
Это глупость. И еще большая, кажется, глупость заключается в том, чтобы считать художественную литературу – источником познания бытия. Тьфу! Конечно, литература способна открыть очень много важного и хорошего: например, как красиво складывать слова. А это умение, мне представляется, значительнее и весомее любого знания на свете… Человек, ты уже выдумал самое прекрасное – слова. На что тебе, прости господи, какая-то там метафизика!?
Пожалуй, еще одной из самых характерных человеческих глупостей я назвал бы все то, что человек именует своими взглядами и убеждениями. Я, будучи Homo, не буду особенным исключением.
И, конечно, существует в мировой художественной литературе текст, – совсем маленький рассказ – который во всей полноте выражает мои личные воззрения. Взгляд, если угодно, на мир.
Я говорю о рассказе «Любовь к жизни» Джека Лондона. Это история человека, золотоискателя, что был брошен своим другом в их нелегком походе на произвол судьбы на далеком Севере.… И этот человек вынужден, повинуясь инстинкту самосохранения, цепляться за свою медленно угасающую жизнь. Он бьется со свирепым волком, страдает от голода и усталости, его одежда совсем изнашивается. Потом, в самом конце рассказа, его подбирают на китобойное судно и увозят в Сан-Франциско.
Этот человек, - скорее то, что было когда-то человеком, - звереет: прячет сухари матросов в каюте, воет зверем, корчится на песке, как червяк. До чего же он жалок в этот момент! Что еще такого удивительного и важного можно понять о человеке?
Очень страшная история.
Никогда не понимал: отчего в названии рассказа фигурирует слово «любовь»? Самое неуместное здесь словцо.… Где же там, позвольте, любовь? Я увидел лишь раздавленного, одичавшего человека, что обезумел… человека, который на животном уровне, на уровне рефлекса, цеплялся уже даже не за жизнь, а за физическое выживание,… а все потому, что его друг, по имени Билл, бросил его. Бросить ближнего: ах, человеческое, слишком человеческое! Человек человеку – волк. Нет, даже не так: волк – стадное животное. Человек – глупое, эгоистическое, трусливое животное. Этот рассказ – прекрасная тому иллюстрация!
И нет в человеке никакой любви – ни к жизни, ни к своему ближнему: лишь выживание, лишь страх за свою жалкую шкуру, лишь решительная готовность бросить, убить, растоптать, уничтожить! И, честно сказать, я не верю автору, когда он пишет, что главный герой «не станет сосать кости Билла». Он ведь находит его обглоданное тело! О, еще как бы стал! Любой, оказавшись на его месте, со смаком сожрал бы эти потроха! Это уже так, авторская идеализация. Человек – это вовсе не канат между животным и Сверхчеловеком. Это все еще грубое, жестокое, эгоистическое животное. Не дай вашему хваленому человеку колбасы – и вы увидите всю его истинную природу.
Этот зверь, оказавшись в пограничной ситуации, без какого-либо сожаления отбросит одежды гуманизма, нравственности, совести. И, уж поверьте, он совсем не вспомнит о существовании какой-то там – смешно, право! – любви.
***
Модеста Витальевна умолкла и смущенно посмотрела на Треболина. Воцарилась неловкая пауза. Еще через минуту она робко спросила:
- Неужели, птенчик мой, ты считаешь, что все люди такие… плохие? Разве мир не без хороших людей? Может, не стоит делать такие обобщенные выводы?
Треболин молчал.
- Мне кажется, что у тебя неважные отношения со сверстниками. Это так, мой хороший?
- Нормальные отношения…
Модеста Витальевна недоверчиво помотала головой и продолжила:
- Иногда окружающие люди бывают несправедливы к нам. Это так обидно! Порой, бывает, не спишь ночами, беспомощно ворочаешься на подушке и думаешь: за что мне все это? Что я такого сделал всем этим людям? Разве я обижал их, разве я был жесток к ним? Ты понимаешь меня?
Треболин кивнул.
- Иногда думаешь: может, я не такой, как они? Может, со мной что-то не так? Начинаешь копаться в себе…начинаешь сравнивать себя с остальными, тщетно выискивать различия. Это так, мой мальчик?
Юноша, отвлекшийся было на минуту, поспешно кивнул. Он слушал ее невнимательно, вполуха, думая о чем-то своем.
- Что же делать в такой ситуации? Как вернуть себе чувство… ну, некой причастности себя к другим? Как осознать себя нормальным, здоровым, полноправным членом общества? Как не чувствовать себя брошенным неким Биллом?
ГЛАВА 14.
Убежденный мизантроп, прикрыв за собой дверь, чуть не врезался в Скурлатова. Тот стоял, показывая рукой на неизвестно откуда появившуюся в коридоре парту.
- О, приветствую, шизофреник? Что, выписали тебе пилюли? Хе-хе, ладно не сердись: мне нужна помощь. Марина Сергеевна попросила перенести эту тяжеленую парту в ее класс. Ты, конечно, тот еще дохляк, но четыре руки лучше, чем две! Хоть раз должна же быть от тебя польза! Давай, бери за края с этой стороны, а я – за края с другой. И потащили!
- Ох, а ты уверен, что я справлюсь? – издевался Треболин – я же такой дохляк… а ты у нас самый настоящий Мацист! Уверен, ты одной рукой дотащишь ее куда нужно! А я, пожалуй, пойду…
- Чего? Сам ты, черт тебя бери, нацист! Чего обзываешься? Слушай, ну по-человечески же тебя прошу… Марина Сергеевна очень зла на тебя. Окажи ей услугу: может, того и гляди, оттает немного. Разве тебе будет от этого хуже?
- Может, и не станет. – задумчиво сказал Треболин – что же, так и быть: помогу. Но прошу взамен: перестань цеплять меня по поводу и без повода. Только на таких условиях.
- Дружище, без проблем! – скалился Скурлатов – На что ты мне сдался!? Скоро мы, приятель, покинем это тухлое местечко – и никогда больше не увидимся. Давай забудем о вражде и неприязни: все это суета сует… ну, или как там? Тебе лучше знать.
Треболин и его новоиспеченный компаньон, взявшись за парту, потащили ее на следующий этаж. Потом, протиснув ее в проем нужного кабинет, поставили в центре класса. Треболин уже собирался уходить, пока Скурлатов не остановил его
- Подожди, Треболин, никуда пока не уходи. – сказал, вдруг изменившись в лице, Скурлатов.
Он подошел к двери, провернул ключ в замочной скважине три раза. Убрал ключ в карман.
Треболин почувствовал, что сердце его ушло в пятки: он попал в западню! Но что ему было нужно? Смутно он уже подозревал, что могло послужить причиной…
Скурлатов, посмотрев себе под ноги, негромко присвистнул. Вдруг из-за книжного шкафа, что стоял у него за спиной, показалась фигура Черенбеева.
У хищника, что еще каких-нибудь пять минут назад растерзал бедную Модесту Витальевну, засосало под ложечкой: он все понял. Тотальное безразличие, которое Черенбеев выказывал весь день, было напускным. Теперь-то пришел час расплаты! И как только Треболин, дурак, мог так просчитаться!
- Ты что же, урод, - холодно произнес Скурлатов – решил шутить надо мной? Решил, что тебе сойдет это с рук? Стал слишком смелым? Бесстрашным? Ты бессмертным, что ли, себя почувствовал?
- Валера, - подключился Скурлатов – да он чокнутый? Клянусь, ему нужно вмазать!
- Успеем. – отвечал Черенбеев.
Колени Треболина дрожали. Он потерял дар речи.
Черенбеев, не сводя с него взгляда, повторно спросил:
- Ты бессмертный, Треболин?
- Я… не п-п.. пон.. нимаю – беспомощно залепетал Треболин – о чем ты? Кажется, вышло какое-то недоразумение… давай погово…
- Все ты, тварь, понимаешь… Кто, кроме тебя, мог выкинуть такую шутку? Это ведь отместка за ту сцену на уроке труда… никому бы не пришло такое в голову.… Если кто-нибудь об этом узнает... Что ты молчишь, урод!?
Треболин, растерянно мотая головой по сторонам, вспомнил вдруг о жертвах и хищника: либо ты, либо тебя… он решил перебороть свое малодушие. Поэтому, собравшись с духом, он отчеканил:
- Да, Черенбеев, это был я. Потому что ты заслужил. Потому что урод – это ты, а не я. Потому что я тебя ненавижу.
Валера, неожиданно подскочив к Треболину, нанес ему сильный удар в живот. Тот, согнувшись пополам, непроизвольно выкрикнул нечто невнятное. За ударом в живот последовал еще один – на этот раз в лицо. Бутафорный медведь, что еще вчера так уверенно пугал Черенбеева, отлетел в центр класса – на ту самую парту, что он недавно тащили по ступенькам с Скурлатовым.
- Только еще раз, щенок, посмей – сжимал зубы Валера – вытворить что-то в таком духе… клянусь, я умерщвлю тебя без всякого ружья. Я тебя, цыпленок, задушу голыми руками… это самое гуманное, что я могу с тобой сделать. Я хочу, чтобы ты надолго это запомнил. Поэтому в качестве завещающего аккорда прими еще это…
Черебнеев, замахнувшись, нанес финальный удар. Из носа Треболина обильно хлынула кровь. Он, не произнеся ни звука, медленно приподнялся с парты и вытер лицо рукавом: он был обляпан некрупными алыми пятнами.
- Будем считать, что этого будто достаточно. Хотя, если уж быть честным, этого мало… но мне тебя, придурка, жалко. Скурлатов, открой дверь. А ты выметайся отсюда. Не дай Бог, если ты кому-нибудь расскажешь об этом.
Скурлатов, вытащив из кармана ключ, отпер дверь и с издевательской услужливостью отворил ее:
- Иди, больной, отсюда! – щерился Скурлатов – ты теперь не только психический, но и физический урод!
Треболин, зажав нос рукой, вышел из кабинета. Он, сам того не сознавая, скоро оказался в самом внизу, на первом этаже. Покидая школу, он заметил вопросительное выражение на неизменно понуром лице охранника.
И, разумеется, претерпевший столько всего за последние несколько минут Треболин не будет просить его помощи. И дело здесь вовсе не в прозвучавших раннее от Черенбеева угрозах. Просто Треболин слишком явно почувствовал, что он проиграл.
Все хорошо. – улыбнулся охраннику юноша – Просто сегодня мной пообедали.
ГЛАВА 15.
Настя Мокрицина, робко постучавшись, отворила дверь кабинета библиотеки. Заглянув в него, она поняла, что в нем никого не было. Марина Сергеевна, которая, помимо классного руководства 11 «А», взяла на себя еще и ведение этой самой библиотеки, попросила Мокрицину принести ей полный список учебников, что должен быть на руках у их выпускного класса. Совсем скоро их нужно было сдавать, и педагог хотел убедиться, что ни один учебник не ускользнет из ее поля зрения.
Девочка, окруженная бесчисленными стеллажами с книгами, подошла к стойке и положила на нее тетрадный листок бумаги, на котором ровным и красивым почерком были написаны названия нужных учебников и методических пособий. Теперь, казалось, можно и покинуть это место, но Настю привлекали пестрые и красочные обложки книг – старых и новых книг, что прижимались друг к другу на своих деревянных полочках.
Настя, бережно сдувая с них многовековую библиотечную пыль, рассматривала одно изданием за другим. Ее взгляд упал на огромный увесистый том, на котором было выгравировано большими позолоченными буквами:
ФРАНСУА РАБЛЕ
«ГАРГАНТЮА И ПАНТАГРЮЭЛЬ»
На фронтисписе красовался приятной наружности ученый муж в смешном головном уборе. Должно быть, господин Рабле. Настя, пролистывая этот огромный талмуд, то и дело натыкалась на занимательные иллюстрации великанов, что пожирали несчетное количество жирной и обильной пищи, запивали ее реками красного вина. На одной из таких картинок некий гигант, размеры которого значительно превосходили размеры человека, забрался на здание, что очень уж напоминало известный во всем мире Собор парижской Богоматери.
Настя, вдоволь насмотревшись на забавные изображения, хотела водрузить книгу обратно, но вдруг заметила нечто в просвете, что образовался на месте только что вынутого ею фолианта. Присмотревшись, она поняла, что на этой полке, за грудой прижатых друг к другу книг, были спрятаны загадочные предметы: несколько объемных бутылей с неизвестным содержимым, терновый венок (почти такой же, какой был у Спасителя) и… перо для письма чернилами.
Девушке стало очень любопытно: ей захотелось убрать с этой полки все книги, чтобы достать этот причудливый перечень предметов… Но вдруг дверь отворилась, и в кабинет зашла Марина Сергеевна. Настя, опомнившись, быстро впихнула книгу на нужное место и, натянуто улыбнувшись, сказала:
- Здравствуйте, Марина Сергеевна. Как и просили: я составила список, принесла его Вам. Вот, он на стойке… могу идти?
