То, что не тает

Бам бам бам...

Долбанный стук в дверь. Как кувалдой по черепу.

Просыпаюсь. Удар отдаётся в висках. Морщусь, натягиваю подушку на голову, надеясь, что это просто кошмар, но реальность не исчезает.

— Андрей! Открывай!

Опять этот козёл. Виктор. Кто бы ещё мог ломиться в мой дом с таким остервенением?

Тело как чужеродный предмет, который приходится уговаривать двигаться. Раскрываю глаза. В комнате полумрак, мир решил отключиться. Часы на стене показывают 13:07, но время ощущается иначе. Я словно застрял в вязком сиропе, где каждая секунда тянется, как час.

Пытаюсь приподняться и тут же накатывает волна тошноты. Во рту кошки насрали. Язык прилипает к нёбу, сухо, как в пустыне. Провожу рукой по лицу. Щетина колется, кожа липкая.

С трудом сажусь. Тело не слушается. Руки дрожат, ноги налиты свинцом. В голове густой туман. В висках стучит. Размеренно, монотонно, как кто‑то внутри меня бьёт в барабан, отсчитывая секунды моего существования.

Оглядываюсь.

Пол усыпан бутылками. Водка, виски, портвейн. Похоже я влил в себя всё, что возможно. Рядом осколки стакана. Не помню, как разбил. Может, швырнул в стену? Может, просто выпал из руки? Без разницы.

Стол заставлен грязной посудой. Чашка с бурым осадком. Тот самый чай с корицей, который она так любила — напоминание о том, что я ещё жив. На стуле её фотография в рамке. Не могу смотреть. Но и убрать не могу. Рядом её шарф.

В носу запах. Кислый, застоявшийся. То ли квартира протухла, то ли я сам уже стал частью этого смрада. Наверное, второе.

В комнате холодно. Не просто прохладно, а пронизывающе, до костей. Зима вползла внутрь, заполнила углы, осела на мебели. Снег за окном, как сплошной белый щит, закрывающий мир. Стекло покрыто инеем, и сквозь него едва пробивается свет.

Я ненавижу зиму.

Ненавижу этот холод, эту белизну, эту тишину, в которой слышно только стук сердца и далёкий шум ветра. Ненавижу, потому что она была её любимым временем года. Потому что каждый сугроб, каждая снежинка, каждый замёрзший куст — всё напоминает о ней. О её смехе, о её руках, о её словах «Смотри, как красиво!»

Закрываю глаза. Хочу исчезнуть. Хочу, чтобы этот холод и эта зима просто растворились. Но ничего не исчезает. Только тяжесть в груди становится невыносимее.

Бам.

Опять резкий, грубый стук.

— Андрей! Ты там сдох уже?! — голос Виктора, соседа, хриплый, раздражённый. Старый дед, вечно всем недовольный.

Молчу. Не хочу открывать.

— Открывай, говорю! Снег чистить пора! Я один не справлюсь! — он дёргает ручку, но дверь заперта.

С трудом встаю. Каждое движение отдаётся тупой болью в висках. Ноги подкашиваются, будто я не ходил неделю. Тянусь к замку, пальцы скользят по холодному металлу. Щёлк.

Виктор вваливается без приглашения. Окидывает комнату взглядом, цепляется за каждую деталь хаоса. Морщится, вдохнув что‑то гнилостное.

— Ну и свинарник… — качает головой, брезгливо пиная пустую бутылку. — Глянь, во что квартиру превратил! Ещё тараканов разведёшь. Мне потом от них избавляться? Мы в одном доме живём, забыл? Я за своей половиной слежу, ты бы за своей тоже… Если б знал, что ты так опустишься, давно бы ремнём отходил. Стыдно, Андрей… Просто стыдно... Через час выхожу чистить снег. Решай сам, помогаешь или нет. Но если тебя завалит, то сам виноват.

Он разворачивается, хлопает дверью так резко, что бутылки на полу зазвенели.

Злость кипит в груди, но сил нет. Только дрожь в руках и пустота в голове.

Опускаюсь на диван. На стуле её фотография смотрит на меня. На то, во что я превратился.

Воспоминания нахлынули волной.

Мы вместе. Мы счастливы.

Она выбрала этот барак. Сама нашла, сама влюбилась в его покосившиеся ставни и скрипучие половицы. «Тут хорошо, — говорила, закрывая глаза и вдыхая воздух. — Пахнет временем. Не старостью, а историей».

Я тогда только фыркал: «История? Да это просто гнилой дом. Всё разваливается. Потолок течёт, трубы гремят, а сосед — ходячий кошмар».

«Зато тут душа есть, — отвечала она неизменно. — Мы всё починим. Сделаем как надо».

