том 1 Шёпот, которого не должно быть

Стены будто и правда дышали — не ровно, не по-человечески, а короткими глухими толчками, которые проходили через камень и входили в кожу, как будто воздух вокруг сжимали невидимыми ладонями. Каждый такой толчок отдавался в правое ухо Артёма тупой болью, похожей на боль от слишком громкого баса, но здесь звука почти не было, только вязкое давление, от которого хотелось втянуть голову в плечи.

Он сделал шаг, осторожный, нащупывающий, ожидая услышать знакомый цокот подошвы по полу, но коридор не дал ему даже этого. Никакого эха, никакого отклика, будто подошва уходила не в камень, а в мягкую пустоту, проглатывающую всё, чем он пытался напомнить миру о своём существовании. Тишина не была полнотой, она была отсутствием, провалом, в котором исчезало любое движение.

Правое ухо дернуло так резко, что он машинально прижал к нему ладонь, будто это могло помочь, хотя пальцы ощутили только холодный, немного влажный воздух. Импульсы в стенах продолжали идти своим ритмом, чуть быстрее его собственного сердца, и от этого возникало странное ощущение: как будто коридор живёт рядом с ним, но отдельно, не замечая его, а он — всего лишь случайный шум в чужом дыхании.

Артём сглотнул, чувствуя, как пересохшее горло болезненно цепляется за каждое движение, и решился нарушить эту невозможную тишину:

- Эй... кто-нибудь...

Слова сорвались тихо, хрипловато, но почти сразу он понял, что голос прозвучал только внутри него. Рот открывался, связки напрягались, воздух толкался из лёгких — а вокруг не появилось ни звука, ни даже дрожания. Его собственная речь не оставила в пространстве никаких следов, будто коридор заранее отверг саму идею, что здесь может звучать человеческий голос.

Он остановился, чувствуя, как к горлу подкатывает неподходящая здесь, глупая паника. В обычном мире тишина хоть как-то отвечала: шелестом одежды, собственным дыханием, далёкими звуками. Здесь не было даже этого. Каждый раз, когда он пытался прислушаться к себе, к стуку своего сердца, к шелесту вдоха, он сталкивался только с той же вязкой пустотой, в которую утопали шаги и несостоявшиеся слова.

Коридор тянулся впереди, чёрный, как разрез в воздухе, без намёка на конец. Стены, ровные на первый взгляд, при длительном взгляде начинали будто шевелиться, сдвигаться на толщину дыхания, то сжимаясь, то отдаляясь. Пульсация становилась ощутимее, каждое «дыхание» проходило по поверхности камня волной, и Артём чувствовал, как эта волна едва-едва толкает его вперёд, не резко, а настойчиво, как вода, подталкивающая к центру глубокой воронки.

Он попробовал отступить назад, проверить, есть ли за спиной хоть что-то, кроме этой черноты, и встретил неожиданное сопротивление. Не стена, не преграда — просто шаг назад дался так, словно воздух стал плотнее, густее, и каждый миллиметр движения приходилось выдавливать из себя усилием. Пульс в стенах, наоборот, на мгновение замедлился, словно коридор прислушивался к его попытке уйти, а потом возобновился с прежней глухой настойчивостью.

Артём разжал пальцы, отнимая ладонь от уха. Сразу стало холоднее, как будто само прикосновение давало какой-то защитный слой. Правое ухо жгло изнутри, будто оно стояло слишком близко к невидимому источнику звука, который никто другой не услышал бы. В этом жжении была узнаваемая интонация опасности, как в те редкие моменты, когда шум вдруг исчезал, уступая место странной, неправильной ноте, от которой хотелось бежать.

Он стиснул зубы, чтобы не выругаться в полный голос — всё равно не услышит — и заставил себя сделать ещё шаг вперёд, ещё один, и ещё. С каждым шагом ощущение, что стены сдвигаются к нему ближе, усиливалось: плечи уже хотелось инстинктивно втянуть, хотя реального касания не было. Просто воздух между ним и камнем становился всё плотнее, и узкий проход давил, как тугое горло трубы, по которой его несли неведомые руки.