Марина Сергеевна, натянув очки, взяла список в руки, пробежалась по ним глазаи и удовлетворенно ответила:
- Конечно, Настюша, беги. Спасибо тебе, золотце, за помощь!
ГЛАВА 16
Лунатик, разумеется, очень сильно переживал за своего товарища: Треболин уже третий день не выходил с ним на связь и, кажется, окончательно забаррикадировался дома, в своей маленькой и непроветриваемой комнатке. Лунатик, как и обычно, был в курсе всех разыгравшихся событий, поэтому деликатно решил дать Треболину немного времени побыть наедине с самим собой.… Но не целых же три дня! Лунатик знал: если оставить Трубилина, униженного и растоптанного, в полном одиночестве – так он, пожалуй, выползет на свет божий не раньше, чем через столетия! Что-то решительно нужно было с этим сделать. Поэтому Лунатик, не ожидая приглашения, нанес своему другу визит.
Треболин, бездумно уставившись в потолок, лежал на кровати. В самых его ногах валялась груда мятой одежды. Одеяло наполовину сползло вниз, на пол. Окна были неизменно задернуты занавеской, а по углам, тут и там, были разбросаны книги, бутылки из-под газировки, носки и прочие предметы скромного подросткового быта. На письменном столе, источая неприятный аромат, стояла немытая кухонная утварь: кружки, тарелки, ложки и вилки. В некоторых тарелках еще можно было обнаружить следы недавней трапезы.
- Ну, и отчего ты все так запустил? – спросил Лунатик – Твоя комната, прости господи, напоминает ужасный свинарник. Я, честное слово, удивлен, что у тебя еще мухи по всей комнате не летают! Или еще чего похуже… до чего же тяжело, наверное, твоим родителям!
- Внешнее – меланхолично начал Треболин – есть отражение внутреннего состояния. Полагаю, ты уже знаешь, что одна порядочная свинья устроила нечто похожее в моем расположении духа. Ты знаешь также, что я живу в непрерывном декадансе parexcellence. Да, это так, но.… Но уж теперь… уж теперь, кажется, я разбит окончательно! Я решительно не знаю, Лунатик, что теперь делать и как теперь жить!
- Ой, да уж впрямь, не знает, посмотрите-ка… – возразил Лунатик. Он, раздвинув занавески, открыл окно, высунул в него свою лохматую голову и закурил. Запах табачного дыма медленно проникал в комнату.
- И что же теперь? – продолжал, выдыхая дым, Лунатик – запрешься в этой комнате, никогда не выйдешь из нее?? И все только оттого, что какая-то горилла, нечестно играя, дала тебе парочку тумаков? И что же выходит: ты теперь навсегда забудешь о грядущих радостях бытия? И уж совсем, конечно, забудешь о Полине, м?
- Ах! – простонал Треболин, уткнувшись носом в подушку. – об этом даже вовсе не напоминай… я ее спрашивал тогда, во время нашей прогулки: она знакома со Скурлатовым. И я готов поклясться, что он уже успел ей обо всем донести! Похвастаться!
Еще с минуту Лунатик смотрел на Треболина, что тихо всхлипывал в подушку.
- Да с чего ты решил? – закрывал окно Лунатик – как он мог этим похвастаться? Он же, крыса, заманил тебя в западню, в ловушку. Это подлый и бесчестный поступок! Он не станет таким бахвалиться!
- Ты не понимаешь, Лунатик, - резко вскочил с кровати Треболин – он же мерзавец, он фарисей, он лжец и казуист: он все вывернет таким причудливым образом… он все так ей преподаст и расскажет, что… ооо-й, не хочу даже представлять себе этого!
Треболин неряшливо вытер рукой выступившие на глазах скупые слезы.
- Так вовсе и не нужно ничего такого представлять, – успокаивал друга Лунатик - вчера я столкнулся с Полиной… кстати, ты ведь и в школу все эти два дня не ходил?
- Не ходил. – ответил Треболин - Что мне там делать? Но да ладно: что с Полиной?
- Она выразила желание снова с тобой встретиться. Сказала, что скоро сама к тебе придет, когда будет нужно. Ну, не домой, конечно,… я на твоем месте не впускал бы ее в свою комнату, если ты и впрямь ей дорожишь,… Короче говоря, скоро она тебя сама поймает. Наш с ней разговор, повторюсь, состоялся вчера. Значит, Скурлатов еще ничего такого ей не рассказал. Или, быть может, и рассказал, но ей все равно. Ты в любом случае вышел победителем,… так что перестань, друг, прятаться от всего света в своей норе. Жить-то дальше все равно придется! Куда тебе деться?
Треболин, обдумав слова друга, кивнул головой:
- Пожалуй, ты прав. Может, я излишне чувствителен. И с чего вообще меня может унизить и оскорбить бесчестный поступок этих двух жалких приматов? Да, ты определенно прав, Лунатик: давай забудем! Не желаешь, кстати, прогуляться? Здесь, в моей комнате, и впрямь не очень уютно… обещаю, что приведу ее в порядок! Раз уж теперь мне значительно легче…
Молодые люди, покинув квартиру, отправились совершать свои привычные пешие прогулки, обсуждая все на свете: вопросы мироздания, поэзию, философию. Миновав городской парк, подростки двигались по самому краю проезжей части, в сторону синего дорожного указателя, который оповещал, что здесь, в этой точки асфальтированного пути, кончаются пределы города.
Треболин, заметно оживившись, говорил больше обычного: было очень заметно, как он, бедный, изголодался по дружескому общению. И, в конце концов, ему было просто приятно, что в его жизни есть замечательный друг – Лунатик. Долговязый парень в больших очках, что ходил в заношенном свитере и потертых джинсах. Парень, что всегда таскал с собой дешевые сигареты в кармане. Парень, что понимал и ценил его, Треболина, потому, что и сам был немного не от мира сего.
ГЛАВА 17
На следующий день, после уроков, Марина Сергеевна собрала своих подопечных в большом актовом зале: пришло время для репетиций. До последнего звонка оставалось чуть больше двух неделей, а программа не была толком подготовлена. Все, казалось, очень нервничали. Но определенно больше всех нервничала сама Марина Сергеевна.
Классный руководитель беспокойно семенил между парочек, что пытались танцевать вальс. Весь обширный зал наполнился спокойной, легкой музыкой, под которую мальчики, стыдливо взяв девочек за талию, бестолково кружились из стороны в сторону. Марина Сергеевна, перемещаясь от одной группы танцующих детей к другой, взволнованно причитала:
- Ребята, мои хорошие, у нас осталось совсем немного времени,… а вы двигаетесь, как манекены! Мы должны добиться результата в самые короткие сроки! Скурлатов, что ты там ей томно нашептываешь на ухо?! Работай, держи нужный ритм! Герасимов, не бойся: положи руку на талию, ничего в этом такого нет… Ира, зачем такую мину скорчила? С таким лицом вальс не танцуют. Грация, девочки, грация! Вы же девушки, прекрасные девушки…
Треболин, ретировавшись от своих одноклассников, уселся на одну из скамей и скучающе смотрел на происходившее действие. Он просидел так минут десять. Но Марина Сергеевна, подойдя к нему, взяла его за руку, подняла со скамьи и повела навстречу робевшей Мокрициной.
- Треболин, не отлынивай, я прошу тебя: знаю, что тебе начхать на все это, но войди в мое положение! Кстати, что ты там начудил у Модесты Витальевны? Она сказала, что ты ее как-то расстроил. Впрочем, она не особенно жаловалась: сказала, что ты сложный мальчик, которому сейчас нелегко… ладно, пусть так! Это уже не важно! Сейчас мне гораздо важнее, чтобы ты, мой сложный мальчик, взял Мокрицину за талию и начал танцевать!
Треболин, покраснев от смущения, последовал указаниям педагога. Через мгновение Мокрицина и Треболин, переступая с ноги на ногу, закружились в танце.
- Ну, это я понимаю! Ребята, смотрите: даже вот Требол… Черенбеев! Немедленно положи это место! Да что же вы, в конце концов….
Марина Сергеевна, разгорячившись, направилась в сторону нашкодившего Валеры Черенбеева.
Настя, ощущая на себе теплую треболинскую руку, дрожала. Она решила, преодолев стеснение, заговорить:
- А я была недавно в библиотеке… и нашла там… даже не знаю…
- Что? – уныло отвечал Треболин – Что ты там нашла?
- Я нашла… - отвечала, замявшись, девушка – книгу. Книгу писателя по имени Франсуа Рабле. Может, слышал о таком?
- «Гаргантюа и Пантагрэль»?
- Ого! – улыбнулась Настя – неужели читал? Не верю!
- Читал… великий гуманист, титан эпохи Возрождения. Повесть о величие человеческого существа – гиганта Вселенной… как же плевались от нее ханжи-католики в свое время! А что им, несчастным, еще оставалось делать? Их знатно в этой книге пропесочили…
- А есть ли в этом мире книги, которые ты не читал? – Мокрицина, блеснув глазами, продолжала странно улыбаться.
- Конечно, есть. – сухо отвечал Треболин – Если бы я читал все книги мира… я бы давно сдал все экзамены экстерном и покинул бы это дурацкое место. Я, если угодно, верный слуга словесности, но отнюдь не гений. Так что ни к чему такие глупые вопросы.
Репетиция продолжалась еще где-то с полчаса. После Марина Сергеевна, еще немного поворчав, отпустила всех по домам. Треболин, накинув ранец, спешил к выходу. Мокрицина, последовав за ним, неуверенно тронула его за плечо и сказала:
- Я знаю, я слышала… они все обсуждают… это вашу с Черенбеевым историю. Я…
- Пусть и дальше обсуждают. – решительно оборвал ее Треболин – Обсуждайте, если вам совсем нечего еще обсуждать.
- Я… не вхожу в число этих сплетников. Я просто хотела сказать, что Черенбеев – идиот. Забавно: он не хотел, чтобы все это всплыло наружу, однако же сам болтает об этом на каждом углу… Он не семи пядей во лбу, сам же знаешь. Я на твоей стороне. Если вдруг тебе было бы интересно узнать…
Треболин, растерянно взглянув на нее, ответил:
- Эээ… спасибо… Что ж… Я ценю.
И побежал дальше, к выходу.
Настя, нервно покусывая бледные губы, смотрела ему вслед. « И зачем – думала она – я ему все это сказала?! Он же черствый и… совсем дурак! Но я захотела. Потому и сказала».
***
Треболин,проходя мимо опостылевших чумазых гаражей, что ежедневно сторожили его по дороге домой, мысленно возвращался к сказанному Мокрициныной.
- Какое ей, казалось бы, дело? – проговаривал он вслух – До меня и моих разборок с Черенбеевым? Не могла же она, право, влюбиться в меня? Впрочем, она тоже очень робкое существо. Мы в чем-то определенно похожи… она, очевидно, ценит во мне ум и начитанность, наличие эрудиции и кругозора… мне очень жаль, если она и впрямь в меня влюблена. Она, впрочем, неплохая девчонка, неплохой человек,… но я же люблю Полину! А кто вообще на всем земном шаре способен составить конкуренцию Полине? Да никто! Господи! – Треболин резко остановился посреди дороги – Это что же выходит: меня любят аж целых две женщины! Хм, неплохо для неизлечимого урода, каким меня считают все вокруг! Уверен, что Лунатик оценит эту мысль!
Треболин, остановившись около витрины случайного магазина, посмотрел на свое сутулое в ней отражение:
- А что? Ну, пусть неказист,… зато любим! Выкусите же!
ГЛАВА 18
Солнце, неохотно взобравшись на небосвод, уже расточало повсюду косые лучи. В лесу было тихо, спокойно и свежо: лишь изредка птицы, спрятанные в кроне высоких деревьев, нарушали царившее безмолвие своим щебетанием. Треболин прохаживался, не спеша, между крепких стволов сосен, щипал случайные заросли высокой сорной травы. Слушал тихое журчанье протекавшего неподалеку ручья.
Юноша, спустившись с небольшого лесного холма, увидел предмет своих исканий – скромную местную топь. Он смотрел на ее зеленую поверхность, на обособленные друг от друга островки мха и торчащую из-под воды растительность.
- «Назад, к природе» - мысленно проговаривал он каждый раз, когда приходил сюда. Самое главное: не намочить ноги.
Было, должно быть, шесть часов утра. Ровно в восемь начинались уроки: значит, у него еще было время. Треболин, нащупав на земле одинокую ветку, начал задумчиво ковырять ей болотную тину. В минуты, когда беспокойство духа особенно тяготило его, Треболин приходил сюда: смотрел на воду, на скрытые под нею коряги. И думал.
