Тишина

Тишина

《Я начал говорить со стенами. Они отвечали мне цитатами из школьных сочинений, и голосами мёртвых. Тогда-то я, и понял — я окончательно перестал быть человеком.》

Я всегда считал себя странным человеком. Не по мнению окружающих - нет, для них я был вполне нормален, даже обаятелен. Странность жила внутри, в моём собственном восприятии. Будь рядом со мной вечный наблюдатель, скрупулёзно записывающий каждый мой жест, каждое слово, - уверен, он давно бы отправил меня к психиатру.

Я был экстравертом до мозга костей. Душа любой компании, заводила на вечеринках, универсальный собеседник - от пошлых шуток до философских диспутов. Я растворялся в людях, растворял страх одиночества в шуме голосов, и запахе алкоголя. Ночами - тусовки, днями - молодёжные объединения, акции, сборы, проекты. Бесконечное движение, как будто, я бежал от тишины, которая караулила меня за поворотом.

В семье я был один. Мать ушла, когда мне было семь. Именно в тот момент изменилась вся моя жизнь. Вместо матери в сердце осталась дыра, откуда, и родился мой страх.

Остался отец, - человек, которого можно было бы назвать опустошённым, если бы в нём ещё что-то можно было опустошить. Он тащил на себе всё: моё образование, счета, быт, наш большой, некогда уютный дом, построенный для счастливой семьи, которой мы так, и не стали.

Я же… Я был избалован. Постоянно требовал внимания, одобрения, любви, всего что казалось мне естественным, и необходимым. Я получал всё что пожелаю, кроме главного. Кроме чувств, которые может дать только родной мне человек. Отец уже давно ушёл в себя. Он работал, спал, пил - будто на дне бутылки пряталась та самая жизнь, которую он потерял, и которую никак не мог отыскать.

Мои успехи, мои победы, даже моя радость - всё отскакивало от него, как дождь от окна. Он больше не реагировал. Он просто жил. Вернее - доживал. Словно давал себе клятву вырастить меня, и всё, не требуя ни благодарности, ни признания. Просто нес ношу, которую считал своей, личной.

Я знал это. Понимал. И, несмотря на его молчаливое безразличие, я любил его. По-своему, неуклюже, часто с раздражением, но искренне. Потому что, наверное, в глубине души я тоже был не так уж далёк от него. Просто ещё не успел это осознать.

Однажды вечером я вернулся домой чуть раньше обычного. Гулкий, пустой дом встретил меня молчанием. Я устроился на диване в гостиной, не включая свет, и стал ждать отца. За всю мою жизнь не было ни единого случая, чтобы он не пришёл домой. Как бы тяжело ни было на работе, как бы поздно ни заканчивалась смена - он всегда возвращался. Всегда.

Сначала я просто слушал музыку. Потом начал нервничать. Судорожно переключал каналы на телевизоре в поисках хоть какого-то шума, который бы вытеснил из головы всё нарастающее беспокойство. Время тянулось липким, удушающим сиропом. Меня начало потряхивать - то ли от страха остаться одному, то ли от ужаса перед мыслью, что отец,... не вернётся.

И вдруг - вспышка красно-синего света. Он пролился на стену гостиной, как предупреждение. Я замер. Это не могло сулить ничего хорошего. Но, странным образом, мне стало легче. Потому что теперь я был не один.

Две фигуры в полицейской форме медленно приблизились к нашему дому. На пороге они задержались, глубоко вдохнул, словно, готовясь нырнуть в ледяную воду, и один из рних постучал. Я распахнул дверь. Мы молча смотрели друг, на друга. Я - с надеждой, он - с выражением, от которого хотелось зажать уши, и убежать.

- Пойдёмте, присядем, — произнёс он тихо, но твёрдо.

В его глазах отражалось всё сострадание, которое он, вероятно, годами тренировал перед зеркалом. Мы сели. Напарник медленно последовав за офицером, встал около дивана.

Я почти ничего не помню из последующего - поток слов, фраз, попытки утешения, соболезнования, мягкая, но бездушная скорбь. Всё это слилось в один вязкий шум, похожий на статический хрип старого радиоприёмника.

Сцену словно, разыгрывали по инструкции. Даже второй офицер - молодой, с опущенными глазами - лишь поддакивал, как по сценарию, вторя нужные слова в нужных местах. Театральность происходящего только усиливала ощущение, что я смотрю чью-то чужую трагедию, не имеющую ко мне никакого отношения.