В какой-то момент ему показалось, что коридор чуть поворачивает, незаметно меняя направление, хотя он не видел ничего, кроме густой тьмы, которая не позволяла глазам зацепиться ни за одну деталь. Изредка ему мерещилось, что впереди мелькает что-то светлее — не свет, а скорее более серый участок мрака, — но стоило сделать пару шагов, как это пятно исчезало, растворяясь, словно его и не было.

- Хватит, - шёпотом сказал он самому себе, хотя и этот шёпот не встретил в мире даже малейшего отклика. - Идём. Просто идём.

Слова, проглоченные коридором, не подарили уверенности, но дали хоть какой-то ритм — внутренний, свой. Он начал считать шаги, цепляясь за числа, как за нитки, связывающие его с чем-то знакомым. Раз, два, три, четыре... На пятом импульс в стене совпал с ударом сердца, и это совпадение отпечаталось в нём липким страхом: на мгновение ему показалось, что, если ритмы совпадут ещё раз, коридор поймёт его слишком хорошо.

Он перестал считать.

Дыхание стало чаще, неглубокие вдохи царапали грудь изнутри, но даже собственная одышка не давала звука, и от этой немоты Артёму вдруг стало по-настоящему одиноко. Не просто «никого рядом», а как будто и он сам — уже не до конца здесь, как будто часть его постепенно стирают, шаг за шагом, дыхание за дыханием.

Коридор снова мягко, но настойчиво толкнул его в спину несуществующими руками — очередная волна прошла по стенам, сжимая пространство. Стало ясно, что стоять на месте нельзя: здесь не любят неподвижность, здесь нужно двигаться вперёд, иначе это «дыхание» станет глубже, сильнее, и тогда уже не он будет решать, куда идти.

Артём сжал пальцы в кулаки до хруста, чтобы хотя бы это ощущение осталось его личным, не отнятым пустотой, и шагнул дальше в темноту, которая дышала рядом, не слышимая, но ощутимая каждым сантиметром кожи.

Шаг, ещё шаг — и темнота вдруг меняется. Не глазами, нет, зрение по-прежнему бессильно скользит по плотному мраку, но где-то глубоко внутри тишины появляется странная дрожь. Артём замирает, чувствуя, как по коридору проходит новая волна, не такая, как те глухие толчки в стенах. Эта — медленнее, тяжелее, и в ней есть чёткий ритм: раз… пауза… раз… пауза… словно далеко-далеко стучит огромное сердце чего-то, что не должно существовать.

Правое ухо тянет, будто кто-то взял его за невидимый нерв и осторожно потянул в сторону этого пульса. Боль не резкая, а тягучая, вязкая, как сама тишина вокруг. Артём невольно касается уха кончиками пальцев, хотя понимает, что это бесполезно: то, что он слышит, не для рук. Ритм не доносится снаружи — он будто рождается прямо в костях черепа, прокатывается по ним, как глухой удар по пустому сосуду.

Тишина становится тяжёлой. Раньше она просто поглощала звук, теперь же давит, как сырой бетон, который кто-то медленно наслоил на плечи, на грудь, на язык. Сделать вдох вдруг оказывается труднее, чем шагнуть вперёд. Воздух кажется плотным, как вода, и каждое глоткоe движение лёгких звучит в голове громом, хотя вокруг по-прежнему нет ни единого слышимого шороха.

Ему приходит в голову глупая мысль: здесь не пусто. Здесь слишком… внимательно. Он ловит себя на том, что боится даже просто шумно выдохнуть, будто коридор — не место, а чья-то слуховая раковина, и любое неосторожное дыхание отзовётся внутри этого несуществующего сердца.