- К чему все это идет? – спросил он сам себя вслух – Чего следует ждать? Уже так скоро я закончу школу. Разумеется, я рад этому, но… что дальше? Неужели меня увезут в другой город, спрячут за университетскую кафедру? А как же Полина? А милый сердцу Лунатик? Ох, как бы я ликовал, как бы я был счастлив, если бы у меня не было всего этого: я уехал бы, уехал бы отсюда с величайшей радостью! Но мне, оказывается, есть, что терять… есть, что будет нужно оставить. Или, может, я зря так волнуюсь?! Да неужели это такое уж важное судьбоносное событие! Как оно может вычеркнуть из моей жизни Лунатика? И Полину? Нет: человек решительно не может потерять того, что должно ему принадлежать! И пусть в мире случится война, чума, иного рода ужасные катаклизмы,… но человеку просто не положено расставаться с самым ценным и сокровенным. Любые невзгоды, выпадающие на долю людей, можно преодолеть! А здесь лишь какой-то жалкий переезд в другой город… смешно! Иным деревьям, что крепко держатся корнями за родную почву, не страшны ураганы любой свирепости! Так и я буду таким деревом. Деревом, что не обладает самым широким и сильным стволом, но… деревом, что обладает надежными и цепкими корнями.
На первом уроке Треболин, позевывая, вяло переписывал с доски пространные цепочки малопонятных химических реакций. Сочетания из букв и цифр, намалеванных мелом, двоились в глазах, утрачивали заложенный в них смысл. Так давала знать о себе бессонная ночь. Время протекало медленнее и скучнее любой химической реакции на свете.
Черенбеев и Скурлатов, обмениваясь оборванными клочками бумаги, аккуратно выводили в тетрадях решения задач. Учитель химии, скучая, смотрел на класс, делая вид, будто выискивает глазами списывающих ребят, но, кажется, без особого энтузиазма. Поэтому этой неприятной парочке и удавалось так легко и спокойно помогать один другому.
Шла итоговая контрольная работа.
Треболин, копошась в цифробуквенных построениях, решительно не мог ничего разобрать. Ему, однако, нравилось выводить замысловатые и длинные цепочки: это очень напоминало сочинительство.
- «Ничего не может быть – лениво думал он – приятнее неустанного процесса нанизывания слов друг на друга. Слова идут друг за другом стройным рядом, собираются в предложения. В абзацы. В осмысленный текст. Впрочем, во всей этой чехарде букв и цифр, что я вывожу сейчас рукой, нет никакого смысла. Может, и есть, но в какой-то практической области: все это дает некий результат в пробирках. Но мне безразличны пробирки… все, что существует вне бумаги, не имеет для меня особого значения… »
Через тридцать минут его тетрадь, заляпанная синей пастой, лежала на столе учителя.
На уроке французского языка, который вела Маргарита Степановна, ученики писали сочинение на тему: «Кем я вижу себя в наступающей взрослой жизни?»
Герасимов, почесывая затылок шариковой ручкой, уткнулся в словарь. Вообще-то словарем во время таких важных работ пользоваться нельзя, но для Герасимова сделали исключение. Мокрицина, подняв глаза к потолку, пыталась выудить самые редкие словечки из своего лексикона, а Аникина Ира бросала умоляющие взгляды на соседа по парте, надеясь хоть что-нибудь у него списать. Скурлатов нервно грыз карандаш, пытаясь совладать с непростой грамматикой чужестранного языка.
Звонок. Настя Мокрицина, обойдя класс, собрала тетради. Треболин протянул ей вместо тетради вырванный бог весть откуда листок. На нем было написано всего лишь два слова
«Enfan Terrible».
Треболин натянул свои неизменные брюки, подошел к грязной раковине, включил воду и умылся. Урок физкультуры, который только что закончился, был на сегодня последним уроком. Иногда дни бывают просто днями – без чрезвычайных происшествий. И этот день как раз был таким.
Он вышел из учебного корпуса, где был зал для занятий по физической культуре, на улицу. Через минуту подросток, протискиваясь через толпу спешащих учеников, миновал школьные ворота и отправился в сторону дома. Но, пройдя от силы шагов тридцать-сорок, замер на месте: оказалось, что впереди его поджидал хорошо знакомый ему силуэт.
Это была Полина.
ГЛАВА 19.
- И самое страшное во всем этом, – Треболин активно жестикулировал – что его поняли слишком поздно. Ты только представь: человек проделал такой невероятный путь трансформации: превратился из запойного и драчливого моряка в одного из самых видных писателей-интеллектуалов своего времени! Спал по пять часов, чтобы больше читать и писать! Тратил свое здоровье на тяжелой работе в прачечной, а по ночам, при свете керосиновой лампы, писал, писал… да только оценили его слишком поздно, когда он уже все написал, все перечувствовал, всем пресытился… И он постоянно твердил себе: я же сделал это давно, почему сейчас? И такой трагичный конец!
Полина, не сводя глаз с Треболина, понимающе кивала головой. Дождавшись, когда он кончит свой вдохновенный монолог, она неожиданно спросила:
- А ты? Ты не боишься?
- Чего именно?
- Что будешь таким же Мартином Иденом? Которого поздно оценят. Если, конечно, оценят вообще. Тебе, впрочем, повезло больше, чем ему: ты никогда не был скудоумным матросом. Сразу же, бог весть почему, уродился таким… особенным. Ты еще не написал своего «Позора солнца», но разве это не вопрос времени?! Ты еще юный, наивный, но уже подаешь надежды.
- Перестань, - смутился Треболин – Какие уж там надежды…
- Ну, ты уж не скромничай. – лукаво улыбалась Полина – И вот еще что скажи: не страшно ли, что я, может быть, ничем не лучше этой буржуазной дурочки Руфь? Может, ты и питаешь ко мне какие-то чувства лишь потому, что на безрыбье и рак рыба… не думал об этом?
- Полина, - юноша робко коснулся ее руки – пожалуйста, не говори таких глупостей. Ты права: в некоторых частностях жизни я и впрямь очень наивен. Но мне хочется верить, – нет, я верю, знаю наверняка! – что в данном случае решительно можно утверждать обратное…
Полина выглядела сегодня прекраснее обычного: так чудесно смотрелось на ней легкое черное платьице, усеянное белым горошком. В ее черных как смоль волосах все так же ютился милый ободок. И только сейчас, кажется, Треболин смог вполне рассмотреть ее зеленые глаза, спрятанные под сенью тонких и длинных ресниц. Юноша, упорно отрицавший любую моду, очень жалел, что не мог, прямо сейчас, предстать перед ней разодетым щеголем. Он не был уверен даже в свежести своей рубашки: что уж говорить об остальном?
Парочка, наматывая многочисленные круги, несколько часов прогуливалась возле школы. Бесконечная орава из учеников, что покидали школу, давно рассеялась. Скромное здание учебного заведения, выкрашенное в казенно-желтый цвет, смотрело на них своими пустыми окнами. Начинало темнеть. Кое-где уже зажглись фонари, улицы постепенно начинали пустеть.
Полина, заманив Треболин под сгорбившийся уличный фонарь, взяла его за руки. С минуту они так и стояли, не говоря друг другу ни слова.
- Я очень не хотела бы… разочаровывать тебя – сказала она, заметно волнуясь. – Но сегодня, по крайне мере, я не намерена этого делать, поэтому…
- Я.. я даже не могу себе такого представить. – растерялся от ее прикосновения Треболин – Я ведь такой: легко разочаровываюсь в чем угодно. Но ведь только не в теб…
Полина, закрыв глаза, приблизилась вплотную к его лицу, слегка выпятила губы и поцеловала Треболина в щеку.
Подросток, казалось, сошел с ума от счастья. Еще долго шатался он по улицам городка после прощания с возлюбленной… с возлюбленной! Подумать только! Да неужели все действительно так?! На его щеке до сих пор пылал ее поцелуй! Казалось, что он уже никогда не перестанет ощущать ее губы! Он брел дальше, переполненный негой, по улицам, не разбирая дороги. Еще немного – и Треболин непременно бы потерял сознания от переизбытка чувств.
Совсем скоро он был уже у Лунатика. Тот, совсем не ждавший гостей в этот вечер, сидел за своим письменным столом и орудовал щипцами во внутренностях безучастной ко всему лягушки.
- Ты опять, живодер, - Треболин сиял – пытаешь земноводных во имя тайн мироздания? Кончай же скорее со всей натурофилософией! Неужели ты не рад мне в этот замечательный вечер!?
Лунатик, удивленный, осмотрел визитера с головы до ног. Помолчав с минуту, он ответил:
- Ты, дружище, обычно не жизнерадостнее препарируемой мною лягушки. Какие уж там тайны мироздания? Тайна твоего необычайного расположения духа – явление более серьезное… Что случилось?
Треболин, пошатываясь, подошел к письменному столу, убрал с него вспоротое тельце лягушки, микроскоп, пробирки и прочие приспособления естествоиспытателя. Посмотрел, расплываясь в улыбке, на Лунатика и довольно прошептал:
- Лунатик, мой дорогой Лунатик, сегодня такая радость… сегодня, кажется, наступил тот день, когда мы может открыть кое-что… кое-что такое, что ты припрятал… я все тебе сейчас расскажу!
Лунатик, ошарашенный, поднялся со своего места, просеменил на кухню. Через минуту он вернулся, держа в руках еще нераскрытую бутыль с красным вином. Он прятал эту бутыль от родителей, быть может, целую вечность, ожидая счастливый повод ее открыть.
Юноши, разливая вино в принесенные тут же бокалы, томились от ожидания: всего через мгновение он ощутят его сладкий вкус, почувствуют его приятное тепло в своих животах!
- Этот день начинался обычно – без особых происшествий. Ох, если бы я только знал, друг, что ожидает меня после уроков…
ГЛАВА 20.
Настя Мокрицина, пролистывая тетрадь с недавними конспектами, повторяла выученный дома материал: после уроков она ходила на факультативы к Павлу Константиновичу – учителю истории. Уже в июне ей предстояло сдавать экзамен по этому предмету: Настя мечтает, что и сама когда-нибудь будет преподавать историю в школе. Именно поэтому она и собирается поступить в педагогический институт.
В кабинет зашел, держа руки в карманах брюк, Павел Константинович – сухой седовласый старичок с аккуратно подстриженной бородкой. Поверх белой, тщательно выглаженной рубашки красовался широкий черный галстук, из нагрудного кармана едва заметно торчал краешек носового платка. Он был известный эстет в этой школе: ученики и преподаватели называли его про меж себя «барином». Впрочем, Павел Константинович об этом прекрасно знал и втайне особенно этим гордился. Но виду, впрочем, не подавал.
- Ну, - сказал учитель истории – давай повторим материал, что разбирали позавчера. Первый русский театр при Алексее Михайловиче. Так называемая «комедийная хоромина»… Это очень важное событие для великой русской культуры, которое очень трудно переоценить! Я слушаю тебя.
Настя, положив ладони на тетрадь, уверенно начала:
- «Комедийная хоромина» была построена в 1672 году, в селе Преображенское. Это под Москвой. В сущности, это была просторная палата, стены которой были обиты…
Она была очень довольна собой: кажется, не было и дня, чтобы она не штудировала учебники, монографии и конспекты. Павел Константинович не раз давал ей понять, что он гордится такими будущими преподавателями сложной науки – истории. Гордится достойными продолжателями его профессии, его интеллектуального ремесла,
-… первая пьеса, поставленная в театре, называлась «Артаксерксово действо». Ее премьера состоялась 17 октября – или же, по новому календарю, 27 октября – 1672 года. Ее автором был Иоганн…
Настя, ранее обстоятельно изучив вопрос, без устали проговорила так где-то с полчаса, снабжая свое гладкое повествование все новыми и новыми историческими фактами и деталями. Когда она умолкла, Павел Константинович довольно промурлыкал:
- Молодец, Настя, очень хорошо, ты молодец. Мне кажется, что этот период можно оставить и двигаться дальше. Теперь, к следующему разу, подготовь, пожалуйста…
Настя, попрощавшись с учителем истории, направилась в библиотеку, чтобы взять несколько книг по заданной Павлом Константиновичем теме. К сожалению, дверь была заперта на ключ: Марина Сергеевна, должно быть, ушла домой раньше, чем обычно.
За ее спиной послышались торопливые шаги, и она обернулась: навстречу Насте шли Скурлатов и Черенбеев.
- О, Мокрицина! – сказал Черенбеев – А ты чего тут? Марина Сергеевна уже ушла. И ты иди.
Скурлатов, подойдя к двери, вставил ключ в замочную скважину, провернул его два раза и открыл дверь.
- А…а у вас тогда откуда ключ? – спросила Настя – И что вам нужно в библиотеке?
Мальчики, закрывая дверь, отвечали:
- А это не твое дело. У нас распоряжение от Марины Сергеевны. Иди домой и не суй свой нос в чужие дела! А то как бы не было тебе самой от этого хуже!
Настя, пожав плечами, развернулась и направилась к выходу.
Ей вдруг вспоминалась странная находка, обнаруженная за грудой книг на одном из библиотечных стеллажей: терновый венок, перо и бутыли. Что общего было у этих предметов? Для чего они там?
Она остановилась: может, ребята знают разгадку? И уж не имеют ли они непосредственного к ней отношения?