А потом - фраза. Та самая, ради которой весь этот спектакль, и был устроен: мой отец, погиб в автокатастрофе. Лобовое столкновение. Фура. Мгновенная смерть.

Я услышал - но не принял. Не смог. Боль, которая охватила меня, была другой природы. Не такой, как страх одиночества, не похожей на многолетнюю обиду на отцовское равнодушие. Это была боль без формы, без названия. Боль пустоты.

Когда они ушли, пожелав мне спокойной ночи - без эмоций, с натянутой учтивостью, словно, закрыли дверцу шкафчика после выдачи траурного комплекта - я не ответил. Не потому что не хотел. Просто не знал, как.

Как эта ночь может быть спокойной? Как кто-то в здравом уме вообще способен произнести это? Эти вопросы пришли ко мне позже намного позже. Когда наступила тишина, и я впервые остался по-настоящему один.

Ночь растянулась до бесконечности. Я молча сидел перед телевизором, на экране мелькали какие-то бессмысленные вечерние ток-шоу. Мысли сменяли друг, друга, не задерживаясь - как вода, текущая сквозь пальцы. Боль утраты смешивалась со страхом остаться одному. Я не мог представить, как дальше жить. Как возвращаться каждый день в дом, где больше нет отца.

Под утро спутанный поток мыслей стал редеть. Сонливость накрыла медленно, но неотвратимо. Я рухнул на диван, и провалился в тяжёлый, вязкий сон.

Сон был странный - одновременно глубокий, и тревожно поверхностный. Казалось, любой шорох способен вырвать меня из этой зыбкой дремы. Но шороха не было. Дом стоял в тишине. Я оставался в нём один. Тело взмокло, я дёргался каждые несколько минут, будто организм пытался проснуться, но разум упрямо тонул в ночи.

Будильник, как заведённый, заорал в восемь утра. Он годами стоял на тумбочке, и вот снова вопил о каком-то университете, как будто, ничего не изменилось. Но этот день был неподходящим для любых событий.

Я остался дома, уставился в экран - и ждал. Согласно традиции, покойный должен был находиться в доме несколько дней перед захоронением.

Это случилось вечером. Люди заполонили дом. Несколько мужчин занесли в гостиную открытый гроб. Там лежал он. Мой отец,.

Узнать его было трудно. Слепо загримированный, он больше напоминал восковую куклу, чем человека. Лицо стало чужим, выцветшим. Разлагающееся тело, и толпа людей, изображающих скорбь, вызывали во мне не горе - только ужас, и холодное отвращение.

Я сбежал наверх, не желая слушать сочувственные вздохи, и искусственные утешения. Закрылся в своей комнате, и принялся ждать когда всё это закончится.

На следующий день я всё же решился спуститься. Гроб всё ещё стоял в гостиной, укрытый полупрозрачным саваном, словно, тенью смерти. Я присел на диван, и стал смотреть на безжизненное тело. Молчал. Не плакал. Не шевелился. Мысли были где-то далеко, в будущем, полном пустоты.

Я боялся будущего. Но оно уже стояло на пороге, готовое распахнуть дверь. Там не было семьи. Не было отца. Лишь фальшивые друзья, раздражённые преподаватели, серые лица прохожих. Все они были только декорациями, попыткой заменить то, что больше не вернётся.

А потом я начал говорить. Не с собой - с ним. С его телом. Я начал, как всегда, хвастаться: мол, вчера выиграл конкурс рассказов, занял первое место в университете. Сидя перед ним, и рассказывая разные глупости, я ждал что он ответит, ведь во мне ещё теплилась надежда услышать его голос. Хоть что-то. Иногда мне казалось, будто он действительно что-то говорит - но, прислушавшись, я понимал: это только тишина. И страх, который дышит мне в ухо.

Вдруг меня осенило: в последние дни отец, отдалился. Больше молчал, почти не смотрел в глаза. Уходил в свою комнату, не ужинал, не говорил ни слова. Фура, с которой он столкнулся. Почему именно фура. Картина сложилась.

Он ушёл сам. По собственной воле.

Эта мысль обожгла. Гнев вытеснил боль. Я вскочил, сорвал покрывало с его лица, и закричал:

- За что? Почему ты меня бросил?!

Мы могли быть семьёй, мы могли всё исправить. Ты даже не пытался!

Мне не нужны были твои деньги. Мне нужен был ты!