Он задерживает воздух в груди, проверяя себя и пространство одновременно. Пульс не исчезает. Раз… пауза… раз… Он почти чувствует, как на этих ударах что-то в глубине коридора чуть-чуть раздувается и сжимается, как грудная клетка при дыхании, только масштабы там должны быть такими, что его самого хватило бы разве что на крошечную пылинку.

Пальцы на руках немеют, ступни подрагивают в обуви, но он не двигается, упрямо считая удары. Раз… два… три… На пятом ритм вдруг на долю мгновения сбивается, будто бы замечая, что кто-то пытается его отмерить, подстроить под себя. Правое ухо пронзает короткая вспышка боли, и Артём резко выдыхает, не выдержав. Воздух вырывается из него судорожно — и тут же вязко тонет, как будто он выдохнул не звук, а ещё одну порцию невидимого бетона.

Внутри всё сжимается. Он впервые чётко ощущает: пространство не просто пустое. Оно слушает. Не как человек — заинтересованно или настороженно, а как безличная, огромная структура, настроенная на каждое колебание, на любую попытку нарушить её собственный ритм. Будто этот коридор — часть огромной партитуры, а он — чужая нота, залетевшая не в ту строку.

- Спокойно, - шевелятся губы, но голос снова не выходит наружу. Он чувствует движение языка, вибрацию связок, но коридор не даёт им перейти в звук. Всё, что он мог бы сказать, остаётся внутри, отражается от костей, возвращается к нему обратно пустым эхом мысли.

Он осторожно делает ещё вдох, стараясь втянуть воздух как можно тише, хотя и понимает, насколько абсурдно это звучит в мире, где его всё равно не слышно. И всё же на этот раз ритм меняется. Пульсация будто бы прислушивается к его дыханию: между ударами сердца-не-сердца появляется ещё одна, более лёгкая дрожь, словно кто-то накладывает на основной ритм вторую линию.

У Артёма подгибаются колени. На миг ему кажется, что это пространство не просто фиксирует его вдохи и выдохи — оно пробует их на вкус, подстраивает под себя, примеряет, как чужую мелодию. Правое ухо гудит, внутри него рождается тонкая, почти неслышная нота, настолько высокая, что скорее угадывается, чем слышится. Это ощущение до болезненного знакомо: так в его мире начинались те редкие, неправильные моменты, когда звук вдруг проваливался в пустоту, а потом возвращался уже другим.

Он сглатывает, внимательно всматриваясь в темноту впереди, хотя понимает, что глазами тут ничего не поймать. Всё самое важное происходит глубже — в той зоне, где звук и тишина давно перестали быть просто отсутствием и наличием. Раз… раз… раз… Пульсация становится чуть чаще, и между ударами появляется ещё один слой — спорый, неровный, как сбившийся шаг.

Воздух вокруг будто тяжелеет ещё на долю, и Артём внезапно очень отчётливо ощущает: каждый его вдох — это нарушение. Каждое движение груди — как чужой удар, вклинивающийся в чужую ритмику. И чем дальше он идёт, чем больше дышит, тем сильнее он лезет в чужую музыку без спроса.

Нота приходит без предупреждения. Она не вырастает из тишины постепенно — просто в какой-то момент мир ломается пополам тонким, бесчувственным звуком, таким холодным, что кажется, будто его выточили из льда. Артём даже не сразу понимает, что это звук: сначала это тонкая игла, вонзившаяся прямо в правое ухо, потом — линия боли, мгновенно пересекающая голову от виска к виску.

Коридор отвечает вспышкой. Не громом, не грохотом — белым. Тьма, которая казалась плотной и вечной, взрывается, распадается на куски, и каждый кусок оборачивается ослепительным сиянием, переливающимся так ярко, будто кто-то развернул вокруг него тысячу зеркал и ударил в них невидимым солнцем. Стены исчезают, как разорванная плёнка, и Артём на долю секунды остаётся в свете, лишённом формы.