Настя решила: это нужно разузнать самым подробным образом.
ГЛАВА 21.
Так вышло, что Наталья Юрьевна – учитель физики – недавно попала в больницу с переломом ноги: на ее место временно поставили Увара Григорьевича. Это был один из последних уроков физики для 11 «А» , поэтому роль Увара Григорьевича была очень скромна: он должен был лишь проследить, чтобы ученики написали сегодня итоговую лабораторную работу.
Треболин, будучи гуманитарием, был, однако, не так уж и далек от иного рода умственных изысканий:
- Математики и физики, несмотря на свою вовлеченность в сугубо материальное, абстрактное, практическое – размышлял он про себя, посматривая на сонного Увара Григорьевич – тоже порой, хоть и косвенно, могут натолкнуть на мысль о человеческой экзситенции. Взять хотя бы Пьера Лапласа с его мысленным экспериментом, что зовется в их науке Демоном (ах, какой, казалось бы, поэтизм для их проклятой науки!).
Предсказать судьбу Вселенной, всего Мироздания с его треволнениями с помощью четко установленного положения и скорости каждого из его атомов! И вовсе ни к чему, положим, вся Вселенная. Отчего бы не сузить Универсум до моей незначительной жизни? Со всеми ее переменными: я, Полина, Лунатик, школа, Черенбеев и Скурлатов, будущее,… если бы я только мог зафиксировать, прямо сейчас, атомическое положение каждого из вышеперечисленных объектов… и рассчитать: что будет дальше? О, с научной точки зрения я бы понял, что и куда движется, знал бы наверняка! Разве был бы тогда я в таком смятении? Ни одно из малейших движений этого скромного мирка не было бы для меня тайной! И до чего же было бы просто выбрать нужную стратегию, если бы я мог заранее просчитать развертывающийся сценарий! Достаточно было бы лишь изменить самую суть своей атомной структуры, ее скорость и положение, чтобы прийти к нужному исходу!
Увар Григорьевич, окруженный группой учеников, принимал тетради с работами.
- «Но ведь, - лениво швырнув свою тетрадь на учительский стол, размышлял Треболин - этому Демону не подчиняются движения человеческой души, ее самые простые интенции: что ей, душе, любые движения атомов! И пусть ему, Демону, подчиняются любые материальные явления: движение планет, перемещение звезд, метаморфозы Космоса,… но ведь человеческая душа лежит вне всего этого. И пусть уверяют, что душа, человек – это глупость, мелочь на фоне Вселенной,…Трава Вселенной? Но ведь все совсем наоборот! Вы рассчитали траекторию бесконечно дальней кометы? На тысячу, может, лет ее существования? А способны ли вы рассчитать, что я буду думать, мыслить и чувствовать завтра утром? А сейчас? Нет, господа материалисты, вы в этом абсолютно бессильны!
- Отлично, ребята, уже гораздо лучше, гораздо лучше, – хлопала в ладоши, облаченная в свою серую шаль, Марина Сергеевна – у вас уже определенно начинается получается!
Ученики, перестав вальсировать, собрались тесной кучей вокруг педагога. Марина Сергеевна, прижав палец к губам, задумчиво продолжала:
- Так, после вашего танца начнется линейка. Будет играть гимн... Потом - вступительное слово директора, Маргариты Степановны… Сценка Герасимова и Скурлатова… выступления учителей и гостей... Так, дальнейший план действий очевиден, он не требует вашего активного участия… Герасимов, Скурлатов, вы выучили слова? Отлично! Давайте отрепетируем…
Юноши, приготовив нужный реквизит, начали разыгрывать шутливую комедийную сценку на тему школьной жизни выпускников…
- Нет, нет, Герасимов! – раздражалась Марина Сергеевна – это нужно проговаривать не так! Нет экспрессии, не верю! Соберись! Повторяй за мной.
Марина Сергеевна, набрав как можно больше воздуха в легкие, протянула густым басом:
- «Людмила Руслановна, я не Байрон, я – другой: мог лишь доску протереть тряпкой половой…». Добавь немного… мм… эпичности, скажем так. Чтобы достичь комединого эффекта. Понимаешь?
Ребята, посматривая на Марину Сергеевну, хихикали. Герасимов, совсем растерявшись, недоуменно смотрел на классного руководителя:
- Не могу я, совсем не могу…– чесал голову Герасимов - Я даже знать не знаю: кто этот такой ваш Байрон? И вообще: кто протирает доску половой тряпкой? Байрон, что ли? Это же абсолютный бред! Значит, он совсем дурак, этот ваш Байрон… тогда я и вправду никакой не Байрон…
Когда репетиция закончилась, Настя Мокрицина, отстав от остальных, приблизилась к классному педагогу и робко ей прошептала:
- Марина Сергеевна…
- Да, моя хорошая? – отвечала ей та.
Настя на мгновение замешкалась, но все же спросила:
- Я, когда была в последний раз в библиотеке, нашла кое-что. Это было спрятано на книжном стеллаже.… Не подумайте, пожалуйста, будто я намеренно копалась… Честно сказать, я подумала, что это некий реквизит для нашего выступления на последнем звонке, но… мы его никак не задействовали. Извините, пожалуйста, мое любопытство,… но что это? И зачем? Особенно эта бутыль… в таких бутылях обычно…
- А, ты про это. – спокойно улыбнулась Марина Сергеевна – Пойдем со мной, моя милая: я все тебе расскажу: ты права, это реквизит… но об этом пока что необязательно знать всем. Пойдем, ты все узнаешь.
Классный руководитель, найдя глазами Скурлатова в зале, поманила его рукой:
- И ты тоже пойдешь с нами, Андрей, ты нам нужен.
ГЛАВА 22.
Треболин сидел в своей комнате, за письменным столом, и что-то торопливо черкал в тетради. Он угрюмо посмотрел на свои каракули, тяжело вздохнул и вырвал исписанный лист, скомкал его и выбросил в дальний угол комнаты.
Возможно, он хотел написать художественный рассказ или пространное философское эссе, но вдохновение отказывало ему…. За все время, что он просидел за своим рабочим местом, ему не удалось написать и строчки. Юноша беспомощно смотрел на книжную полку, на литературных кумиров, ища в них поддержки и вдохновения. Но все было без толку:
А на кухне, он слышал, гремели жестяные кастрюли, чашки, столовые приборы: это мама готовила ужин.
Треболин был сосредоточен: нужны всего лишь три слова. Три простых, ярких слова, чтобы начать. Нужно всего лишь начать, а дальше оно пойдет само… он знал это.
Вдруг дверь в его комнату отворилась, и на пороге появилась полная немолодая женщина, что протирала кухонным полотенцем белоснежную тарелку.
- Нет, ну… ну послушай же меня! – пролепетала мать – литература… я понимаю, литература – это вещь очень хорошая, очень важная… но ведь ты можешь заниматься ей параллельно… зачем тебе сдавать ее? Куда ты поступишь с ней? Хочешь изучать литературу – ну, изучай на досуге, если будет время, желание и силы,… но все же нужна профессия. Хорошая, нужная профессия, что обеспечит тебе кусок хлеба в будущем! Пойдешь в школу, что ли, преподавать? О, это явно не для тебя! Да и разве заработаешь в этой школе? Вот у Зинаиды Павловны, моей подруги, сын будет поступать на юриста… профессия важная, почетная, всегда актуальная,… а литература….
- Кажется, мы уже обсуждали этот вопрос. – отрезал Треболин – Может, мне тогда вообще не стоит сдавать выпускные экзамены? А что, я очень даже готов к этому: мне ведь решительно все равно. Сынку твоей подруги, Зинаиды Павловны, я уверен, совсем не все равно: ему хочется обустроить себе укромное местечко под солнцем, ему хочется вкусной, стабильной, умеренной жизни,… а я не такой! Мне решительно все равно: уж лучше я буду мириться с нищетой, голодом и болезнями, но никогда – слышишь, никогда! – не соглашусь играть в ваши глупые игры! Умереть стоиком в разы почетнее, чем до конца своих дней прозябать унылым филистером! Поэтому, пожалуйста, не морочь мне голову своей…
- Почему, почему ты такой непробиваемый!? Почему ты так глух и слеп? Я хочу тебе самого лучшего, но ты… ты сам все рубишь на корню… Я закончила швейное дело, всю жизнь горбатилась на местной фабрике, в пыльном швейном цеху. Я не видела ничего, кроме этого самого цеха, нашего скромного городка… я не была в других странах, не смогла ничего взять от этой жизни… я искреннее верила, что ты будешь осознанным, требовательным к этой жизни, человеком амбициозным… Мне поможешь на старости лет! Но ты готов в самом начале своего пути, в годы самой ранней юности, выбросить себя на свалку! Что я сделала не так? Неужели ты не видишь, что так нельзя?! Тебя плевать на все это? Что же, хорошо. И на родную, бедную, разбитую мать тебе тоже плевать? Зачем тогда ты здесь?! Уходи! Говорю тебе: уходи! Посмотрите-ка на него: ему все равно! Тогда быстро встал – и ушел! Немедленно! Живи на обочине, если ты такой принципиальный!
Треболин, резко вскочив, выбежал из комнаты, отворил дрожащими руками дверь квартиры и где-то скрылся в неприметном дворе. Мать, заплаканная, смотрела в распахнутое окно на удаляющуюся фигуру сына. Через всего каких-то пару минут он исчез из ее поля зрения.
Лунатик, приобняв всхлипывающего Треболина, успокаивающе произнес:
- Друг, ты же и сам, не хуже меня, понимаешь, что она хочет для тебя лучшего: разумеется, она считает, что знает, как лучше. Знаешь, мой отец часто говорит мне: « я чувствовал то же самое, что и ты». И он, пожалуй, в какой-то степени прав: определенные вещи ему действительно знакомы и понятны. Но он понимает – и я так чувствую - далеко не все. Извечная проблема: проблема отцов и детей… ведь ты, в конце концов, почти всего Тургенева проштудировал, ну! Сам же все понимаешь! Почему ты так удивляешься тогда?! Отчего же развел тут нюни?! Будь уж до конца в своем радикальном настрое! Или найди нужный к ней, то есть своей матери, подход… не глупый ведь ты парень…
- Думаешь, это так легко? – сквозь слезы проговаривал Треболин - отказывать ей в ее вере? Я же знаю все то, во что она верит. Знаю все, что ей нужно от меня для абсолютно счастья…
- Ты меня удивляешь, Треболин, - отвечал Лунатик – раз ты такой умный, чтобы все понимать,… в чем тогда проблема? Отчего ты тогда сейчас ноешь? Знаешь, либо ты не так умен, каким хочешь казаться, либо…
- Ох, - заметил Треболин, утирая нос рукавом, – я достаточно неглуп, чтобы понять, это да,…. Но разве от этого легче? Даже я не такой, как ты, Лунатик, деревянный манекен, чтобы прочувствовать все это…
ГЛАВА 23.
Иным из нас затруднительно в полной мере прочувствовать все то волнение, что испытывают старшеклассники накануне выпускного: до конца учебного года – последнего учебного года, проведенного ими в стенах школы – оставалась всего неделя! Старые, потрепанные учебники, что бесконечно чередовались в закромах рюкзака, уже сданы в библиотеку. Горы тетрадей, еле теплое гороховое пюре в столовой, неустанный треск школьного звонка – все это уже стало для них атавизмом той прежней жизни, которая вот-вот исчезнет навсегда…
Они верят: дальше будет нечто особенное. Период унылого заточения пройден: впереди их ожидает сложная, насыщенная, необычайная жизнь. Их лучшая жизнь.
Ах, многое можно отдать, чтобы прочувствовать – хоть всего на какой-нибудь час! – то же самое, что чувствуют они. Что может быть слаще этой пленительной иллюзии? Иллюзии, с который так трудно порой бывает расстаться…
Впрочем, мы рано забегаем вперед: до школьного выпускного – неделя. Ученики – пока еще ученики – в очередной раз собрались в актовом зале, чтобы провести генеральную репетицию важного события – последнего звонка.
Марина Сергеевна, утирая носовым платком увлажнившиеся глаза, смотрит, как парочки, подстраиваясь под мелодию вальса, совершают плавные круги, прижимаются друг к другу. Черенбеев, задумавшись, скреб ногтем капсюль выключенного микрофона, а Герасимов, засунув руки в карманы брюк, медленно прохаживался по залу, выискивая глазами свою партнершу для танца.
