Тлеет Сине Пламя

Я смотрел на монотонный танец горящего газа в своей конфорке.

Я ненавидел свою жизнь. Не той жгучей ненавистью, которой принято. А притупленной, проросшей в нутро. Под её действием и повседневные телодвижения напоминали перформанс паркинсоника. Так трясло…

Уныло гудящий газ был единственным в доме источником освещения. Доме, блять. Узкая трёхметровая кишка с достоинством в виде укреплённых стен.

Отходящий вправо аппендикс, куда вмещалась лишь грязная кровать с продавленным матрасом, достоинством назвал бы только извращенец.

На мне только поношенные серые джинсы. Кожа мёртвого голубовато-свинцового оттенка от газа.

Шрамы от больших энтузиастов своего дела, многажды пытавшихся пропороть моё жалкое тельце. J3 Айзексон, отправляю тебе воздушный поцелуй с нотками цианида прямо в твою глиняную могилку в русле реки где-то в милях от города. Ребята с членами побольше нашего достали тебя раньше.

Ожоги от нескольких эпизодов пыток. Последний достался от Боба Cocksey. Такие речи, такие молнии из глаз. Напряжение и пафос той ситуёвины на каком-то вонючем складе ковров сводили на нет пара факторов: Боб жирнючий, а носит всякое кислотное тряпьё и кажется огромной кляксой, вышедшей из трипа школьника с плохим вкусом в наркоте; Боб тупой, но любит почитывать биотех журнальчики для маленьких; наконец, Боб папенькин сынок. Да, он выжег мне левый сосок, и у меня искры из глаз летели, я в клочья порвал голосовые связки. Но это было и немного смешно, ведь всё то время мне удавалось удерживать внимание на том, как сынуля по пунктам следовал вчера услышанной лекции от босса. Неестественно, неуверенно, слизывая пот с верхней губёшки.

Ну свистнул я у них граммов пятьдесят вкусного добра, ну перепродал грязное бельишко подсаженных клиентов, ну подрезал подпорки их сереньким хибаркам в киберпространстве. Каков же комплекс неполноценности, когда за такое устраивают гангстерскую охоту! Будто у них у всех неплохо разработанная дырочка от CEO международного агентства по энергетике, 0,0001% процента прибыли подсасывают, а я с кибернебоскрёба у них содрал лёд и украл контрактик. Так нет, просто гордые. Не пойму этот народ.

Во тьме позади меня грохнула дверь. Держится пока.

Я продолжал таращиться в огонь. Плита тут же рядом упиралась в окно. Ещё одно достоинство этого клоповника. Вид открывается только из узкой полоски, забранной бронестеклом. Сейчас снаружи блекло мерцала неоновая кровеносная система города. Прострелить это дело было сложно.

Вот и херачили в дверь.

Я мелко дрожал. Ненависть и… страх? Пфф. Я искренне поскрёб в тёмной, ржавой, подгнивающей шахте своей души бессмертной и страха там не нашёл. Даже этой самой звериной загнанности, когда моему хребту выстрелить бы сквозь кожу острыми остистыми отростками, когтям разорвать кончики пальцев, а груди исторгнуть утробную отрыжку, встать бы мне на четвереньки. И ширнуться уличной посыпкой для пущей храбрости. Фу, скука.

Нет, ни одного такого позыва. Но что-то зудело. Проклятье. Это как сглатывать и чувствовать щекотку в горле, отдающую во внутреннее ухо. Поганое ощущение, до которого дотянуться разе только доброй рукой хирурга на службе у босса Боба.

Дверь грохнула гораздо настойчивее. А я даже не помню, что им задолжал. Ничего, пусть загребут и мой опорожнённый от отчаяния кишечник со всем содержимым, не жалко.

Пришлось чуть отвлечься от газа и увидеть у стенки на кухонном столе источник зуда.

Еле светящаяся голограммка. Маленький портретик.

Мелвелин. Где у меня на теле шрамы, там на них под углами накладывались царапины от её ногтей.