Я бы всё отдал, лишь бы ты ожил. Забери мою жизнь, только вернись!

Слова мои повисли в воздухе, гулко отразились от стен, и врезались в мою голову, как гвозди.

Я сразу пожалел. Стоило ли говорить это? Возможно. Но сожаление уже не имело значения.

Он встал.

Не ожил — просто встал. Его движения были неестественными, лишёнными жизни. Пустые глаза уставились прямо в меня.

- Я сделал свой выбор сынок,, - произнёс он глухо. - Оставь меня в покое.

Я отпрянул, парализованный ужасом. Всё стало размываться - стены дышали, воздух дрожал. Я выбежал из комнаты, и схватил телефон, прижал его к уху. Пальцы тряслись. Хотел позвонить кому-нибудь - хоть кому. Но не успел.

Телефон заговорил сам. Он начал говорить моим голосом. Цитировать мои же слова. Всё, что я когда-то произносил - победы, страхи, споры, признания - вывалилось наружу, как поток безумия.

Я отбросил телефон. Начал в панике хвататься за мебель - стол, стену, дверную ручку. Всё, к чему я прикасался, оживало, и начинало говорить. Мёртвым голосом. Тем же, что был у отца.

Он всё ещё стоял внизу. Шептал бессмыслицу, повторял чужие слова. И в этом бреду ввалились они - люди в чёрных комбинезонах, с оружием наперевес. Без лица. Без выражения.

Это стало апогеем безумия, и как, и всё остальное абсолютно не вписывалось в рамки логики.

Громко обосновав причину появления повышением паранормальной активности, один из них закричал:

- Руки на пол!

Я застыл. Абсурд происходящего зашкаливал. Я знал: стоит мне коснуться пола - и он тоже заговорит.

- Я не могу! Пол оживёт! - завопил я. - Он заговорит!

И вдруг - мысль. Простая, отчётливая. Почему одежда молчит?

И в тот же миг одежда начала говорить. Её голос врезался в гул, уже наполнявший комнату. Всё вокруг кричало - стены, светильник, двери, мои ботинки. Всё чего я успел коснуться. Какафония накрыла меня с головой.

Люди в комбинезонах среагировали мгновенно. Один дал команду не двигаться. Остальные побежали к грузовику, и вернулись с сетью.

Я не сопротивлялся. Они накинули сеть, подвесили на балку, словно, дикого зверя, и понесли наружу. Грузовик ждал с открытым кузовом.

Оставив меня внутри - подвешенного, скрюченного, они в панике выбежали, сообщая кому-то о произошедшем по рации. Последнее что я услышал: к вашему приезду всё уже будет готово. И дверь захлопнулась оставив меня с кучкой болтающих вещей. Всё ещё шепчущих. Всё ещё живых.

Казалось, стоило только выбраться из дома - и кошмар рассыплется, как пыль на рассвете. Но это оказалось ложью. Дом остался позади, исчез за горизонтом, как дурной сон, который уже не вспомнить, но он всё ещё жил внутри. Кошмар не ушёл - он просто пересел со старого кресла в углу гостиной в мой разум, где теперь безостановочно повторял всё, что когда-либо слышал. Как больной попугай, воспитанный на моих же словах.

Когда твоя одежда начинает с тобой разговаривать - даже собственная кожа начинает казаться чужой. Она становится чем-то навязанным, чем-то не своим. Появилось жгучее желание сбросить с себя всё: включая ботинки, мысли, и ужасные воспоминания, которые ещё на долго останутся в памяти.

Часы, проведённые в этой импровизированной камере пыток - подвешенным, словно, трофей, в грузовике, - стали испытанием, которому не учили в университете. Разум трещал, как перегретое стекло, - ещё чуть-чуть, и он бы раскололся. Он молил о пощаде. Он хотел спрятаться. Он просил защитить его от того, что происходило. Но я ещё держался. Из принципа. Из гордости. Из уважения к тому, кого уже не было.

К вечеру, как мне показалось, мы наконец, добрались. Спецагенты - именно так я окрестил их у себя в голове - высыпались наружу, как муравьи из разломанного муравейника. Один из них, уставший, с заломленным воротником, и пустым взглядом, открыл заднюю дверцу. Объяснил, что надо подождать. Комната ещё не готова.

Через несколько минут один из них получил звонок. Прослушал молча, кивнул, и они с осторожностью, будто несли не человека, а бомбу замедленного действия, агенты, перенесли меня внутрь. Ни один не осмелился коснуться меня голыми руками.