Настя Мокрицина подошла к Треболину и, робко взяв его за рукав, отвела в сторону. Через мгновение они уже кружились в танце. Настя, смущаясь, приблизила свое лицо к его лицу и нерешительно прошептала ему на ухо:
- Пожалуйста, я прошу тебя… я очень рискую, меня могут оставить без золотой медали, но все же… прошу тебя: не верь им. Никому не верь. Тебе предстоит… ах, я не могу, совсем не могу! Просто прошу тебя еще раз: не верь никому. И будь осторожен…
- О чем ты? – недоумевал Треболин – Что ты хочешь сказать? Чего мне стоит опасаться? Ты пугаешь меня…
- Я… - волновалась Настя, отстраняясь от юноши – не могу тебе сказать… просто знай: тебе кое-что предстоит,… пойми, что я не могу,… прости…
Ее лицо приняло вдруг страдальческое выражение. Она развернулась и медленно побрела в центр зала, в самую гущу упражнявшихся в танце одноклассников, но, остановившись на половине пути, повернулась к нему и глухо произнесла:
- Но все могло быть иначе. Ты не видел, что есть… я. Ты сам пришел к тому, что должно в скором времени произойти.… И здесь я никак не могу помочь тебе.
Репетиция была окончена. Ученики, смеясь и балагуря, повалили густой толпой из дверей актового зала. Треболин, выходя последним, был в мрачном расположении духа: его очень сильно обеспокоило сказанное Мокрициной. Что все это могло значить?
« - Ясно одно: кто-то явно готовит мне гадость… Черенбеев, Скурлатов? Но какое им теперь до меня дело? Всего неделя до выпуска из школы. Зачем им это? Уверен: им и без меня хватает всяческих забот… да и что они могут сделать? Надавать мне тумаков у всех на глазах на последнем звонке? Это уж вряд ли. Может, она проговорила все это лишь из озлобленности? Знает, что ее не выбрали… впрочем, ладно: не думаю, что мне и впрямь стоит чего-то бояться. Важнее, что уж слишком давно не было вестей от Полины. Схожу-ка я лучше к Лунатику: может, ему что-нибудь известно. Не стоит забивать голову глупой ерундой».
Треболин зашел домой, переоделся и направился к Лунатику домой.
- Дружище, - спросил он Лунатика – есть ли новости от Полины? Я, признаться, надеялся, что в самом скором времени получу от нее весточку после… после той нашей прогулки. Ты понимаешь: все не могло закончится просто так.… Ну, что: ты видел ее?
- Полина… знаешь, она… - осторожно начал Лунатик – мне кажется, что у нее что-то случилось. Мне кажется, будто она все это время избегала меня, не намерено, конечно, но… мне никак не удалось к ней подобраться. Она явно чем-то обеспокоена. Это все, что я могу тебе рассказать. Возможно, все дело в предстоящем выпуске… не беспокойся раньше времени. Если мне станет что-нибудь известно – я поспешу тебе сообщить.
Треболин, сверля глазами потолок, совсем не мог заснуть: слишком его тревожили события прошедшего дня. Загадочное послание Мокрициной, волнения за Полину… в его голову даже закралась мысль, что эти разрозненные переживания могут быть связаны…
« - Это чушь. Абсолютная чушь. – думал он, ворочаясь в своей постели, – Здесь не может быть никакой связи. Просто так совпало… Лунатик, наверное, прав: совсем скоро выпускной – и Полина, конечно, очень этим обеспокоена, как и все вокруг. Это вполне резонное объяснение ее поведения. А Мокрицина… один Господь знает, что у нее на уме! Может, она и сама не знает, что хотела сказать. Женщины… Вздор! Лучше вот что: я, когда закончится мой последний звонок, пойду в ее школу, на их последний звонок: вот там-то мы и поговорим, там-то и я и проясню ситуацию. Всему этому, я уверен, есть заурядное объяснение. Мне нечего переживать…»
Так, успокаивая себя, Треболин пытался заснуть. И, кажется, ему это удалось: уже через несколько минут он, посапывая, лежал неподвижно.
ГЛАВА 24.
Сергей Валентинович, подперев рукой подбородок, отстраненно смотрел в окно: чем ему было занять 11 «А»? Программа пройдена, все важные контрольные работы написаны, а впереди маячил долгожданный летний отпуск: теплые вечера на даче, утонувшей в неугомонной мошкаре, рыбалка с друзьями, запланированная поездка с семьей на курорт… короче говоря, настроение было совсем нерабочее.
- 11 «А», разрешаю вам, так и быть, посидеть сегодня в тишине, можете целиком отдаться своим делам. Болтайте между собой, если хотите. Только, прошу вас, не создавайте лишнего шума.
Ученики, облегченно вздохнув, вертели головами, ели слышно перешёптывались между собой. Некоторые из них покинули свои парты, чтобы занять другие, поближе к своим товарищам.
Треболин, еще не оправившись вполне от тревожной ночи, блуждал сонными глазами по классу. Вдруг его взгляд остановился на Насте Мокрициной.
Она сидела за одиночной партой и, уткнувшись в тетрадь, бессмысленно перелистывала ее страницы. Треболин ждал, когда она поднимет голову, чтобы пересечься с ней взглядом. Но она, казалось, окончательно застыла: видимо, она планировала просидеть так до самого конца урока, чтобы не попадать в его поле зрения.
Треболин, нервически щипая себя за запястье, старался внушить себе, что все хорошо, что ему вовсе не стоит так переживать. Казалось, одни и те же лихорадочные мысли в голове неустанно вращались по кругу: «она бог весть что придумала, она хочет позлить, она лишь от большого отчаяния»… но все его попытки успокоиться были тщетны: чувство неопределенности, предстоящей неизвестной опасности – настоящей или мнимой – бесконечно его угнетало.
Он решил, что после этого урока, оставшись с ней наедине, непременно поговорит с ней. Ему совсем этого не хотелось, но он знал, что это единственный способ вновь обрести утерянный со вчерашнего вечера покой.
Прозвенел звонок. Настя, выйдя из оцепенения, схватила тетрадь, неаккуратно затолкнула ее в свой ранец и быстро юркнула в коридор. Треболин успел заметить лишь ее увлажнившиеся глаза на заметно покрасневшем лице.
Он вышел вслед за ней в коридор и, сощурив глаза, стал искать ее силуэт поверх голов толпившихся младшеклассников. Вдруг он почувствовал несильный удар по затылку чем-то твердым.
Он, ошеломлённый, повернул голову и увидел Черенбеева и Скурлатова, что подошли к нему вплотную со спины.
- Сдается мне, - угрюмо начал Скурлатов – что ты каким-то образом обидел нашу Настю. Она нам не то что бы подружка, но… все же девочка. Что же ты делаешь, подлец?
Черенбеев, прижав Треболину к дверному проем, выдохнул ему в лицо:
- Знаешь, я ведь не забыл твоего идиотского выпада в мою сторону… тогда, со шкурой медведя… ты же не думаешь, кстати, что я и впрямь принял тебя в ту ночь за живого медведя? Я скорее испугался, что передо мной какой-то сбежавший из дурдома умалишенный. Ты, конечно, получил сполна за это, но иногда я вспоминаю этот эпизод – и кровь закипает… вот тебе совет, приятель: не трогай ее, не преследуй. Иначе я сделаю из тебя – и твоего дохлого дружка, Лунатика, - такую же шкуру. Услышал? Исчезни!
С этим Скуралтов и Черенбеев удалились. А напуганный Треболин, прислушиваясь к своему чрезмерно участившемуся сердцебиению, еще какое-то время не двигался с места и решительно не знал, что ему делать.
На следующий урок он не пошел: Треболин дождался, когда одноклассники упустят его из виду, и направился к выходу, что вел на заднее крыльцо школы. Там он сел на ступеньки и, обхватив руками голову, старался разобраться: что происходит? Что же, теперь он вряд ли сможет это выяснить: подходить к Насте теперь было опасно. Какое им дело? Это тоже казалось ему слишком подозрительным: какой им резон заступаться за нее? Он даже ничего ей не сделал! И Полина… куда она пропала? Вопросы множились, нагромождались один на другой, мешали ему ясно мыслить…
- Решено. – вслух прошептал Треболин, медленно поднявшись. – Я сейчас же пойду к ней, в ее школу. Попрошу Лунатика выманить ее на улицу. Хотя бы с этим нужно разобраться.С Настей же что-нибудь обязательно придумаю.
И он, озираясь на школьные окна, осторожно просеменил к забору, прошуршал немного в кустах, нашел неприметное отверстие в заборе и проскользнул в него, покидая территорию учебного учреждения.
- Только бы – молился про себя Треболин – Лунатик был в школе. Каждую перемену он выходить курить прямо к школьным воротам. Там-то я его и найду. Или, может, сразу же встречу Полину. Лишь бы она захотела говорить со мной…
Через пару минут он уже стоял у черных массивных ворот соседней школы и блуждал взглядом по окнам и внутреннему дворику, по стоявшей тут же рядом спортивной площадке, надеясь отыскать Лунатика или Полину. Видимо, еще шел урок, потому что вокруг было пустынно и тихо. Но уже через каких-нибудь десять минут он услышал приглушенный школьными стенами звонок. А еще через минуту увидел Лунатика, который, покинув центральных вход, уже поджигал сигарету. Лунатик вышел за ворота, выпустил облако табачного дыма и, заметив Треболина, пришел в изумление:
- Треболин?! А чего ты здесь делаешь!?
- Лунатик…. Пожалуйста… помоги мне. – задыхался от волнения Треболин – Полина… в школе? Мне срочно нужно ее видеть!
ГЛАВА 25.
- Я… я даже не видел ее сегодня. – развел руками Лунатик – А ты что же – ушел с уроков? У тебя не будет из-за этого очередных неприятностей под конец года?
- Это неважно, это совсем неважно! – махнул рукой Треболин – Прошу тебя: разыщи ее, разыщи ее прямо сейчас, если она здесь! Я хотел поговорить с ней позже, на выпускном в вашей школе, но… у меня нет больше сил! Умоляю! Это последняя услуга, о которой я тебя прошу!
- Ладно-ладно, хорошо, ты только так не волнуйся – Лунатик размазал окурок подошвой – Я постараюсь ее найти сейчас. Дай мне десять минут: если она тут – я приведу ее. Если нет – я сообщу об этом. Стой тут и никуда не уходи.
Лунатик, не медля ни минуты, скрылся сначала за воротами, а потом внутри здания школы. Треболин, переминаясь с ноги на ногу, не сводил взгляда с центрального входа: он верил, что сейчас, прямо сейчас она выйдет, найдет его глазами, улыбнется,… они поговорят. Они поговорят – и он успокоится. И все будет так же, как раньше.
Но прошло пять, десять, пятнадцать минут. Уже раздался звонок на очередной урок. Двор, что во время прошедшей недавно перемены был набит учениками, мигом опять опустел. В окнах изредка то и дело мелькали снующие из стороны в сторону беспокойные детские головки. Но ни Полины, ни Лунатика не было видно.
И он стоял так, бедный, еще, может, минут десять, пока случайно не повернул голову и не увидел следующую картину.
Он увидел – неожиданно! – Скурлатова: что он делает здесь, во время уроков? Андрей Скурлатов, привычно щерясь, деликатно вел под руку… Полину! Его Полину!
Треболин обомлел. Он не верил своим глазам: он скорее бы поверил в пришествие Антихриста на Землю, чем в то, что видел прямо сейчас, на расстоянии каких-нибудь несколько сотен шагов.
Скурлатов и Полина, прогуливаясь в стороне, оживленно о чем-то болтали. Полина, явно кокетничая, поминутно поправляла ободок на своих волосах. Вдруг Скурлатов, не переставая улыбаться, случайно встретился глазами с Треболиным, отвел от него взгляд и, как ни в чем не бывало, продолжил премилую беседу со своей спутницей. Через несколько минут они скрылись из виду.
Лунатик, запыхаясь, вывел Треболина из оцепенения:
- Друг, я перешерстил всю школу: ее нигде нет. Но мне сказали, что она была на предыдущих уроках… бог знает, куда она могла пропасть, но я уверен, что она просто… э, друг? Ты меня слышишь? Треболин? Ты меня…
Но Треболин его не слушал: он, не сказав ни слова, кинулся со всех ног в неизвестном направлении. Лунатик, недоумевая, смотрел на стремительно удаляющегося друга, не решался окрикнуть его, остановить.
- Ох. - выдохнул он, закуривая сигарету – Я еще не знаю, что случилось, но, видит бог, что ничего хорошего, ничего хорошего…
Уже через два часа, после уроков, Лунатик озабоченно стучался в дверь треболинской квартиры. Открыла мама. Женщина выглядела чем-то явно огорчённой, но, увидев лучшего друга сына, обрадовалась и приободрилась:
- Ох, хорошо, милый, что ты пришел. У него что-то явно случилось. Он заперся в своей комнате, а меня не впускает, ничего мне не объясняет. Только ты, я думаю, можешь помочь ему… проходи скорее…
Лунатик, подойдя к двери нужной комнаты, легонько стукнул по ней несколько раз костяшками пальцев и полушёпотом сказал:
- Друг, это я, Лунатик.
В комнате послышалось легкое шуршание. Через минут дверь отворилась, и Лунатик вошел в комнату.
Треболин, заплаканный, тяжело опустился в кресло, озлобленно посмотрел на Лунатика и сухо произнес:
- Сигарету. Немедленно.