Она верила в этот дом. Верила, что из ветхого барака можно сделать уютное гнездо.

Теперь дом действительно разваливается. Как и я.

Она ушла. А дом остался. И я остался гнить в этом гнилом доме, который она когда‑то назвала «нашим».

Я сижу на диване, в дрожащих руках её фотография. В её глазах тот самый свет, который когда‑то растопил мой холод. Она была. А теперь нет.

И вдруг вспышка. Декабрь, пять лет назад. Я выхожу покурить во двор офиса. Мороз щиплет за щёки, снег хрустит под ногами. У скамейки она. В лёгком пальто, без шапки, с тающими в волосах снежинками.

— Холодно же, — буркнул я.

Она рассмеялась:

— Зато красиво! Смотри, как снег ложится на ветки. Словно кто‑то рассыпает бриллианты.

— Мокро и скользко.

— Ты просто не видишь.

Так и разговорились. Она — Снежана. Я — Андрей. Зима стала нашей меткой.

Смотрю на фото.

Её улыбка.

Как она умела смеяться. А я тогда только хмурился. «Просто снег», думал. Теперь бы вернуться и сказать: «Да, бриллианты. Точно».

Помню, как она взяла меня за руку:

— Пойдём? Покажу тебе, где живут снежинки.

Мы шли по парку. Она останавливалась у каждого куста:

— Видишь следы? Это история.

— Просто следы, — хмыкнул я.

— Нет! Это память. Жизнь!

В тот вечер внутри что‑то шевельнулось. Не тепло. Ещё нет. Но уже не так пусто.

Встаю.

Ноги дрожат, тело не слушается.

С трудом подхожу к окну.

Снег всё идёт. Сколько следов я оставил? И остались ли они? Или всё растаяло, как те снежинки в её волосах…

Смотрю на её платье на фото. Белое. Как снег за окном. Только тогда он был другим. Искрящимся, а не мёртвым.

Скачок во времени. 16 декабря, наша свадьба.

Она кружится у загса в простом платье, с веткой рябины в руках. Ярко‑рыжей на белом фоне.

— Это наша зима, наш цвет, — улыбается.

Невеста‑ягода, — шучу я, но в горле сухо. Хочу сказать, как сильно её люблю, но слова не идут. Сжимаю её холодные пальцы и на секунду мир становится правильным.

— Я — зима. А ты — мой декабрь, — говорит серьёзно.

В её глазах — снег, солнце, весь этот день. И я верю, это навсегда.

Гости шепчутся про «странный букет», но мне всё равно. Она тянет меня к аллее:

— Давай сделаем свой обряд!

Раздавливает ягоду рябины в ладони, наносит алые капли на наши пальцы:

— Это наше обещание. Клятва кровью быть всегда вместе. Кровь зимы.

Сплетает наши руки. Смотрю на пятна на коже и понимаю, это всерьёз.

Теперь стою у окна. Разглядываю свои дрожащие руки. Следов рябины давно нет. Но где‑то под кожей они выжжены. Навсегда. Как жестоко, когда «навсегда» обрывается.

Моя Снежана. Моя снежинка. Как же я скучаю по ней.

Она безумно любила зиму. Вопреки холоду, вопреки сырости, вопреки всем неудобствам, которые я поначалу только и замечал. А она видела другое. Светлое, доброе, сказочное.

И постепенно, сам того не замечая, я начал видеть это вместе с ней. Не сразу. Сначала — сквозь зубы, с ворчанием. Потом — с любопытством. Потом — с теплом.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: счастье пряталось в тех самых мелочах, на которые я раньше не обращал внимания. Тогда они казались обыденностью. Просто часть очередного дня. А сейчас... Сейчас я бы всё отдал, чтобы вернуть их хотя бы на миг.

Вот она будит меня на рассвете:

— Иди сюда! Быстро!

Я открываю глаза, плетусь к окну. Стекло покрыто морозным инеем. Она прикладывает к нему свою ладонь и там остаётся лёгкий отпечаток — тонкий, изящный, с чёткими линиями пальцев.

— Смотри, — шепчет, — как будто сама зима оставила нам послание.

Приближаю лицо, разглядываю её след на ледяном узоре. В этом отпечатке всё! Тепло её кожи, лёгкость движения, та особая грация, с которой она жила.

За окном мир, залитый розовым светом. И я, впервые за долгое время, замираю. Смотрю на розовый рассвет, на её отпечаток на стекле, и в голове тихо‑тихо: «Красиво…»

А потом тот снеговик. Она слепила его, долго разглядывала, прищурилась и вдруг:

— Похож на пьяного медведя!