Здание было таким, каким, и должно быть правительственное учреждение. Если судить по паранойе: до безобразия обычным. Настолько неприметным, что становилось подозрительным. Белёные стены, облупленная краска, мёртвая лужайка, где даже сорняки, казалось, боялись расти. Здесь не жили - здесь исчезали.

Мы спустились вниз. Один лифт. Второй. Потом ещё один. Коридоры - пустые, гулкие, будто выдолбленные в самом нутре земли. Я перестал считать повороты. Пространство стало абстрактным.

И вот - дверь.

Огромная железная дверь посреди коридора. Единственная на всём этаже. Она смотрела на меня, как тюремщик на нового заключённого. Ни таблички. Ни ручки. Только прямоугольник отчуждённости.

Я ожидал увидеть что-то из фантастики - лаборатории, зеркальные стены, компьютеры, говорящие голосами из будущего. Вместо этого меня ждала тюрьма. Сырая, тяжёлая, равнодушная

Одиноко стоящая дверь, единственная на всём этаже была крайне лестной оценкой моей индивидуальности, хотя в силу вышеуказанных обстоятельств порадовать не могла.

Но лестные оценки редко приносят радость, если за ними следует то, что ожидало меня.

Меня провели в зал - огромный, пустой, будто специально построенный, чтобы человек внутри чувствовал себя ничтожно малым. Там, на пороге, без тени стеснения, мне приказали: снять всю одежду, и оставить её перед дверью.

Я подчинился с неожиданным удовольствием. Эти тряпки давно перестали быть моей оболочкой - они болтали, лгали, шептали мне в уши с той же наглостью, что, и всё вокруг. Я скинул их, как сбрасывают змеиную кожу, и швырнул подальше, с каким-то огромным наслаждением.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я остался один.

Впервые за долгое время - один. Без голосов, без глаз, без намёков на то, что я должен быть кем-то. Тьма, и тишина, мои новые спутники, встретили меня с безмолвным, долгожданным объятием. Не было мыслей. Не было боли. Был только я. И это было счастьем.

Я прошёлся по комнате - босыми ногами по холодному полу. Искал кровать. Хоть что-то. Но зал был пуст. Безмолвный, и равнодушный. Ни мебели, ни света. Лишь гладкие стены, и пол, одинаково серые, и бесконечно чужие.

Смирившись, я устроился в углу, прижавшись к стене, как потерянное животное. И заснул.

Сон был вязкий, как тёплая смола. Внутри - не сны, а предчувствия. Как будто в глубине сознания, за гранью понимания, проклёвывалось семя. Нечто тёмное, и чужое, прорастало изнутри, медленно, и неотвратимо. Мысль, ещё не родившаяся, но уже готовая изменить меня.

Я проснулся.

Открыв глаза, на миг надеялся, что очнусь дома. Что всё это - гротескный сон, чья-то нездоровая фантазия. Но твёрдый пол подо мной, и чёрная, бездонная тьма подтвердили: нет, всё по-настоящему. Я всё еще здесь.

Через какое-то время дверь мягко скользнула в сторону. Один из агентов - тот, что всегда казался особенно нервным - не заходя, поставил что-то на пол, и исчез. Я не сразу различил, что это. Только спустя несколько мгновений глаза, привыкшие к темноте, уловили очертания - тарелка. Стакан. Что-то напоминающее пищу.

И вновь - тишина. Дверь захлопнулась. Я остался наедине с тарелкой, и своими мыслями. И с тем, что они оставили.

Я схватил вилку, - но в этот миг услышал знакомый голос.

Она заговорила.

Её голос был мне знаком, до отвращения знаком. Неужели... та самая? Та, из дома? Могло ли быть такое, что они притащили её сюда нарочно? Чтобы следить за мной даже сквозь обед? Чтобы не дать мне услышать их разговоры?

Паранойя ворвалась, как старая подруга, верная, и мерзкая. Им было мало камеры. Им нужно было, чтобы даже вилка шептала мне свои тайны.

Обида вспыхнула, как пламя в сухом лесу. Я доверился им. Я последовал за ними. Я оставил всё. А они боятся меня. Думают, что я слушаю, и нарочно через посредника в виде вилки пытаюсь что-то разузнать.

Обед был испорчен. Аппетит - убит.