Лунатик, немного растерявшись от повелительного тона Треболина, нервно нащупал в кармане сигарету, достал ее и протянул товарищу.
Треболин, кое-как справившись с колесиком газовой зажигалки, закурил, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Его лицо выражало неподдельное страдание.
- Ну… - начал прощупывать почву Лунатик – ты хоть объясни мне: что случилось?
Треболин не спешил с ответом. С минуту он мрачно смотрел на тлеющую в пальцах сигарету. Потом, подняв глаза на Лунатика, он в том приказном тоне произнес:
- Ты должен немедленно найти самого крепкого вина, какое только сможешь найти. Нет: лучше водки. Целую бутылку. Принеси ее… принеси и… мы объяснимся.
- Господи, - не выдержал Лунатик – почему ты так говоришь со мной? Я в чем-то виноват перед тобой? Я сделал все, что мог, я не нашел ее, ты меня даже не дослушал…
- Не в этом дело, Лунатик – резко оборвал его Треболин – ты же что-то знал, ты предупреждал, ты говорил… - в его горле образовался увесистый ком – что Скурлатов… что ты будто их видел… почему ты не разузнал, почему ты не услужил, почему ты не разнюхал…. Я…
И здесь Треболин заплакал навзрыд и рассказал, сбиваясь, все увиденное им сегодня.
- Ох, черт возьми…дружище, откуда мне было знать? Клянусь, я не подозревал,… думал, что вы с ней объяснились насчет этого,… какой кошмар…
Какое-то время молчали. Потом Треболин начал, захлебываясь слезами:
- Лунатик, дорогой мой Лунатик: прости меня! Я с горя… знаешь, к черту эту водку! Помоги мне, пожалуйста, достать ружье – может, у вас есть на даче? Я, клянусь, застрелю его, а потом…. Потом…
- Ну, это уже романтические глупости. – успокаивал его Лунатик – Оно того, думаешь, стоит? Ты прекращай.
Уж нет… - глухо произнес Треболин – я этого так не оставлю…
ГЛАВА 26.
Школьные коридоры, по обыкновению заполоненные галдящими учениками, были пусты и безмолвны: большая часть ребят младшего и среднего звена отправились на долгожданные каникулы. Впрочем, изредка еще можно было встретить уныло шаркающего по полу преподавателя, что, позевывая, переносил кипу школьных документов из одного кабинета в другой. Все свидетельствовало о конце очередного учебного года.
И лишь Треболин, стремительно шагая в нужный ему класс, нарушал, казалось, царившее кругом оцепенение. Его лицо было полно решимости. Он, минуя кабинеты один за другим, уверенно приближался к цели, злобно сжимая кулаки.
Юноша, нащупав ручку двери, дернул ее чрезмерно сильно, вбежал в класс и начал озираться кругом. Казалось, что каждый мускул его тела был в особенном напряжении.
Среди одноклассников, занимавшихся своими делами, он обнаружил Скурлатова. Андрей, задумавшись о чем-то, интенсивно тер испачканный в меле манжет своей рубашки. Треболин, не теряя ни минуты, подскочил к нему и, широко замахнувшись, ударил не ожидавшего подвоха Скурлатова по лицу.
Удар не оказал того эффекта, на который рассчитывал Треболин, так как Скурлатов лишь покачнулся, но не упал. Одноклассники, сначала было не заметившие появление Треболина, теперь смотрели на него с нескрываемым ужасом. Пострадавший, который вот-вот, казалось, придет в бешенство, сумел, однако, сдержать себя. Потирая щеку, он улыбнулся и громко, во всеуслышание, сказал:
- О, дорогие друзья, прошу вас, не пугайтесь: я, кажется, искреннее заслужил это. Видите ли, наш Треболин совсем недавно видел меня в обществе одной дамы… дамы, к которой он питает особую симпатию…
- Не смей… даже не смей… - выдавил из себя побледневший Треболин
- О, вы бы только видели ту слащавую поэму, которую он ей посвятил! – продолжал Скурлатов – Это так изумительно! Я, право, даже чуть было не прослезился, когда читал этот текст…
Треболин обомлел. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Он был готов к самой яростной драке, к неизбежному поражению, к пролитой крови, но… удар, который нанес ему Скурлатов… который нанесла ему Полина… Что он мог противопоставить? Это было страшнее любой физической экзекуции, любого избиения… Треболин, стыдливо понурив голову, стоял неподвижно, стоял, раздавленный и униженный. Он не знал, что ему делать.
- Хмм, а, быть может, мне и вас познакомить с этим литературным трудом? – скалился Скурлатов – Ну, а что? Человек писал, старался. Излил свою томимую страстью душу. Я считаю, что поэт заслужил наше с вами поощрение в своем любовном стремлении! Итак, дамы и господа, объявляю треболинские чтения открытыми! Прямо сейчас! Зачем же откладывать?
Треболин, словно очнувшись от тяжелого сна, хотел было снова наброситься на обидчика, но не смог: Черенбеев, незаметно подкравшись сзади, обхватил его своими сильными руками, не давая ему возможности сопротивляться. Из Треболина, что неумело пытался высвободиться, невольно вырвался слабый, болезненный стон. Черенбеев чувствовал, как тело его жертвы атаковала неуемная дрожь. Он шепнул Треболину на ухо:
- Ты это зря, приятель, очень зря… сейчас будет весело…
Скурлатов, не сводя с бедняги сверкнувших недобрым огоньком глаз, потянулся в свой ранец, вынул оттуда ту самую сакральную тетрадочку, раскрыл ее и, сделав глубокий вздох, торжественно заявил:
- Итак, уважаемые члены литературного клуба, прошу вашего внимания: сегодня…
- Андрей, прекрати, пожалуйста, прекрати! – отчаянно вскричала из-за спин одноклассников Настя Мокрицина – это бесчеловечно! Этого, кажется, не предусматривалось… это лишнее, не делай этого!
Настя, раскрасневшись, неожиданно заплакала, закрыла руками лицо и выбежала прочь из кабинета.
В классе царило гнетущее молчание. И лишь Герасимов, раскрывший рот от удивления, лихорадочно выкрикнул:
- Скурлатов, дальше! Что он там написал? Не тяни!
Андрей, деликатно покашляв в кулак, продолжил:
- Сегодня мы с вами, уважаемые любители словесности, проникнемся удивительно тонкой душевной организацией нашего любимого товарища, поэта-Треболина… как я уже отметил, этот магнус опус посвящен прекрасной даме – Полине, что учится в соседней школе. Как там было у классика? Нет повести печальнее на свете… не перевелись, друзья мои, Дон-Кихоты на нашем веку… о, такое мог написать только лишь истинный Рыцарь Печального Образа… Треболин, тебе льстит такое сравнение? Надеюсь, что да… впрочем, я отвлекся: эта поэта исполнена особой нежности, ее автору удалось вложить в нее весь кладезь своих интимных любовных переживаний! Ее автор – последний романтик нашей циничной, лишенной духовности эпохи… и все в таком духе, друзья! Давайте же обойдемся без всех этих хвалебных, комплементарных размышлений: произведение искусства говорит за себя гораздо красноречивее, чем любые мои неумелые замечания…
Скурлатов, приняв особенно торжественный вид, смочил слюной палец, открыл нужную страницу и, обведя глазами собравшихся в тесном кабинете одноклассников, патетически начал:
- Автор – всеми глубокоуважаемый господин Треболин. Названием поэмы – тут Скурлатов выдержал паузы – «Чудо в Вавилоне». Поэму для вас читает скромный поклонник поэта – Андрюша Скурлатов. Итак, приступим…
ГЛАВА 27.
«ЧУДО В ВАВИЛОНЕ»
1.
« Царь Вавилона, невыносимо скучая, искал спасительной прохлады в стенах своего огромного дворца. Он лениво прохаживался по своим обширным владениям, изредка бросая взгляд на иные из своих многочисленных статуй, что изображали древних и почитаемых божеств. Царь пребывал в унынии, в особом смятении духа. Казалось, что все радости, присущие царю как владыке, пресытили его: многочисленные наложницы, что когда-то пленили своей красотой, не вызывали в нем более желания. Советники, что консультировали его в бесконечных военных походах, напрасно докучали ему планами кровавых экспансий и законодательными инициативами. И даже жестокие казни государственных изменников, что приносили особое удовольствие, опротивели ему. Царь, одним словом, скучал – и решительно не знал: в чем теперь искать отраду и радость? Может ли теперь хоть что-нибудь наполнить его сердце счастьем и негой, пробудить в нем заснувшие жизненные силы?
Правитель Вавилона – прославленного и могущественного города- поднялся, слегка запыхаясь, по мраморной лестнице на просторную террасу и окинул безразличным взоромсвои величественные владения. Он видел, что там, внизу, кипела привычная жизнь: полунагие люди, обливаясь потом, возделывали землю, сажали ячмень и пшеницу. Пастухи же, изнуренные летним зноем, гнали по пастбищам покорных овец и волов. Кое-где торговцы, активно жестикулируя, предлагали случайным прохожим свои товары. Люди, суетясь, спешили по своим делам, толкались, переругивались между собой. Жизнь кипела, и ничто, казалось, не могло нарушить ее заведенного порядка.
Царь, вдоволь насмотревшись на обыденное копошение своих горожан, хотел было развернуться и спуститься вниз, в свои комнаты, пока не увидел там, вдали, некие причудливые сады, которых, кажется, он совсем не знал. Эти сады, сливаясь друг с другом, напоминали одну большую зеленую гору, усеянную прекрасными цветами, спелыми фруктами и журчащими водопадами. Все это, увиденное им, поразило его. Он, подозвав одного из слуг, взволнованно спросил:
- Скажи мне: не обманывают ли меня собственные глаза? Кажется, что я вижу там, вдали, небывалое чудо, которого не видел ранее. Ты знаешь, слуга, что я – великий правитель Вавилона, его единственный владыка, его хозяин и господин. От чего же я раннее не видел эти сады? Кто построил их здесь, в моем городе?
- Вы правы, мой господин, - покорно отвечал слуга – Вы – великий правитель этого города, его единственный хозяин. Вы так долго пребывали, мой господин, в жуткой, страшной хандре, что даже не заметили появления этого чуда. Вы так долго не покидали своих покоев, что пропустили возникновение этих сооружений. Все это заслуга известной в нашем городе Семирамиды – царицы Ассирии, что перебралась сюда. Никто даже толком не знает для чего… Должен признаться, мой господин, – слуга виновато опустил глаза – что некоторые неблагоразумные горожане говорят, будто она – вторая правительница Вавилона: так они ценят возведенные ею сады.
Царь, задумавшись на минуту, проговорил:
- Вот что: я непременно хочу видеть эти прекрасные, кажется, сады. И, по возможности, саму Семирамиду. Собери моих людей, вели приготовить самые щедрые подарки: я сейчас же направляюсь туда. Ты, пожалуй, прав: я совсем заскучал в этих владениях. Поэтому я, не смотря на испепеляющий зной, хочу видеть это чудо.
2.
Царь, окруженный самой преданной свитой, медленно, превозмогая жару, продвигался по улицам Вавилона. Горожане, завидев своего господина, падали на колени, простирая по земле свои руки. В толпе то и дело слышались обрывки случайных разговоров: неужели наш правитель и впрямь покинул свои покои? Куда он направляется? Где он пропадал столько времени?
Владыка города, добравшись до цели, был изумлен увиденным зрелищем: сады, которые он видел там, во дворце, оказались еще прекраснее при самом близком их рассмотрении. Все было заполнено самыми восхитительными видами растений: тут и там бросались в глаза виноградные лозы, тяжелые, сочные груши, пальчатые финики, инжир и многое другое. И водопады, бывшие совсем недавно так далеко, действительно издавали сладкое журчание. Царь смотрел на его воды, и ему казалось, что он не видел доселе более чистой, живительной влаги, чем эта.
Даже его люди, сохранявшие обычно самое воинственное выражение, были впечатлены окружавшей их красотой.
- Я хочу – повелительно сказал царь – видеть ту, что создала здесь, на моей земле, этот рай, это чудо, эту обетованную землю…
- Я здесь, великий царь.
Он обернулся и увидел ее: Семирамида, изящная, черноволосая, двигалась ему навстречу, трепля своей ручкой листву кустарников. Царь, искушенный красотой миллион лучших наложниц, стоял, обворожённый ее красотой. Черные как смоль волосы нежно касались ее плеч. Глаза – голубые, как морские воды, как само небо – смотрели на него со сдержанным любопытством. В волосах красовался ядовито-яркий цветок, выращенный здесь, в этих садах.
Ее стан, глаза, необычайные одежды – все это пленило царя Вавилона. Он смотрел на нее и терялся, как мальчишка.
« - Что же это со мной? – думал он – Отчего это я, великий правитель, готов провалиться сквозь землю при виде этой женщины? Женщины…. Они готовы целовать мне ноги, быть моей вещью… это великая для них честь,… отчего же я теряюсь? Как я мог попасться – вот так, сразу, - в капкан ее могущественных чар?