Её смех, звонкий, безудержный, заполняет всё пространство. И я, сам не замечая, начинаю хохотать вместе с ней. Мы стоим, как двое сумасшедших, а снеговик‑медведь молча взирает на нас. В тот момент не было ничего важнее этого смеха.

Или вечера у окна. Она заваривает чай с корицей, зажигает свечи.

— Зима — это письмо, которое природа пишет нам каждый день. Надо только уметь читать, — говорит она.

Я киваю, но не вникаю по‑настоящему. Просто сижу, грею ладони о чашку, слушаю, как за окном скрипит снег под чьими‑то шагами.

Теперь я вспоминаю всё это. До последней детали. Её раскрасневшиеся от мороза щёки. Пар над чашкой. Иней на стекле.

Её голос.

Её смех.

Её слова.

Это и было счастье. Не грандиозные события, не громкие признания, а вот эти тихие моменты, наполненные теплом и светом.

А я не ценил. Думал, это будет всегда. Идиот!

Сажусь на пол, задеваю пустую бутылку, прислоняюсь к холодной стене.

И вдруг — смех. Нелепый, рваный, будто кто‑то дёргает за ниточки внутри меня. Смеюсь, сам не зная над чем. Может, над этой горькой симметрией? Она так любила зиму, а ушла летом. Когда всё цветёт, когда жарко, когда небо синее до рези в глазах… Именно тогда, когда всё должно жить — она ушла.

Смеюсь, а перед глазами капельница. Та самая, в больничной палате. Тишина, которую можно потрогать. Её рука в моей — худая, холодная, будто уже не принадлежит этому миру.

— Держись, — шепчу, сжимая её пальцы. — Не оставляй меня. Ты мне нужна.

Она поворачивает ко мне лицо — бледное, измученное, но с этой её особенной улыбкой, которая всегда была сильнее любых бед.

— Всё хорошо, — говорит тихо. — Скоро зима. Наше время.

Она улыбается, а за окном — синее, безжалостно летнее небо. Мир насмехается. Вот жизнь, вот смерть, вот контраст.

— Как же так… — голос ломается. — Ты же так ждала зиму. Ты же так её любишь. Не уходи... Давай встретим её.

— Зима же здесь, — она прикрывает глаза. — В памяти. В сердце. Она там всегда. Там всегда мы.

А потом её не стало...

Сижу на полу.

Холод стены пробирает до костей.

Оглядываю комнату. Бутылки. Грязь. Засохшая еда. Запах перегара и застоя.

Руки дрожат. Голова раскалывается. Во рту горечь. Тело будто не моё, чужое. В груди клубок из боли, злости и пустоты.

— Зима… — хриплю, сжимая кулаки. — На кой чёрт мне твоя зима, Снежана? Без тебя она просто холод. Просто белый ад.

Вскакиваю, ударяю кулаком о стену. Боль — короткая, резкая — на миг возвращает в реальность. Но потом снова накатывает тьма.

Сгибаюсь, хватаюсь за край стола. И вдруг — слёзы. Горячие, бессильные. Падают на пыльный пол, как капли памяти.

— Почему ты ушла? — шепчу, глядя в пустоту. — Почему оставила меня здесь?

Беру её шарф, прижимаю к лицу. Пытаюсь уловить запах, хоть что‑то от неё. Но только пыль. Только моя вонь.

Внутренний голос — её голос — звучит в голове: «Встань. Оденься. Выйди в снег. Он живой!»

— Не могу… Всё бессмысленно. Ты выбрала этот дом, потому что видела в нём душу. А я вижу только рухлядь. Только грязь. Только пустоту…

Смотрю на календарь. 12 декабря. Усмехаюсь — горько, безрадостно.

— 16 декабря… была бы наша годовщина, — шепчу. — Ты бы свечи купила. Меню придумала. Дом украсила… А теперь — тишина. Никого. Ничего.

Подхожу к окну. Во дворе Виктор. Он в тёплой куртке, с лопатой. Начинает чистить снег. Методично, спокойно. Смотрит на дом, качает головой. Наверное, думает: «Опять валяется».

— К чёрту всё, — выдыхаю. Отхожу от окна. Глаза горят от слёз, в груди рвущая боль.

Иду к столу, где стоят бутылки. Одна наполовину полная. Беру. Откручиваю крышку. Запах спирта бьёт в нос.

Пью. Горько. Но это хоть что‑то. Хоть какое‑то ощущение. Хоть что‑то, что не даёт раствориться в этой белой тишине.

За окном метель. В комнате полумрак. На стене моя тень, согнутая, одинокая. А где‑то в глубине души её шёпот: «Зима — наше время…»

Но сейчас это не время. Сейчас только холод. Только пустота. Только несколько дней до годовщины, которой не будет.