Пол уходит из-под ног так гладко, словно его и не было. Нет толчка, нет падения в привычном смысле — просто тело перестаёт знать, где у него низ. Колени, стопы, позвоночник ещё ищут опору из памяти, цепляются за несуществующий камень, но под ними уже только пустота, растянутая во все стороны одинаково. Желудок проваливается, грудь сжимает судорога, и он наконец понимает, что падает, хотя падать здесь — значит лететь через отсутствие.

Свет не просто яркий, он живой. Он переливается, пульсирует, как будто каждая вспышка — чей-то вдох. Белое сияние разбегается по нему дрожью, обволакивает, впивается в кожу миллионом холодных иголок. Глаза не успевают закрыться: веки словно не послушались команды, и свет прожигает их насквозь, пробивается внутрь, к зрачкам, к нервам, к самому мозгу. Артём пытается зажмуриться, но понимание «зажмуриться» расплывается, как остальная реальность.

Мир превращается в вибрацию. Нет верха, нет низа, нет коридора, он сам — просто сгусток ощущения, зажатый в бесконечном, слепящем колебании. Формы распадаются; руки и ноги на мгновение перестают быть частями тела и превращаются в странные, дрожащие тени, вытянутые в разные стороны светом. Каждая клетка будто вибрирует на своей частоте, и от этого хочется закричать, только рот уже не различается от остального.

И в этом слепящем хаосе звучит она.

Нота. Та, которой не должно быть.

Она не вписывается ни в один знакомый ему звук. Слишком прямая, как лезвие, слишком холодная, как пустота между звёздами, и при этом в ней есть какой-то болезненный надрыв, будто её обрубили пополам, не дав доиграть. Артём ощущает её не ушами — всем собой. Нота проходит через него, как ледяной ветер, обрывается в грудной клетке и оставляет после себя пустой, звонкий след, как от удара по хрупкому стеклу.

Правое ухо взрывается болью. Он почти слышит, как внутри что-то трескается — невидимый сосуд, нерв, остаток привычного мира. Нота обрывается резко, словно её вырвали из пространства, и от этого обрыва становится намного страшнее, чем от самого звучания. Всё внутри сжимается, ожидая продолжения, которого не будет.

Свет дергается. Переливы вокруг него на мгновение застынут, затем рвутся, как ткань, разрезанная тем же невидимым лезвием. В слепящей белизне на миг проступают тонкие, почти невидимые трещины, словно кто-то разломал сам свет на осколки. Между ними — полосы такой плотной чёрноты, что рядом с ней прежний коридор кажется мягким сумраком.

Артём падает сквозь этот разлом. Его тянет туда, в самую густую темноту между разошедшимися пластами сияния, и он не может ни задержаться, ни изменить направление, ни хотя бы почувствовать, чем именно падает — телом, сознанием или одним только слухом. Всё, что у него остаётся, — тупой, обжигающий холод той невозможной ноты, ещё звенящей в костях.

В какой-то момент ему кажется, что он перестал существовать как «он», что осталась только линия падения и тонкий, ломкий звон в голове. И всё же где-то совсем глубоко внутри, там, где ещё держится упрямая мысль, вспыхивает короткое понимание: это не просто свет и не просто провал. Это трещина. Разлом в самой ткани того, что он привык считать реальностью.

Чернота встречает его не ударом, а мягким, почти вежливым провалом. Снаружи больше нет света, нет стен, нет даже намёка на прежний коридор — только густой мрак, в котором исчезает всё, кроме ощущения движения. Тело падает, но падение какое-то неправильное: нет привычного рывка вниз, нет ветра в лицо, просто каждая часть его постепенно отрывается от привычных осей, и мир становится бесконечной, вязкой глубиной.

В какой-то момент он понимает, что уже не знает, где у него ноги, где голова. Плечи будто тянет в одну сторону, позвоночник — в другую, а внутренности как будто остаются на месте, чуть отставая от остального. Гравитация не тянет ровно вниз — она спорит сама с собой, дергая его то влево, то вглубь, то будто бы наружу, туда, где нет слов для направления. Падение превращается в нескончаемое скольжение по невидимым плоскостям, каждую секунду меняющим угол.