- Кто ты, загадочная Семирамида? – спросил ее он – Я так мало слышал о тебе, я вижу тебя впервые, но, кажется, я сражен, я побежден… тобой. Твоей красотой. Чья ты, Семирамида? Скажи мне: кто владеет тобой? Я сейчас же прикажу ему пустить себе кровь, выколоть себе глазами… Семирамида…
3.
Никогда еще народ Вавилона не видел своего царя таким бодрым, веселым и деятельным. Горожане, слоняясь по улицам города, только и говорили о том, что прекрасная Семирамида, увезённая царем в огромный дворец, чудотворно влияет на настроение их господина.
- Подумать только, друг, - шептал на ухо товарищу местный писец – как только в жизни нашего владыки появилась Семирамида…. Жить стало гораздо лучше: видел ли ты когда-нибудь его таким добрым, ласковым с собственным народом, взвешенным, рассудительным и умиротворенным? Все это только на пользу Вавилону… вот что значит, друг, найти свою истинную любовь. Женщину, способную разбудить чувственность даже в такой пресытившейся свинье, как наш царек. Говорю тебе, друг: только великая, роковая женщина способна преобразить самую непривлекательную кучу навоза в груду настоящего золота. Да хранят великие боги нашу Семирамиду!»
ГЛАВА 28.
Весна, щедро растрачивая избытки своего тепла, подходила к концу: повсюду, казалось, можно было встретить изнуренных томительных ожиданием школьников, что в предвкушении загибали пальцы на руках: до последнего звонка оставалось всего лишь два дня! Ах, как же трогают эти наивные, встревоженные, беспокойные лица, что вот-вот – совсем скоро, через два дня! – перейдут на начальный этап своей новой, взрослой жизни.
Впрочем, не все из свежеиспечённых абитуриентов, опьяненных предстоящей свободой, были счастливы грядущим переменам: наш старый друг, Треболин, казалось, решительно ничего не думал и не чувствовал накануне столь знаменательного для многих молодых людей дня.
Лунатик, осведомленный о произошедшем недавно кошмаре, шел умеренным шагом к его дому. Вместе с ним, что-то тревожно разъясняя, плелась Настя Мокрицина: она тоже, несмотря ни на что, переживала за Треболина.
- Я, знаешь ли, догадываюсь, – отвечал ей Лунатик - почему все прозвали меня… Лунатиком. Они все, дескать, считают, что я слишком уж отрешенный от происходящего вокруг. Но мне, пожалуй, совсем не наплевать на него… да, мне нравится роль сомнамбулы: разве стоит хоть чего-нибудь это самое происходящее? Да мне решительно плевать! Но не на него… я рад, что хотя бы тебе можно доверять. Сама понимаешь: и ему, и мне трудно теперь доверять другим людям… после… ну, ты понимаешь. Он, бедный, сейчас даже не лунатик, не сомнамбула: он больше походит на тихоходку,.. Он попал в такие неблагоприятные для него условия среды, что ему ничего не остается, кроме как спрятаться, вдали от всех, в своем особенном духовном вакууме.
Треболин, нисколько не удивившись появлению гостей, впустил их. Юноша, ссутулившись, медленно пошаркал в сторону деревянного кресла, тяжело опустился в него и обвел пришедших к нему Настю и Лунатика пустым, ничего не выражающим взглядом.
- Друг… - неуверенно начал Лунатик – ты как?
- Ничего. – вяло проговорил Треболин, вперив глаза в угол комнаты.
Я… - отвечал Лунатик – переживаю. Настя… она тоже переживает. Поэтому мы и пришли. Слушай, Настя что-то хочет сказать… ей известно… впрочем, пусть расскажет сама.
Настя, осмотрев обстановку треболинской комнаты, села на кровать и, набрав в грудь больше воздуха, начала:
- Они… готовят. Ты знаешь: послезавтра последний звонок. Все серьезнее, чем может казаться… я очень рискую, рассказывая тебе… но так – и только так! – правильнее, чем промолчать. ..
Треболин, устало потирая свои виски пальцами, казалось, совсем не слушал ее. Он вдруг почувствовал, что начатый ею разговор, само ее пребывание здесь, в его комнате, стали невыносимыми. Откинувшись на спинку кресла, он посмотрел на нее и безучастно произнес:
- Настя, все это не имеет никакого значения. Мне все равно. Оставь, пожалуйста, нас одних.
- Нет, подожди, - вмешался Лунатик – дай же ей договорить! Человек, можно сказать, ради тебя… а ты…
В комнате воцарилось гнетущее молчание. Настя, растерявшись, не могла собраться с силами, чтобы продолжить. Треболин встал, распахнул скрывавшие окна шторы, угрюмо уставился на залитый солнечным светом двор. Так продолжалось, может, с минуту. Потом он повернулся к Насте и, посмотрев ей в глаза, отчетливо произнес:
- Настя, прошу тебя: не трать ни моего, ни своего времени. Мне решительно все равно. Знаешь, самое страшное уже произошло. Мне уже нечего бояться. Пожалуйста, иди домой. Оставь нас.
Девушка, посмотрев на него влажными глазами, медленно поднялась и молча вышла из комнаты. Через минуты было слышно, как за ней глухо захлопнулась входная дверь.
- За что ты так с ней? – спросил Лунатик – Ты разве не видел, как у нее трепетали губы, когда она все это проговаривала? Она хотела помочь тебе.
- Почему ты меня не слышишь?! – раздраженно выпалил Треболин – я повторю: мне решительно все равно. Пусть, если им угодно, смеются. Я готов к любым их выходкам. Впрочем, зачем им все это? Скоро все закончится. Всего какой-нибудь час в их обществе – и я буду свободен вовек. Я уеду отсюда. В другой город, в университет. И я начну все сначала. Им не оскорбить, не обидеть меня сильнее, чем… забудь об этом. Да. Скоро все кончится.
- Ты бы просто мог ее… выслушать. Знать, чего ждать. Это было бы…
- Это вовсе неважно. Забудем об этом, Лунатик. Я ничего не боюсь.
ГЛАВА 29.
25-го мая, в день последнего звонка, Треболин встал очень рано. Голова его была совсем мутной: юноша, несмотря на все свое напускное безразличие, все же испытывал сильное волнение. Эту ночь он провел, неустанно ворочаясь на подушке из стороны в сторону, не умея совладать с переживаниями. В сновидениях – тревожных и обрывочных - то и дело мелькали знакомые, но искаженные образы: Полина, неестественно выпучив глаза, звонко смеялась ему в лицо. Черенбеев и Скурлатов, слепившись друг с другом в единое целое, напоминали уродливую химеру с готических соборов. А краснощекий и дебелый Увар Григорьевич, пыхтя и кряхтя, перекатывался безобразным и серым шаром по школьным коридорам, врезаясь в случайные двери кабинетов, отталкивался от них и устремлялся все дальше и дальше, в неведомую глубь, пока не исчез окончательно…
Треболин, тщательно умывшись и почистив зубы, медленно побрел на кухню, лениво и неохотно поклевал приготовленный матерью завтрак, не спеша натянул свои неизменные коричневые брюки и белую рубашку, безучастно посмотрел на свою физиономию в зеркало и, нашарив на тумбочке в прихожей ключ от входной двери, покинул квартиру.
Последний звонок, он помнил, начинался в одиннадцать. Но на часах было еще только девять: Треболин решил, не оттягивая, прийти пораньше, чтобы морально подготовить себя к предстоящему мероприятию. Он прошел в ворота школы, пересек, еле заметно кивнув охраннику головой, холл и поднялся по парадной лестнице на нужный этаж, остановившись напротив обширных дверей актового зала.
Школа была пуста. Впрочем, нечему было особенно удивляться: до начала последнего звонка было целых два часа.
- «Сейчас они, общим стадом, начнут стекаться к школе, заполонят собою все вокруг: учителя, выпускники, их родители и друзья. - думал Треболин – Остались считанные часы. Господи, неужели конец? Все – наступил конец моим невыносимым страданиям? Какая же странная, глупая история вышла… и вот-вот будет поставлена точка!».
В таком духе размышлял Треболин, ковыряя пальцем облупившуюся краску школьных стен. Всего через каких-нибудь полчаса ему стало мучительно невыносимо торчать здесь, напротив унылого актового зала, в этом освещенном электрическим светом коридоре. Он, оторвавшись от своего занятия, спустился обратно, в холл, и добрел до школьных ворот.
Уже через минуту он был в расположившемся поблизости ларьке, где решился купить – самостоятельно, впервые! - пачку сигарет. Обычно его угощал Лунатик: сам он не имел обыкновения приобретать табак, боясь, что об этом узнает мать. Но сегодня – в такой волнительный день – он решил перебороть себя, наплевав на возможную опасность быть обнаруженным.
- Зд…дравствуйте, – неуверенно прошептал он тучной продавщице на кассе – а у меня сейчас будет последний звонок. И мне бы сигарет… я ведь, знаете, скоро уйду, уеду… и я уж… если можно….
И вот Треболин стоит, дрожа всем телом, в нескольких метрах от школы, натирая почти до мозоли большой палец об колесико своей первой, личной зажигалки. Треболин пускал дым через ноздри, постоянно озираясь на редких случайных прохожих, боясь увидеть знакомых матери, учителей или одноклассников. Но вокруг не было никого.
Он выбросил бычок себе под ноги, по обыкновению размазал его об асфальт подошвой ботинка и побрел к школе, слегка пошатываясь от прильнувшей в его мозг волны никотина. Он вошел в здание школы и, наткнувшись на вдруг внезапно выросшего перед ним охранника, обомлел: тучный седой мужчина, силой притянув его к себе, заключил Треболина в могучие объятия и, склонив свою голову к нему, патетически произнес:
- Треболин, моя умница. .. наша умница, Треболин! Давай, иди, иди в актовый зал: ты отходил, а они уже все… ты сам все увидишь, мой хороший! Табаком, что ли, пахнет? А, Треболин? Да уж ладно: давай, Треболин, скорее поднимайся по ступеням! Все уж началось! Где ты ходил? А, совсем неважно! Ступай, мальчик, ну! Ступай!
Охранник – низенький, коренастый мужчина – облегчил свою крепкую мужицкую хватку, развернул щуплого Треболина в нужную сторону, слегка подтолкнул его в спину и благоговейно прошептал:
- Иди, мой мальчик, иди…. Ждут, иди... Ты мой мальчик, очень умный, очень умный мальчик…. Иди….
Юноша, не оборачиваясь, стремительно взбежал по ступеням парадной лестницы и остановился, переводя дыхание, около дверей актового зала. Он, крепко вцепившись пальцами в перила, беспокойно смотрел вниз, ожидая очередной ужасной выходки от сошедшего, кажется, с ума охранника. Но время шло, а охранник, оставшись где-то там, внизу, будто и не планировал lальнейшего преследования... Треболин, будто не до конца осознавая с ним происходящее, так и стоял бы на одном месте и дальше, но вдруг он, услышав поворот ключа в замочной скважине, обернулся и посмотрел на двери актового зала.
В проеме дверей, что неслышно отварились, застыла неподвижная фигура директрисы, Маргариты Степановны. Она, странно улыбаясь, посмотрела на Треболина и как-то особенно благоговейно, трепетно произнесла:
- Ах, Треболин! Мой самый умный, мой самый талантливый, мой самый незаурядный, необычный мальчишка! Сладкий мой, мальчишка! – губы ее задрожали – Треболин, ведь только тебя, чудесного, прекрасного мальчика, ждем... Чего ты тут встал? Давай, заходи же скорее! Все уже почти началось….
Маргарита Степановна, резко схватив остолбеневшего Треболина за руку, увлекла его вглубь актового зала.
ГЛАВА 30.
В полутемном помещении зала, наполненном пестро разодетой толпой, играла тихая торжественная музыка. Черные шторы плотно закрывали бесчисленные огромные, продолговатые окна в зале, не давая солнечным лучам проникнуть внутрь – и лишь только пламя свечей, размещенных в причудливых, старинных канделябрах, спасало зал от полного погружения во мрак. Треболин, привыкая к темноте, беспомощно озирался по сторонам, разглядывал собравшихся людей: он видел своих одноклассников, их родителей и учителей. Все они, как уже было отмечено, были нелепо и пестро одеты: Треболин видел, что все они были облачены в разноцветные маскарадные одежды вместо подобающих к такому случаю рубашек и брюк. Иные из них скрывали свое лицо под плотным капюшоном, а другие, робко приближаясь к нему, демонстрировали золотые украшения, что ярко блестели в огне свечей.
Они окружили Треболина и, неожиданно упав на колени, простерли перед ним свои руки.
Юноша остолбенел.