Я схватил стакан, надеясь, что хоть он не заговорит, и залпом осушил его. Содержимое было безвкусным, но в отличие от самого стакана молчаливым - и это уже было победой.

Закончив трапезу - если это вообще можно было так назвать - я постучал в дверь

Голос прозвучал сразу - механический, лишённый интонации:

- В конец зала.

Я подчинился. Медленно, стараясь не думать.

Дверь открылась, и тот же агент, на сей раз явно напуганный, быстро пересёк комнату, схватил посуду, будто она могла его укусить, и пулей выскользнул обратно, захлопнув за собой дверь. Словно боялся, что тьма может последовать за ним.

И вот я вновь остался наедине с тишиной.

Прошло некоторое время. Трудно сказать - час или день, здесь не существовало ни времени, ни пространства, только я, и тьма. Первичное облегчение, принесённое одиночеством, постепенно стало растворяться в тревоге. Паника пришла незаметно - как холод, что подкрадывается к телу сквозь тонкую ткань. Я вдруг вспомнил, кто я. Вспомнил самого себя - не как имя или образ, а как клубок страхов, привычек, уязвимостей. Всё то, что в моменты хаоса вытесняется инстинктом.

И страх охватил меня с головы до ног. Простой, животный, искренний.

Я один.

Теперь - по-настоящему один.

Я попытался успокоиться. Рациональные мысли, как спасательные круги, всплывали на поверхность. Возможно, меня изолировали, пока не подготовят лекарство. Возможно, они работают над решением. Ещё немного - и всё станет понятно. Всё уладится.

Прошли часы. Или вечность. Я уже не различал. Но глаза, наконец, привыкли к темноте. Пространство, прежде поглощённое чёрной массой, начало открываться. Я заметил едва различимый прямоугольник над дверью - глухой, чёрный, как зрачок.

Динамик.

Сердце дернулось.

Я вскочил, и закричал. Без разбора, без слов - просто звук, вопль отчаяния, смешанный с надеждой. Я кричал, пока горло не сжалось в тугой узел. И вдруг - голос. Старческий, едва слышный, как будто, шёл издалека, сквозь толщу земли:

- Ожидайте. Совсем скоро с вами свяжутся. Всё объяснят.

Я замер.

Этот голос стал для меня откровением. Спасением. Он не дал ответов, но дал главное - собеседника. Я не один. Там, за пределами этой комнаты, кто-то есть.

Я вернулся в угол, и сел. Облокотился на стену. Закрыв глаза я принялся томительно ждать.

Но время, оставшееся до обещанного разговора, стало самым мучительным в моей жизни. Оно растянулось, превратившись в липкую вязь, как сырой мрак за стенами. Я всегда был нетерпеливым. Но теперь каждая секунда стала пыткой.

Я цеплялся за мысль о грядущем диалоге, как утопающий - за пустую бутылку. Я убеждал себя, что всё будет хорошо. Что кто-то войдёт. Что он заговорит со мной, и всё объяснит.

Спустя какое-то время тот самый момент настал. Чёрный прямоугольник над дверью заговорил.

Старик, уже знакомый по голосу, произнёс тихое приветствие, закашлялся глухо, словно, через пыль веков, и начал говорить. Его речь была долгой, обрывочной, временами - почти бессвязной. Он произносил странные слова, говорил о сущностях, которые существуют рядом с нами, но не принадлежат нашему миру. О вещах, что скользят между измерениями. Рассказал мне о материале, из которого сделаны стены моей камеры - единственном, что не поддаётся их влиянию.

По его словам, весь этот комплекс создан специально для таких, как я. Для жертв. Но я не просто пострадавший. Я исключение. Единственный, кому не просто навредили, а даровали силу. Сущность наделила меня её собственной способностью к оживлению. Сомнения закрались в мой разум. Я сам до сих пор не мог до конца понять принцип работы моего "дара". Каждый раз он удивлял меня странно изменяющимися правилами игры, в которой я вынужденно участвовал.

То, что доносилось из динамика, звучало как бред, способный раздавить остатки рассудка. Но странным образом он не разрушал, а спасал. Голос старика, его монотонность, его бесконечная речь — всё это удерживало меня от провала. Я молился, чтобы он не замолкал. Чтобы не оставил меня снова в одиночестве.

Прошло несколько часов. Старик говорил всё более путано, бессвязно. Его слова стали как пыль в воздухе - в них не было смысла, но было присутствие.