Нашим душевным и приземлённым слияниям года не успело исполниться. Вся память о Мелвелин — ночное шоссе с проносящимися огнями встреч, приторных облизываний друг друга, обезьяньих плясок по постели, безнадёжно пропитавшейся половой физиологией.

Конечным пунктом стала резкая остановка, перед которой умница Мелвелин успела крепко пристегнуться, а я бетонной своей башкой катапультировался, пробив лобовуху и приземлившись в канаву со свежачком из человеческих отходов.

Сим сказано, что кинула меня девочка.

Жгучая красотка в коротких шортах, топике, ремешках на ногах, пронзительными зелёными глазами, огненно-серебристыми волосами. Когда улыбалась — в сетчатку глаз будто били гамма-лучи, всё забывалось, кроме вожделения и безмозглой нежности.

Несколькими шрамами и выжженным участком икры правой ноги я обязан как раз Мелвелин.

Исчезла быстрее, чем я подумал: «сука». Адрес наш не сдала, но слила моё местонахождение молодчикам, неравнодушным к чёрным флешкам с кусочками кода. У них на базе, должно быть, висят плакаты с такими, все замызганные. Хорошее утешение после неудачной попытки захватить меня.
Ненависть? Ан нет. Свою блядскую, сотни раз отработанную в зад жизнь — да, я ненавидел.

…Удар по двери оказался страшной силы, всё на кухне задребезжало.

Но не Мелвелин. Ведь что это, в сущности, такое — господин я, Алекс Мелвик? Тело, безнадёжно залипавшее в кибердеку, повелитель дешёвых порошков и тонких, как проволока, шприцов, вообще предельно ненадёжный тип, которого не жалуют не только во дворе, а готовы отмудохать на любой улице за милую душу.

Да, мы любили друг друга. Примерно в том смысле, в каком соблюдают кодекс любви, усевшись на него задницей. Сопричастность какая-никакая есть.

Я могу, но не смею сказать, что Мелвелин не была райским существом. Пощёчины, матерная поэзия, обида, ярость. Ну дык. Ведь это я, именно я беспрестанно пропускал свою жизнь и личность через мясорубку. Чем дальше, тем явственнее «Я» рыхло разваливалось на комки и ошмётки. А Мелвелин? Трудно ли ей простить, что она не понимала, с каким ошмётком она курит у железной дороги, с каким закидывается шотами, с каким целуется, с каким трахается, с каким беседует за жизнь и место испорченных соевых снеков в ткани вселенной? Какой Алекс Мелвик? В каком куске больше Алекса, в каком – Мелвика? А по слогам?..

Я смотрел теперь на синюю голограммку, и зуд не проходил.

Следующая секунда разделилась на эпохи.

Первой стала электризация моего мозга и остального тела, граничащая с шестым чувством, экстрасенсорным предвидением — до всякого звука.

Во второй эпохе слуха стал достигать треск — такой ползучий, такой всезаполняющий, что не оставлял сомнений: крушится вся моя квартира-кишка.

В третьей эпохе моя прочная дверь со взрывом отделилась от дверного проёма.

В четвёртой мимо моей головы плавно проскользнули плазменные струи…

А ещё через секунду в моём дверном проёме и коридоре за ним лежали в желтушном свете древних ламп четыре дымящихся трупа.

Я медленно опустил руку с пистолетом, что был мной схвачен в ходе прошедших эпох.

Потом я услышал собственное приглушённое хихиканье.

Мне пиздец. Окончательно и бесповоротно. Я опять изъебнулся, нагло показал пару ядовитых клычков. Меня уроют. На этот раз уже профессионально. Так, что я завизжу и слезливо взмолюсь богам.

Но не прямо сейчас, не сегодня.

Ведь зуд меня не покидает.

Я должен найти его живой источник.

Я должен попытаться.

Газ всё это время не прекращал гореть. Я выключил. Собрал вещи.

Положил голограмму в карман.

И покинул это мёртвое место.