Пространство вокруг глухо дрожит. Это не звук — скорее тяжёлая вибрация, как у огромного металлического листа, который кто-то медленно сгибает и разгибает. Дрожь идёт волнами, то подталкивает его, то как будто задерживает на месте, давая телу на мгновение повиснуть в пустоте. Артём чувствует эту вибрацию кожей, позвоночником, зубами; кажется, ещё чуть-чуть — и сам станет частью этого гулкого, беззвучного звона.

Он пытается вдохнуть глубже, чтобы хотя бы дыханием зацепиться за реальность, но воздух здесь не имеет температуры и вкуса. Есть только движение груди и тупое ощущение, что лёгкие работают впустую. В голове вспыхивает паническая мысль: «А если я вообще не дышу?» — и тут же отзывается громовым эхом внутри черепа. Собственная мысль звучит так громко, что он почти вздрагивает, хотя вокруг по-прежнему беззвучно.

«Я падаю».

Фраза вспыхивает в сознании, и её эхо разносится по внутреннему пространству, как удар по пустому залу. Мысль возвращается к нему искажённой, растянутой: «…падаю…даю…». Никакого внешнего отклика, только эта странная, настойчиво повторяющаяся внутренняя какофония, словно мозг стал единственной звучащей точкой во всём мире.

- Хватит, - пытается сказать он вслух, но губы, кажется, двигаются отдельно от остального. Голос не выходит. Там, где должен появиться звук, остаётся только ещё один мысленный всплеск, и в нём слова ломаются: «…ха…ит…», превращаясь в бесформенный шум. Мысли здесь слышнее голоса, и от этого становится по-настоящему страшно: ничего, кроме собственного сознания, этому месту не достаётся.

Дрожь пространства усиливается. Падение словно входит в резонанс с этим глухим, растянутым гулом. Каждое новое колебание подкидывает его изнутри, как если бы невидимые струны, натянутые вокруг, пытались подобрать под него правильную частоту. На мгновение Артёму мерещится, что он слышит далёкий, почти забытый шум — дождь по подоконнику, гул метро, голоса людей. Но стоит прислушаться, как чужие звуки рассыпаются, остаётся только безличный, равномерный гул.

Время теряет форму. Нет ни секунд, ни минут — только череда почти одинаковых мгновений, в каждом из которых он продолжает падать, чуть по-другому, но всё так же без опоры. Мысли начинают цепляться одна за другую, выстраиваясь в неровный, дрожащий ряд: «Где я? Сколько это длится? Остановится ли? Есть ли вообще… низ?»

На слове «низ» внутри будто что-то дёргается. Не пространство — он сам. В груди вспыхивает острый холодок, похожий на реакцию мира, когда он случайно задевал чужие, неправильные ноты. Только сейчас никакой ноты нет, есть лишь понятие направления, которое это место словно пробует на прочность. Низ? Верх? Вправо? Всё звучит одинаково нелепо, как чужой язык в ушах.

Падение продолжается, и вдруг ему приходит в голову ещё одна мысль, глухая и неожиданно ясная: «А если здесь нет дна, потому что это не провал, а вход?» Эхо от неё растягивается особенно долго, не желая стихать. Вокруг всё так же нет ничего, кроме дрожащей черноты, но в глубине этого гулкого ничто зарождается странное, почти физическое ощущение: он летит не в пустоту, а к чему-то, что ещё не решило, встретить ли его или проглотить, не замечая.

Падение растягивается до той странной грани, где страх уже не успевает рождаться, только утомлённое ожидание следующего толчка. Пространство дрожит всё тем же глухим, равномерным гулом, и вдруг посреди этой вязкой монотонности что-то резко меняется. Чернота будто делает вдох.