И вдруг он задал вопрос:

- Чего ты боишься больше всего на свете?

Я не думал. Ответ сорвался сам собой:

- Тишины.

Прошло несколько секунд. Затем микрофон отключился.

И я в очередной раз остался один. Но теперь уже навсегда.

В первые дни тишины я ещё надеялся, что он заговорит. Но ничего не происходило, кроме одного: еда. Каждый день. Один, и тот же агент. Он входил в комнату молча, не глядя мне в глаза, ставил поднос, и уходил.

Со времинем я постепенно начал разговаривать со стаканом. Он болтал со мной. Иногда злился, иногда подшучивал. Иногда пел. Это было безумием, я знал. Но ирония этой ситуации казалась мне почти утешительной. Мой единственный собеседник - стакан сока.

Так шли недели.

Я вспоминал историю про заключённого, который в собестнном воображении играл в шахматы годами, пока был в заключении - и стал мастером. Я тоже начал тренировать ум, как мог. Запоминал мысли, пытался не терять последовательность. Я превращался в примитивный, но устойчивый искусственный интеллект.

Почему я держался? Почему не сломался? Только одно слово: надежда. Она давала мне крохотный огонёк внутри. Грела. Не позволяла исчезнуть.

Ужас, подкатывающий всё ближе к мозгу накапливал воображаемую шкалу безумия. Кроме слуховых галлюцинаций стали появились образы. Я начал видеть отца, одобрительно зовущего меня к себе.

Мысли о нём давно начали появляться в оставшихся светлых пятнах моего сознания. Боль утраты сменилась кошмаром, на который я обрёк собственного отца. Единственного, кто был мне близок.

Понимание того, что произошло с его измученным телом не давали покоя. Я лишь молился, чтобы он получил свою заслуженную, и долгожданную смерть.

Иногда было ощущение, что я начинаю видеть сквозь стены. Учёные, военные, агенты, все окружили камеру, в надежде, что я сойду с ума. Но я держался. Ухватившись за тонкую нить надежды я повис над пропастью собственного подсознания.

Темнота стала моим киноэкраном. Я видел, как мозг дифформируется. Как начинает говорить со мной. Прямо, как стакан с соком. Только теперь на его месте был я.

Кошмар в котором я жил был не постижим обычному человеку. Всё стало сном, и всё стало явью. Я сам не знал, существовал ли я или давно умер.

Агент, как обычно зашёл в камеру, оставив мне мой скромный паёк. Но в тот день, он не промолчал, как обычно он это делает.

Перед тем как покинуть комнату, он, безликим, и тяжелым, будто вырезанным из бетона голосом произнёс:

- Лекарства нет.

Он закрыл за собой дверь.

Хотелось бы сказать, что я твёрдо решил оставаться сильным, но нет. Не в этот раз. Даже вбивая себе мысль, что эти слова были блефом, глубоко в душе я понимал, теперь это мой дом до конца моих дней.

Я перестал бороться. Позволил своему разуму защитить себя.

И тогда пришло оно. Безумие. Оно быстро проникало в каждую клетку моего тела. Тёплое, родное, как объятия матери. И вдруг я повеселел. Тучи расступились.

Старик месяцами наблюдающий за моими мучениями вновь поднёс микрофон к губам. Его голос стал вопрощающим, но резким, пронзительным как скрежет по стеклу. Он словно, второпясь пытался что-то выведать у меня, пока я не забуду.

- Что ты видишь?! Что ты ощущаешь?! Чего ты хочешь?!

Но было поздно. Я больше не слышал.

Не отвечал.

Я стал чем-то другим. Я знал всё. Или то, что казалось "всем".

Подкрепив моё безумие, нечеловеческим желанием сорваться в танце вдруг охватившим меня, я вскочив на твёрдый пол. Мои ноги тут же начали двигаться, извиваясь в дьявольской пляске. Как же было хорошо. Как же я был счастлив.

Дико вопящий ученый не переставал умолять мне рассказать о тайнах, открывшихся перед моим взором.

Но я танцевал. Моё тело, как кукла, начало выгибаться в ритме, которого не было. Я танцевал в бешенстве, в восторге, в любви ко всему что я мог вообразить

Мне уже не было дела до воплей ученого. Теперь я не только знал все тайны. Я был одной из них. Достаточно было сойти с ума, и я осознал, что уже давно стал счастливой марионеткой дергающей за ниточки тьмы, свисающей с потолка.