Ткач

Они называют это кошмарами. Для меня же это – сырье, первозданная, неоформленная глина, из которой я леплю реальность.

Их страх – это не просто эмоция. Это вибрация мироздания, горький привкус истины, которую они так старательно прячут за ширмой будней. А я – дегустатор и коллекционер.

Сегодняшняя жатва обещала быть богатой. Город - этот гигантский инкубатор тревог, созрел. Мои сети, невидимо раскинутые по спящим кварталам, уже вибрировали от подобранного ужаса.

Мое убежище – не подвал и не чердак. Оно между. В пространстве, сотканном из забытых звуков и теней, отброшенных под уличными фонарями.

Здесь стояли мои стеллажи – бесконечные ряды полок, уходящие ввысь, в кромешную тьму. На них покоились мои сокровища. Жемчужины! Каждая – законсервированный пик чьего-то абсолютного ужаса, застывшая слеза вселенной.

Я провел пальцами по ближайшей полке. Жемчужины отзывались тихим звоном, похожим на стон. Вот – страх маленькой девочки перед монстром в шкафу. Непритязательно, но чисто, как дистиллированная вода. А вот – более сложный экземпляр: страх старика перед забвением, когда имя и память стираются, как надпись на песке. Я любовался их игрой света. В каждой – целая вселенная паники.

Но сегодняшний улов был особенным. Я протянул руку, и в ладони сгустился первый клубок тьмы.

Молодой человек, кардиохирург, уверенный в своем мастерстве. Его страх был неожиданно примитивен, животен. Я не стал создавать сложных декораций. Просто позволил ему проснуться на операционном столе. В полном сознании, но без возможности пошевелиться. А затем – шевеление внутри. В его собственной грудной клетке. Ощущение, что вместо сердца у него бьется что-то мохнатое, многоногое, откладывающее яйца в его аорте. Он не видел монстра. Он чувствовал его. Каждый толчок, каждое движение лапок по нежным тканям. Его ужас был настолько физиологичным, настолько отвратительным, что я почувствовал его кислый привкус на языке. Иллюзия сжимала его сердце, имитируя аритмию, доводя до пика. Когда его психика лопнула, как перезрелый плод, я собрал урожай. На моей ладони осела тяжелая, темно-багровая жемчужина. Я положил ее на полку. «Страх тления изнутри». Просто, но эффективно.

Затем была женщина, художница, одержимая своей внешностью. Ее страх был тоньше, глубже. Я погрузил ее, в ее же апартаменты. Она подошла к зеркалу, и отражение улыбнулось ей и… шагнуло вперед. Оно было идеальным. Более молодым, более гладким. Оно взяло ее за руку. Холодные пальцы. «Не бойся, – сказало отражение. – Я буду жить твоей жизнью. Лучше, чем ты». И оно начало меняться, подстраиваясь под желания ее мужа, ее друзей. А она, настоящая, становилась прозрачной, как стекло. Ее страх был не физическим. Это был ужас перед потерей идентичности, перед тем, что тебя заменят более совершенной копией, и никто даже не заметит разницы. Жемчужина получилась хрустальной, переливающейся, но с трещинкой внутри. «Страх небытия в собственном отражении». Прелестно.

Я работал методично, как винодел, отжимающий лучший сок из винограда. Страх ребенка перед тем, что родители – пришельцы, и их кожа вот-вот сползет. Страх клаустрофоба, похороненного заживо в гробу, который оказывается его же собственной квартирой. Каждый кошмар я доводил до совершенства, оттачивая, как алмаз, пока жертва не достигала того самого, молчаливого крика души, после которого наступает пустота.