Это не метафора — Артём чувствует, как вокруг него, во всей этой бесконечной глубине, словно разом втягивают воздух. Пустота стягивается к невидимому центру, и в то же мгновение возникает тон: тонкий, чужой, похожий на хриплое, но невероятно мощное вдыхание огромного существа. Никаких лёгких, никакого тела — только ощущение, что кто-то невероятно большой и далёкий впускает в себя всё то, мимо чего он сейчас падает.

Вибрация ударяет в грудь. Не снаружи, а изнутри, как если бы звук родился где-то прямо за грудиной и сразу расползся по всему телу мерзкими, ледяными волнами. Холод не просто обжигает кожу — он лезет к сердцу, к желудку, к позвоночнику, оставляя после себя ощущение, будто внутренности на секунду стали прозрачными, стеклянными, и по ним провели острым льдом.

Артём судорожно втягивает воздух — или думает, что втягивает, — и только тогда понимает, насколько эта нота не похожа ни на один звук его прежнего мира. В ней нет ни привычной высоты, ни глубины, её невозможно определить как «низкую» или «высокую». Она просто есть, как линия, проведённая по самому факту существования. Когда он пытается нащупать её привычными категориями, внутри что-то болезненно протестует, будто слух упёрся в закрытую дверь.

Грудь сводит судорогой; на миг кажется, что сердце перестало биться, чтобы подстроиться под чужой ритм. В голове разрастается ледяная тишина, и на её фоне эта нота звучит ещё яснее, ещё обнажённее. Он чувствует её в каждой кости, в каждой связке, и от этого становится по-настоящему мерзко, как от чужого дыхания прямо в лицо в полной темноте.

Тон набирает силу, и вдруг, точно кто-то перерезал туго натянутую струну, обрывается. Не затухает — именно обрывается, резко, с сухим щелчком, который режет пространство, как удар по замёрзшему металлу. Щелчок не слышен ушами, но Артём почти видит его: короткая, слепящая трещина в самой ткани того, что его окружает.

После звука остаётся пустота, но не такая, как раньше. Теперь в ней есть привкус. Холодное, липкое послевкусие небытия, словно часть его самого успели выдохнуть вместе с этой нотой и не вернули обратно. Внутри появляется странная, тихая уверенность: что бы это ни было, оно рассчитано не на человеческое восприятие. Не для людей придумана такая пауза после такого звука.

Мысль вспыхивает сама: «Это не наша мелодия». От неё по позвоночнику проходит новая волна холода, и в правом ухе коротко звенит, как от удара по хрупкому стеклу. Всё, что он когда-то слышал — музыку, голоса, шум города, даже странные вибрации мира, — вдруг кажется грубым и примитивным рядом с этим чужим тоном.

Артём понимает: то, что только что втянуло воздух в самой сердцевине этого падения, не имеет ничего общего с его реальностью. Эта нота принадлежит не миру людей и, может быть, вообще не миру, как он его понимает. И именно на неё, на этот холодный вдох пустоты, почему-то особенно чутко откликается его собственный слух.

Белизна рвётся, как плёнка, и вместо неё вспыхивает другой свет — тяжёлый, каменный. Не ослепляющий, а отражённый от серых плит под ним, от высоких арок, от колонн, уходящих вверх, в холодное небо. Артём с глухим ударом валится на твёрдую поверхность, и только тогда понимает, что падение кончилось: под ладонями шершавый камень, холодный, будто его только что вынули из льда.

Воздух врывается в лёгкие сам, как удар. Рёбра сводит, горло обжигает, и первый вдох превращается в болезненный кашель. Звук кашля — настоящий, живой, громкий — разлетается по пространству звонким эхом, перепрыгивая от стены к стене. Этот звук настолько реальный, что от него хочется смеяться и плакать одновременно: мир снова слышит его.

До него доносятся чужие голоса, тонкие, сорванные.

- Он… упал?

- Откуда он взялся?!

- Смотри, плащ… чужой…

Артём моргает, не сразу различая лица над собой. Над ним склоняются несколько подростков в мантиях: тёмные, глубокие цвета ткани, широкие рукава, на груди — вышитые знаки, похожие на переплетённые линии нотного стана. Один — рыжеволосый, с острыми веснушками и широко раскрытыми глазами. Девчонка с тёмной косой прижимает к себе свиток, будто тот может её защитить. Ещё один, высокий светловолосый парень, смотрит так, словно пытается одновременно запомнить каждый миг и понять, не опасно ли это.

Он пытается подняться на локтях. Камень под ним дрожит лёгким, едва заметным вибрационным фоном, как будто сама площадь тихо поёт на очень низкой ноте. Этот гул вползает в ладони, в кости, знакомый и чужой одновременно. Правое ухо откликается лёгким звоном, но уже не болью — скорее, настороженным шёпотом: «Слушай».

Вокруг — хоровая площадь. Он чувствует это раньше, чем успевает осмотреться: камень здесь уложен концентрическими кругами, и каждый круг звучит по-своему. Там, где он лежит, вибрация густая, глубокая; дальше, к краю, камень звенит светлее. От высоких стен, украшенных резными символами, тянется тихий, протяжный шорох, будто их строили не просто так, а под определённый аккорд.

- Эй, ты в порядке? - рыжий наклоняется ближе, и голос его срывается на последнем слове.

- Не трогай его, - тихо, но жёстко бросает светловолосый. - Такие не падают просто так.

Слово «такие» цепляется за сознание Артёма, как крючок. Он пытается ответить, но язык будто не успевает за мыслями. Горло ещё болит от внезапного воздуха, и звук выходит хриплым:

- Где… я?

Вопрос проваливается в пространство, но на этот раз мир не глотает его. Эхо подхватывает «где» и «я», раскладывает по кругам площади, и каждое отражение звучит чуть по-разному, словно камень примеряет на себя его голос. Правое ухо улавливает эти тонкие отличия, и от этого по спине пробегает дрожь: это место слушает не так, как коридор. Здесь звук принимают по правилам, но он пришёл не по ним.

Девчонка с косой сглатывает, глаза у неё блестят одновременно страхом и любопытством.

- Хоровая площадь Первого Круга, - говорит она, словно отвечает на экзамене. - Академия Высокого Хорала.

- Да он даже мантии нашей не носит, - рыжий почти шепчет, но шёпот всё равно летит по камню, как мелкая дробь. - Смотри на швы, на ткань… так не шьют.

Артём опускает взгляд на свою одежду. Она кажется нелепой в этом месте — чужая фактура, другие линии, неуместные швы. Всё вокруг — арки, колонны, ровные ряды плит — сложено под одну гармонию, а он, как ни странно, чувствует, как его собственное присутствие ложится на эту гармонию фальшивой нотой.

Воздух снова касается лица, на этот раз мягче, и приносит с собой запахи: влажный камень, далёкий дым, тонкий металлический привкус магии, от которого на языке чуть немеет. Где-то наверху, за арками, проходят более тяжёлые волны звука — как далёкий хор, распетый в других частях комплекса. Мир действительно звучит, но ровно и выверенно, как хорошо отстроенный инструмент.

И именно потому так ясно чувствуется, насколько он здесь лишний.

Пространство не отталкивает его, как коридор, но и не принимает. Оно слушает. Прислушивается. Как аудитория, которая ждалa одного исполнителя, а на сцену вышел другой, без приглашения, без репетиции. Хоровая площадь, камень, воздух — всё чуть-чуть настороженно замерло, будто решая: считать ли его частью общей партитуры или пометить ошибкой.

Артём вдыхает ещё раз, глубже, и тишина между ударами собственного сердца кажется ему более громкой, чем голоса ребят вокруг. Он чувствует каждой нервной клеткой: этот мир встречает его так, как встречают тех, кто пришёл не по правилам. Как чужую ноту, внезапно вставленную в чужую музыку.