Вдруг, держа перед собой один из канделябров, снова появилась Маргарита Степановна. Рядом с ней стоял, похожий своим одеянием то ли на монаха, то ли на масона, Скурлатов. Он, посмотрев на Треболина увлажнившимися глазами, медленно подошел к нему, опустился на колено и произнес с дрожью в голосе:
- Пожалуйста, мой дорогой друг, прости… прости меня. – он даже будто всхлипнул – О, если бы ты только знал: до чего же трудно мне было играть роль злобного паяца, твоего заклятого врага! Как же трудно мне было постоянно задирать тебя, заставлять испытывать тебя жгучую ревность… «самодовольный хлыщ» - о, как это емко, как это точно! Все так! Так и было, но… я хочу, чтобы ты знал, непременно знал, друг: все это было не всерьёз. Поверь мне! Прошу!
Скурлатов, вытерев скупые слезы, поднялся с колена и, опустив голову, затерялся в молчаливой толпе.
- Ты, наверное, думаешь: зачем все это было? – вдруг подал голос Черенбеев – За что все мы были так жестоки с тобой? Ты имеешь право знать это.
Валера, откинув капюшон с головы, посмотрел на Треболина. В его взгляде читались стыдливое раскаяние и… нежность. Черенбеев, выждав минуту, продолжил:
- Ты… никогда не ошибался. – продолжал он – Никогда не ошибался насчет себя, насчет своей исключительности, особенности, оригинальности. Тебе было тяжело: ты явственно ощущал себя другим, иным, чем мы все. Ты видел, что этот мир – глупый, пошлый, подчас жестокий мир, – не принимает тебя. Он будто не любит тебя. И ты был прав. Но временами, мой друг, ты считал, что проблема в тебе. Нередки были минуты, когда ты проклинал свою отличительность, свою непохожесть, весь свой душевно-умственный склад. Ты, как и все таланты, очень мнителен, не всегда тверд, иногда слаб, меланхоличен. Мы – да, мы все, кто здесь собрался, - хотели закалить тебя, сделать твою кожу толще, сделать твой дух прочнее. Ведь ты сам, я уверен, нередко думал, что самым лучшим из нас предстоят тяжкие испытания, сопряженные со страданием. Вспомни Христа…
Треболин чувствовал, что у него кружится голова: еще минута – и он, кажется, потеряет сознание. «Это… сон? – думал он про себя – Что за фарс? Возможно, я еще не проснулся, я все еще беспокойно ерзаю на подушке, в своей кровати. Иначе как все это объяснить?»
Маргарита Степановна аккуратно взяла Треболина за руку, повела его в самую гущу толпы, которая медленно расступалась по мере их приближения. Треболин, не сопротивляясь, шел за ней, старался разглядеть в полумраке хоть одно знакомое лицо. И в какой же животной ужас он пришел, когда понял, что не видит ни одного такого лица.
- Где я? – его сердце неистово стучало – Кто все эти люди? Куда ведут меня? Что им от меня нужно?»
Увар Григорьевич, идя им навстречу, распростер свои огромные руки для объятий. Треболин, невольно уткнувшись лицом в его широкую грудь, почувствовал старческий запах его тела. Увар Григорьевич, довольно крякнув, развернул юношу лицо к толпе и заговорил:
- Молодец, Черенбеев: ты замечательно говорил. Я никогда не забуду, – с придыхание продолжал учитель - как наш Треболин, наш поэт, возразил мне еще недавно: «Я решаю свои, живые, теплокровные задачи». Конечно, я, играя свою роль, демонстративно пожурил тебя,… но я был восхищен этим ответом. Ты, мой мальчик, - он посмотрел на Треболина – и был послан в этот мир, чтобы решать истинные, живые задачи. И ты молодец: ты очень хорошо держался все это время. Ты, можно сказать, стоически перенес смоделированные нами трудности. Я… я горжусь, сынок.
Увар Григорьевич, отпустив Треболина, вынул из нагрудного кармана платок и громко высморкался в него. Вдруг из-за его массивной спины робко показалась Модеста Витальевна. Она пролепетала дрожащими губами:
- Мой мальчик… мне, пожалуй, было тяжелее всех: ты и сам видел, как я страдала… да, я страдала, несмотря на все твои колкие замечания, несмотря на твою грубость. Ведь я, мой мальчик, тоже не слепая, я же тоже все видела и понимала… бедный мальчик, сколько ты пережил…
- Да, он очень многое пережил.… Очень… – прозвучало вдруг откуда-то из полумрака.
Треболин, содрогаясь всем телом, узнал этот голос. Впрочем, ак он мог не узнать его? Он узнает. Всегда. Из тысячи голосов.
Он медленно повернул голову в сторону, откуда услышал его, этот голос.
Перед ним, всего в нескольких шагах, стояла она… Полина.
ГЛАВА 31.
Полина держала в руках бутафорский терновый венок. Тот самый, который случайно нашла Настя Мокрицина в библиотеке. Она подошла к Треболину и, опустившись перед ни на колени, протянула ему этот венок:
- Царь, мой великий, скучающий царь, – сказала она, улыбаясь – возьми этот венок, что по праву принадлежит тебе. О, как же ты долго ждал этого, мой повелитель, владыка Вавилона… и забери, забери же меня с собой – меня, прекрасную Семирамиду! – в свой чудесный дворец, в свои роскошные владения…
Треболин, оцепенев, не мог сдвинуться с места: в его глазах читался неподдельный и нескрываемый ужас.
- Ах, прости, любовь моя, прости меня! Ты же ревновал меня! К Скуплатову, к этой полоумной свинье! Прости меня!
Вдруг в зале, наполненном светом свечей, заиграла композиция Бобби Винтона «Мистер Лонели».
Увар Григорьевич, сопя и кряхтя, пододвинул в центр актового зала громоздкие деревянные ящики, наполненные увесистыми бутылями. Ученики, учителя и родители – все, хищно облизываясь, потянулись руками к этому ящику, с шумом откупоривали бутыли, жадно глотали их содержимое.
- Пейте, уродцы, пигмеи духа, пейте, пейте! За Треболина, за страдавшего моего мальчика, пейте! – он повернулся к Полине – только не ты, малолетняя потаскуха! В ноги падай, перед моим мальчиком, перед Треболиным, падай! Ты ему больше всех причинила страданий!
Полина неожиданно распласталась на паркете, схватила Треболина за ноги и истерично залепетала:
- Прости, Треболюшка, Треболичкин, Треболя, Требочка моя, прости меня, дешевую потаскуху свою, прости…
Скурлатов, придя в невиданное доселе неистовство, со всего размаху ударил ногой Полину в бок. Та, протяженно заскулив от боли, закаталась по полу, хохоча и пуская кишечные газы.
- Треболин, это же я! – вопил Скурлатов – не это животное, а я, я больше всего причинил боли! Я!
Он припал, переступив Полину, к ботинкам Треболина: его влажный, покрытый белым налетом язык усердно шлифовал старые треболинские ботики.
- Ай-ай-ай, мммм, ах, ммм, ах, ботичноки поэта, я их сейчас язычком… ммм.. поэтик, поэтик, ах, что за ножки, – Скурлатов благоговейно чмокал губами – что за ботиночки, что за ножки, которыми истоптал великий поэт наш печальную бренную землю, которым он прошел юдолюшку свою, ммм, поэтик, всю грязь, всю боль твою всосу, все языком отполирую, все проглочу, все, миленький поэтик, ммм…
Треболин почувствовал, как чьи-то мягкие и горячие руки обняли его сзади. Это Модеста Витальевна, дыша винными парами, нежно щебетала в его правое ухо:
- Маленький, больно? Метафизика, поэтика, а? Пососать тебе косточку, Билл, а? Пососать тебе косточку? Смотри, какие мерзкие людишки: даже не могут толково косточку твою пососать… ну, что за люди? Тебя, Билли, только били… ха-ха-ха! Билла били, Билла били, чуть не убили Билла дебилы!Нанизывать слова…. А косточку, м? Нанизывай меня на свою косточку…
Увар Григорьевич, опорожнив залпом целую бутыль, смачно рыгнул. Уже через секунду наполнение емкости бурным потоком полилось из его глотки, на полу растеклась мерзкая зловонная лужа.
Треболин, кое-как вырвавшись из ее объятий, помчался к дверям. Но на середине пути его поджидал облаченный в загадочные мантии Чернобеев.
- Ну, чего ты, Треболин? – он протянул ему перо. – Ты же художник. А мы – твои художественные каракули, твои опусы магнумы. Что же ты такое начеркал, что же ты сотворил? Ты же сам, мифотворец, наклепал своего лапласовского демона именно таким… Вот он, итог твоих гаденьких тщеславных выдумок… Так старательно себя выписывал, так старательно ретушировал наши неказистые фигуры… ты заигрался в художника, Треболин, и не можешь закончить свое повествование иначе. Ты же злой, сам говорил..Так что давай: перечеркни меня пером, Треболин. И точку поставить не забудь.
Треболин, не владея собой, выхватил перо и всадил его в горло Черенбеева. Тот, закатив глаза, издал неясные клокочущие звуки и упал. Из горла просочилась вялая струйка крови…
Вдруг весь зал наполнился разительным гоготом: все эти люд неудержимо расхохотались, иные падали, парализованные смехом, на пол. Марина Сергеевна, откинув свой капюшон, смеялась громче всех: она, забрав у Полины венок, подбежала к Треболину и водрузила ему на голову:.
- Господа, пьем же, пьем! Пьем за нового царя Вавилона, за великого поэта! Скорее, дорогие, скорее несите стаканы! Доставайте вино! Пьем за царя и царевну!
Все смеялись и хлопали в ладоши. Бесконечные потоки вина, покидая бутылки, падали на пол, тут и там звонко звенели стаканы. Тихая торжественная музыка сменилась свирепым оркестровым ревом. Толпа, снова окружив Треболина, засосала его. Он увяз, как в болоте, среди многочисленных тел. Они хватали его за руки, кружили его в диком танце, смеялись ему в лицо, толкали, как мяч, своему соседу. Юноша, задыхаясь от давки, от спертого воздуха, видел, как Полина, ползая, лакала с паркета содержимое желудка учителя математики.
«- Мне нужно… бежать… - подумал он».
- За Треболина! Все дружно пьем за Треболина! – толпа ликовала. Юноша, не помня себя от страха, проталкивался через людское марево, задевая иных руками и ногами. Какофония из музыки, смеха, голоса – все это угнетало его, он хотел только одно: выбраться отсюда как можно скорее.
- ТРЕБОЛИН! ТРЕБОЛИН! ТРЕБОЛИН! ВСЕ ПЬЕМ ЗА ТРЕБОЛИНА, ПЬЕМ ЗА ПОЭТА ТРЕБОЛИНА, ПЬЕМ ЗА ВАВИЛОНСКОГО ЦАРЯ, ПЬЕМ ЗА ТРЕБОЛИНА!
Людмила Руслановна, пьяно покачиваясь, хрипела во все горло:
-I'm a soldier, a lonely soldier
Away from home through no wish of my own
That's why I'm lonely, I'm Mr. Lonely
I wish that I could go back home.
Виновник торжества, несмотря на леденящий ужас, почувствовал, как в нем нарастает неудержимый гнев. Он, не совладав с собою, пнул что есть силы один из канделябров. Свеча, что вылетела из него, упала рядом с одним из наглухо зашторенных окон. Всего через минуту пламя перебросилось на шторы, пожирая их. Зал наполнился густым едким дымом.
Треболин, выскочив из актового зала в коридор, закрыл тяжелые двери, схватил случайный стул и подпер им ручку дверей. Там, за дверью, еще слышались громкая музыка, сумасшедший пьяный гогот, ужасающие оды в его честь. Но всего через минуту все они, обезумевшие, поймут свою обреченность…
Треболин, оказавшись на улице, жадно ловил ртом свежий воздух. Изнеможенный, он опустился на землю и посмотрел на школу: здание, окутанное дымом, медленно погибало от нарастающего огня. Даже отсюда можно было услышать крики. Вскоре юноша услышал звон разбитого стекла: стул, брошенный кем-то в окно актового зала, упал на землю и разлетелся на куски. В образовавшемся проеме он различил фигуру, которая, кажется, что-то отчаянно кричала ему сюда, вниз. Но из-за общего шума и неразберихи Треболин никак не мог разобрать содержания этих восклицаний.
- Дружище, что тут, черт возьми, происходит?! – кто-то схватил Треболина за плечо.
Он повернулся: перед ним стоял перепуганный Лунатик, что не отводил глаз от пылающей школы.
Треболин, схватив Лунатика за руки, неожиданно выпалил:
- Лунатик, ты… ты… Лунатик? А, или ты тоже… лишь мое…
- Я… я… да, а почему…. – не мог прийти в себя Лунатик – а почему ваша школа горит? Господи, есть ли там люди?
А знаешь, Лунатик, хи-хи-хи, - вдруг неожиданно разразился мелким смехом Треболин – а уж Черенбеев был прав… я же художник… мне на то и перо. Я вас всех как-то неважно прописал!
И полоснул себя по горлу.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги