Токсик: дневник выжившего

Я ненавидел своего отца. Ненавидел с безумной, почти дикой яростью, которая клокотала во мне, как ядерный реактор на грани расплавления. Множество раз я представлял, как расправляюсь с ним, растягивая этот момент и смакуя его, как аристократ смакует редкое вино. В моих фантазиях я был режиссером, а он — главным актером трагедии, которую я ставил в своей голове снова и снова. Этот человек, хоть и относил себя к роду человеческому, им не являлся. Он был чем-то вроде гибрида: спортсмен, мастер рукопашного боя, биолог с уклоном в ядерные исследования — идеальное сочетание для создания безумного ученого из дешевого триллера. Он обожал эксперименты, и я, скорее всего, был для него одним из них — живой инфузорией-туфелькой в лаборатории под названием «жизнь». Только вот я не плавал в капле воды под микроскопом, а ходил, падал, ломался и снова вставал.

С пяти лет он занялся моей физической подготовкой, и так увлекся этим, что уже через месяц я, будучи еще ребенком, сломал обе ноги. Это было мое первое «достижение» в его бесконечной программе тренировок. За последующие пятнадцать лет переломы стали моими постоянными спутниками: ключица, трещины в тазобедренной кости, пара ребер, два пальца и снова ноги. Ноги были моим слабым местом, как будто сама судьба решила, что я должен быть прикован к земле, а не стремиться в небо. Каждый раз, открывая зеркальный шкафчик в ванной, я доставал оттуда кальций и горсть других таблеток, запивая их проточной водой. Кости — такие твердые, но такие хрупкие. За эти годы я научился на слух определять, насколько серьезен перелом. Это был мой негласный талант, который я бы с радостью променял на что-то более полезное, например, умение играть на гитаре или хотя бы нормально шутить. Медики, которые часто меня видели, прозвали меня Христофором Колумбом, потому что я «открывал» для себя все новые и новые травмы. Если бы они знали, что я еще и «открыл» для себя ненависть к отцу, они бы, наверное, дали мне Нобелевскую премию по выживанию.

Но, как говорится, смех сквозь слезы. В моем случае это был скорее хриплый смешок, который я выдавливал из себя, когда очередной перелом заставлял меня снова оказаться в больнице. Там я стал своим человеком. Медсестры знали меня по имени, врачи шутили, что я их лучший клиент, а я, в свою очередь, мечтал о том дне, когда смогу уйти от отца и никогда не вернуться. Но пока что я был всего лишь его экспериментом, его «шедевром», который он создавал с таким же упорством, с каким другие отцы собирают модели самолетов. Только вот мой «самолет» постоянно разбивался, и никто, кроме меня, не видел в этом трагедии.

К своим девятнадцати годам я чувствовал себя мужчиной под тридцать. Смеяться я перестал еще в тринадцать, а к пятнадцати научился терпеть пограничную боль, которая сопровождала каждый перелом. Она была неимоверной, безликой, но я научился жить с ней. Это была не просто боль — это была моя тень, мой вечный спутник. Иногда я думал, что она стала частью меня, как эти шрамы на руках и ногах, которые я уже даже не замечал. Но в тишине, когда оставался один, я чувствовал, как она шепчет мне на ухо: «Ты сломан. Ты никогда не будешь целым». И я верил ей.

Мой дневник. Я пишу в него каждый день. Доктор Дейв, хирург из отделения, где я часто бывал, посоветовал мне завести его, чтобы научиться контролировать гнев и свое сознание.

— Это поможет, — отчеканил он, похлопав меня по плечу.

Его слова звучали как шутка, но я решил попробовать. Теперь этот дневник стал моим единственным другом. В нем я был честен, как никогда. На страницах я мог кричать, плакать, ненавидеть — и никто не мог меня остановить.

Я вошел в холл. Отец чуть приподнял глаза от электронного микроскопа, бросив на меня короткий взгляд украдкой.

— А, это ты. Извини, не смог тебя забрать из больницы. Дел много. Сегодня тебя выписали?

— Угу, — промямлил я, открывая холодильник и набивая рот всем, что там плохо лежало.

Прожевав и запив водой из-под крана, я вытер лицо и легкую щетину рукавом.

— Ну, я особо и не рассчитывал.

— Ну и отлично. Думаю, ты понимаешь, что есть вещи поважнее.

— А то! Моя комната еще принадлежит мне, или ты сдал ее какому-нибудь бомжу?

Отец оторвался от расчетов и пристально посмотрел на меня.

— Все на месте, — сказал он ледяным тоном, посмотрев исподлобья.

Я снял обувь, кинув кроссовки в угол, и, наступая на слегка скрипящую лестницу, поднялся на второй этаж. У двери высветился голографический код. Приложив палец к голограмме, я услышал:

— Ронт, рада вас снова видеть в здравии. Как ваша коленная чашечка?

— Две, — выдавил я.

— Что «две»? — переспросила Риза, мой виртуальный ассистент.

— Две коленные чашечки. Обе раздроблены. По крайней мере, были.

— Ронт, простите мою невнимательность. Я не видела вашей медкнижки, поэтому…

— Все окей. Скажи лучше, Кэрин не оставляла мне ничего?

— К сожалению, ваши соцсети, как и ваш личный почтовый ID, пусты. Ну, кроме спама.

— Не удивительно. Кому я, к черту, нужен такой, — цыкнул я и повернул ручку двери в своей комнате.

Комната встретила меня привычным хаосом. На полу валялись книги, которые я так и не дочитал, на столе — пустые банки из-под энергетиков и крошки от батончиков, которые я ел вчера. Я бросил сумку в угол и упал на кровать, уставившись в потолок.

Университет был местом, которое я не очень любил, а иногда и вовсе ненавидел. На следующее утро я проснулся, и отец уже ждал меня, как ни в чем не бывало. Он стоял в дверях моей комнаты, держа в руках ведро холодной воды.

— Вставай, — сказал он, и прежде чем я успел что-то ответить, он вылил на меня воду.

Я вскочил с кровати, проклиная его на чем свет стоит. Но он уже подключил множество датчиков к моему телу — к своей экспериментальной крысе, то есть ко мне.

— Коленные чашечки хрупкие, могут потрескаться, — ответил я, вспоминая свое падение на бетон, из-за которого попал в больницу.

— Ничего, мелочи. Нагрузка всего 60% от нормы, — отчеканил он, открывая силовое поле над домом и создавая в нем брешь для выхода.

— Фанатик, — стиснув зубы, прошипел я с злостью и пренебрежением, разогревая суставы.

Пробежка была стандартной: потом битье палкой и легкий спарринг, где отец сделал несколько бросков, слегка отбив мои легкие.

Лежа на земле и глядя в небо, я еле слышно спросил, когда смог снова дышать после удара:

— Зачем это все? Зачем ты так издеваешься надо мной? Тебе в школе девки не давали, или тебя били, и ты теперь срываешь на мне свою злость и никчемность?

Я знал, что ответа не последует. Его никогда не было, сколько бы я ни задавал этот вопрос.

— Скоро, — сказал отец, и мое тело напряглось. Я думал, мне показалось, но он добавил: — Скоро ты все поймешь.

Часы на руке завибрировали, оповещая о том, что время для душа и учебы.

Мир будущего. «Оазис» — так прозвали наш городок. Утопия для ленивого интеллектуала и душное место для любителя свободы и действий. Меня ненавидели все за мою грубость и вульгарность. Меня сторонились, за спиной тихо насмехались. В школе не было выразительных черт в моем характере, ровно как и в умении работать и изучать точные науки. Я умел строить дом из грязи, палок и глины, но не мог выучить простейшую теорему Пифагора, которая просто вылетала из моей головы. Все думали, что я отсталый, хотя это было не так. Мой IQ был выше среднего, но из-за постоянной физической подготовки мои мысли были сосредоточены только на ней.

Вернувшись на занятия, я понял, что за мое отсутствие ничего не изменилось. Радости моему появлению не было. Те, кто знал меня лучше, делали вид, что не замечают. «Токсик» — так меня прозвали за упертость и внутреннюю агрессию, которая плескалась из меня и наполняла до краев.

Мир был другим. История меня вдохновляла. Именно там я ощущал себя в своей тарелке, слушая о нравах и быте людей, живших в 2000-х. Сейчас же мир изменился полностью. Свобода, равенство, отсутствие дискриминации и открытость — вот что было в почете. Почти 90% работы, как интеллектуальной, так и физической, выполняли роботы, оставляя людям профессии по их обслуживанию. Прыщавые подростки жили до 35 лет с родителями, не желая создавать семьи или брать на себя ответственность.

Из водоворота мыслей меня вырвала резко нахлынувшая боль в колене.

— Инвалид в кресле — вот кто я, — сказал я себе, с силой ударив в кирпичную стену библиотеки Университета.

Хоть все срасталось быстро и регенерировало за недели, страх потерять себя и стать инвалидом был почти осязаем. Посмотрев на костяшки пальцев, я увидел, как с рассеченной кожи каплями проступила кровь. Поднеся руку к губам, я отсосал грязь и пыль, выплюнув их на землю.

Я знал все об экстренной помощи при ожогах, травмах и даже смерти. Отец бил меня хлыстом по пальцам каждый раз, задавая новый поток вопросов о выживании.

— Тварь… Больше нечего сказать. Весь мир получил нормальных родителей, а мне досталась тварь…

Сползая по стене и присев на корточки, я осмотрелся вокруг. Прохожие, одетые словно на маскарад, глумились. Каждый был личностью, индивидуальностью, неповторимостью. Девушки часто одевались в стандартные наряды, так что не отличишь, парень перед тобой или женщина. Селфи, миллионы селфи: еды, ног, улыбок и сторис, таких же однотипных, как и их жизнь. Невольно я коснулся коленей и начал их массировать, унимая пульсирующую боль.

В углу остановилась розововолосая девушка в длинных мешковатых штанах, напоминавших мешок для угля. В такие мешки я часто собирал дрова для печи на даче в лесу, куда отец заставлял меня нырять в снег зимой и бегать с рюкзаком на 30 кг летом.

— Интересно, эти штаны и тот мешок шьет одна фабрика? — ухмыльнулся я.

Девушка с подругой бросили на меня брезгливый взгляд и, хмыкнув, отошли подальше.

— Токсик. Что тут поделаешь? — пробормотал я.

К тому же, если взглянуть со стороны, вид у меня был подобающий: коротко стриженные виски, копна черных волос, закрывающая глаза. Кстати, из-за редкой мутации в одном из зрачков у меня было золотистое пятно, придававшее моему взгляду странность. Я был бледным, подтянутым, сухим и жилистым. Я по-старомодному носил джинсовый костюм и поло-футболки, которые вышли из моды сотню лет назад. Отец редко давал мне деньги на что-то, и одежда была той, что он покупал или забирал в секонд-хенде.

Я был чужим в этом мире, и человек, который сделал меня таким, шел к своим безумным планам.

Год. Мне оставалось вытерпеть год. Потом — практика, общага и, возможно, подработка. Я смогу уйти от него. Я не знал, почему правительство разрешало этому человеку калечить меня, но, судя по тому, как легко он выходил сухим из воды, его связи были выше моего понимания.

Я хмыкнул, доставая пачку смятых сигарет, которые мне поставлял один знакомый. Ударив по пачке, выскочил окурок. Я достал бычок, чиркнул зажигалкой и затянулся. Медленно выдыхая, я слушал, как воздух с шумом вырывается из легких, оставляя борозды белого дыма.

Отсидев четыре урока, я не хотел идти домой. Сделав еще пять затяжек, я затушил сигарету и засунул ее в пачку на следующий раз.

Ученики стоят кучками, вещая в своих стримах и обсуждая купленные безделушки, которые они цепляли куда только можно. Я ехидно улыбнулся, оскалившись. В этот момент в кармане завибрировал телефон. Я достал его, увидел имя на экране и мысленно выругался.

«Опять он. Что ему нужно? Сколько можно? То тренировки, то эксперименты, то внезапные звонки с приказами. Как будто у него больше никого нет в жизни, кроме меня. Ну, конечно, кто еще будет терпеть его безумные идеи и издевательства? Тупой, тупой, тупой…»

Я выдохнул, сжав телефон в руке, и взял трубку.

— Ты в школе, пока дышишь, — услышал я голос отца-паразита.

— Началось, — сказал он.

— Что началось? — спросил я, не понимая его ответа.

— Опять очередной квест. Раньше я ожидал по просчетам через… — он кашлянул, видно, собирался с силами. На него это не похоже. — В общем, тебе лучше это все самому увидеть.

— У меня два! — перебил я.

— Что два?

— Два урока!

— Бросай эту чушь. Домой. У тебя 20 минут!

Я выключил звонок.

— Придурок, — выпалил я и, развернувшись, пошел в класс забирать свои вещи.

— Эй, ты куда? — окликнул меня хомяк. Так звали моего соседа по парте, который нещадно жрал батончики с сахаром и кукурузные палочки, зажевывая это все какой-то бурдой из бич-ланчей.

— Че тебе, хомяк? Отвали, дела…

— Опять он? — Хомяк выглядел взволнованным, его толстая туша слегка подрагивала. Он беспокоился, волновался, что кто-то опять начнет стримить рядом со мной. В километре никого… Хм.

— Спасибо за заботу, но я исчез. Скажешь, заболела новая кость… Эмм… Коленная чашечка.

— Но… — начал он.

Я махнул рукой, показывая, что аудиенция окончена.

— Крошки… — пробормотал я.

— Что, крошки? — Хомяк дернулся, его розовые щечки затряслись в такт словам.

— Крошки от еды на шее стряхни.

— Ааа, спасибо!

Воспользовавшись его заминкой, я развернулся и посеменил домой.

Кинув портфель в угол, я вышел на улицу и сел в автоматическое такси. Внутри, на сиденье напротив, сидел робот-обезьяна. В этом году это был тренд — робомарионетки для развлечения. Они могли болтать, шутить и даже имитировать эмоции. Эта, например, была одета в ярко-желтую жилетку и держала в руках табличку с надписью: «Скучно? Давай поговорим!»

— Обезьяна, — сказал я, глядя на нее с легким отвращением.

— Привет, дружище! — заверещала она, неестественно широко улыбаясь. — Куда путь держим?

— Домой, — буркнул я, отворачиваясь к окну.

— О, дом — это круто! Там тепло, уютно и…

Я выключил ее нажатием кнопки на панели. Тишина. Наконец-то.

Через несколько минут я уже стоял перед домом. Отец встретил меня на пороге.

— Ты опоздал.

Я пожал плечами.

— Что в этот раз?

— Возможно, у меня все, — ответил он.

Я не понял его ответа и насторожился.

Он хищно, но холодно улыбнулся и продолжил.

— Все. Больше мне тебе нечего дать.

«Будто он что-то действительно дал мне», — хмыкнул я про себя.

На улице завопила сирена. Послышался гул, и в этот раз я повернул голову.

— Закрой дверной барьер! — выпалил отец и втолкнул меня в дом. В этот момент на землю начали сыпаться куски раскаленного металла.

— Что это? — оторопел я.

— Спутники, — рявкнул отец и достал древний телефон, начал кому-то звонить.

— Спутники?

— Да. Сети почти конец.

Я с подозрением достал свой телефон и увидел, что сети нет. Проверил обе карточки.

— Что за бред?!

— Присядь, — скомандовал он.

Я послушно сел, не отводя взгляд от отца. Его лицо было напряжено, а в глазах читалась странная смесь тревоги и… удовлетворения? Как будто он ждал этого момента годами.

— Сегодня почти вся электроника в мире погорит, — сказал он, его голос звучал холодно и методично. — И часть наших разработок сыпется с неба, как ты видишь.

— Мы что, в войну ввязались? — спросил я, чувствуя, как в груди сжимается комок.

— Нет, — ответил он, и в его голосе прозвучала странная уверенность. — Это не война. Это магнитная аномалия, которая влияет на кремний. Выгорают все микросхемы. И неважно, как они защищены и где находятся. Всему, что на кремнии работает, пришел конец.

Я отвесил челюсть, продолжая смотреть на отца. Его слова звучали как приговор. В голове пронеслось: «Это конец всего. Телефоны, компьютеры, машины, даже эти дурацкие голограммы — все, что держало этот мир, теперь превратилось в хлам».

— Но как? — вырвалось у меня. — Как это вообще возможно?

Отец вздохнул, как будто объяснял ребенку, почему небо голубое.

— Кремний — основа всей современной электроники. Микросхемы, процессоры, память — все это работает благодаря его полупроводниковым свойствам. Но кремний уязвим к сильным электромагнитным импульсам. Если импульс достаточно мощный, он может буквально «сжечь» тончайшие структуры внутри микросхем, превратив их в бесполезные куски пластика и металла.

— И что, этот импульс был настолько мощным? — спросил я, чувствуя, как в голове крутится миллион вопросов.

— Да, — ответил он. — Это не просто импульс. Это глобальная магнитная аномалия, вызванная… — он сделал паузу, как будто взвешивая, стоит ли говорить дальше, — …выбросом энергии из ядра Земли.

— Что? — я не мог поверить своим ушам.

— Ядро Земли генерирует магнитное поле, которое защищает планету от солнечной радиации. Но если в ядре происходит сбой, если магнитное поле резко меняется, это может вызвать каскадный эффект. Магнитные бури, которые в тысячи раз мощнее обычных. Они проходят через всю атмосферу, достигают поверхности и… — он махнул рукой в сторону окна, где за окном падали обломки спутников, — …выжигают все, что работает на кремнии.

Я включил плазменную панель не поверив отцу, на экране мелькнуло сообщение о критическом уровне заряда и система отключилась.

— Странно, — пробормотал отец, рассматривая устройство.

— Кажется, этот образец частично защищён.

— Но ты же сказал, что никакая защита не поможет? — я удивлённо посмотрел на него.

— От полного отказа — нет. Но... — он задумчиво постучал пальцем по панели управления.

— Последние годы Консорциум разрабатывал альтернативные технологии. Транзисторы на графене, органические полупроводники, квантовые схемы. Некоторые устройства могли частично сохранить работоспособность.

— И много таких?

— Очень мало, — отец покачал головой.

— В основном, в закрытых военных комплексах и исследовательских центрах.

— Но почему сейчас? Почему именно сейчас? — спросил я, чувствуя, как страх смешивается с гневом.

— Потому что мы доигрались, — ответил он, и в его голосе прозвучала горечь. — Человечество слишком сильно вмешалось в природу. Геоинженерия, эксперименты с магнитными полями, попытки контролировать климат… Все это привело к тому, что ядро Земли «ответило».

— И что теперь? — спросил я, чувствуя, как в горле комок.

— Теперь? — Отец усмехнулся, но в его глазах читалась тревога. — Теперь мы выживаем. Как в старые добрые времена.

Я посмотрел в окно. На улице царил хаос. Люди метались, кричали, пытались спасти то, что еще можно было спасти. А с неба, как предвестники апокалипсиса, продолжали падать обломки спутников, оставляя за собой дымные шлейфы.

— Ты готов? — спросил отец, глядя на меня.

Я не ответил. Вместо этого я подошел к окну и сжал кулаки. Где-то внутри меня, сквозь страх и растерянность, пробивалось странное чувство — почти облегчение. Мир, который я ненавидел, рушился. И, возможно, это был шанс начать все заново.

— Давай, — сказал я, поворачиваясь к отцу. — Покажи, как выживать.

Он кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, что я раньше не замечал. Не гордость. Не злость. Что-то вроде уважения.