Торф

У штыковой лопаты конец сходит на нет, образуя остриё, у заступа полотно повсюду одной ширины. Глину, особенно если она вперемешку с хрящом, заступом так просто не возьмёшь, против неё нужен штык, а пышную огородную землю, что перепахивается каждый год, удобнее ворошить заступом. Но всего пригоднее заступ при добыче торфа. Торф отделяется ровными пластинами, не слишком толстыми, но и не худыми, какие удобно складывать в бурт, а потом перегружать на тачку. Он не крошится впустую и весь идёт в дело.

Заступ у Кондрата под стать хозяину, такой же широкий, на длинной рукояти, навечно вычерненной торфом. Сам Кондрат тоже чёрен, торфяная пыль въелась в кожу, и даже субботняя баня не может отмыть её. Да и нужно ли? – торф чёрен, но не грязен.

Торфяная толща уходит на неведомую глубину, сажевого цвета пласты сменяются сероватыми, но качеством они все одинаковы. Брукеты из любого торфа получаются твёрдые с дегтярным отливом, но не пахнут они ничем. Порошком с брукета бабы лечат понос детям, объевшимся по весне зеленью. Телятам тоже досыпают в пойло, чтобы легче переходили с молока на траву. Какая уж тут грязь, если это лекарство?

Бурты проветриваются на вольном воздухе неделю, а порой и две. Дольше нельзя, а то загореться могут. Продутые торфянины Кондрат на тачке перевозит к ручью и вываливает в огромную кадь. Дальше торфом занимается Авдотья: заливает водой, рушит пластины сечкой, словно капусту рубит, перемешивает, пока не получится густая, однородная каша, которую ковшом разливает по дощатым формам. Там вода стекает, и образуются брукеты, которые идут на продажу.

Брукетами можно топить печь, не хуже, чем дровами, только золы много. Но зола – не зла, не пыль, хозяйки ей применение находят. В бане зольной водой волосы моют и сыплют золу на огород под морковь. К тому же, брукеты дешевле дров, которые у лесовладельцев, поди, и не укупишь. Ещё у огородниц есть особый секрет, благодаря которому местный овощ на всю страну славится. Почвы в округе тяжёлые – глина да известковый хрящ, на таких ничего родиться не будет, сколько каки ни клади. Так бабы исхитрились: роют канаву в аршин глубиной, а шириной в две борозды, чтобы весной перепахивать легче, укладывают на дно торфяные брукеты, словно дорогу торфом мостят, по бокам тоже стенки строят, а середину заваливают местной неплодной землёй, да палой листвы добавляют, да навоза. На такой гряде всякий овощ прёт, что опара из дежи, а сорняков много не бывает. Держится торфяная гряда лет десять, и каждый год народишко прирезает к огородам новые гряды. Этаким макаром скоро в округе хлеб сеять перестанут, а будут спасаться луком, да морковью, да чесноком. А в основании всего благолепия Кондрат со своим заступом. Конкурентов у него нет, кому охота за гроши в болотной жиже возиться?

Что Кондрата бесило, так то, что Авдотья мало помогает. Всего дел у бабы – воды натаскать, не шибко много – вёдер с полста, торфяную кашу в кади замесить, разлить по брукетным гнёздам, а как высохнет, вытряхнуть и сложить порядком. С такой работой и Нюшка управится, так нет, Авдотье слова поперёк не скажи, у неё один ответ: Нюша мала, рано ей вёдра с ручья таскать. У девчонки только баловство на уме: в малой формочке она лепит торфяные горшочки и мисочки, самой ранней весной высаживает рассаду капусты и огурцов и тоже продаёт тёткам-огородницам. Те берут, у них в рассадниках в эту пору ещё лёд лежит.

Авдотья дочку похваливает, нет, чтобы построжить. Опять же, на помощь Авдотья скупа. Могла бы с тачкой ездку-другую пробежать, покуда торфянины в кади размокают, а ей, вишь ли, по хозяйству обряжаться надо. Тоже придумала: щи варить, да блох давить много времени не займёт. Отговорки всё это.

Авдотья Кондрату не жена, не родственница и не свойственница, а так, приживалка, взятая Христа ради. Муж у ней помер, земельный пай отняли; не положено бабам. Оставалось идти по миру, но тут прилучился Кондрат, и жизнь, какая-никакая, наладилась. Кондрат непригожими словами ругается, а иной раз и кулаком отоварить может, а сам без Авдотьи никуда; одним заступом хозяйство не ухитишь, щи лопатой не похлебаешь, тут ложка нужна.

В этот день работа пошла противу заведённого порядка. Авдотья уже торфяные пласты, сколько было завезено, замочила и по хозяйству обрядилась: истопила печь, поставила томиться щи, для которых Нюшка нарвала в перелеске ворох кислицы, а Кондрата с тачкой всё не было. Делать нечего, вздохнула и пошла сама.

Кондрата отыскала на дне раскопа, что-то он там окапывал, а что – не разберёшь. Авдотья спустилась вниз и ахнула: из жирной почвы торчал рог, да такой, какого прежде видать не доводилось. Ветвистый, что торговая яблоня, а длиной как бы не в сажень.

– Кто же это такой, прости господи? Никак, сохатый…

Кондрат, молча копал, некоторое время, затем произнёс:

– Дура! У сохатого рога не такие. Они широкие и в длину меньше. Это елень, зверь допотопный.

– Где ж такой водится?

– Нигде. Для него в Ноевом ковчеге места не хватило. Куда его с такими рогами? – вот он и утоп.

– Зачем же ты его копаешь? Пусть бы лежал, где лежит. Не нами положено, не нам и выкапывать.

– И обратно – дура! Я рога обломаю и в городе продам. Знаешь, сколько за них выручить можно? Тебе такие деньжищи и не снились. А остальное пусть валяется. Буду со дна крошку выбирать – в дело пущу. Видишь, тут кости и шкура ошмётками остались. В торфе это дело не гниёт, с самого потопа нетленно, а мясо да требуха заторфянели, следа нет, – Кондрат с силой ударил заступом по виднеющемуся, покрытому свалявшейся шерстью, боку. Кожа мгновенно расселась, открыв чёрное нутро. – Вона, чистый торф, только кости да копыта целы, потому и пластать несподручно.

– Что ж ты его заступом по живому? Не по-людски это.

– Ну, ты сказанула! Где ж ты тут живое нашла? Торф и есть торф.

– Всё равно – нехорошо. Гляди, как бы Хозяйку не погневить.

– Это Волосыню, что ли? – Кондрат хрипло рассмеялся. – Беги, жалуйся. Я тут тридцать лет копаю, а никого не видал.

Ввязываться в спор Авдотья не стала, молча, нагрузила брошенную тачку просушенными пластами торфа, натужась, выкатила её из раскопа. Наверху она увидала Нюшу, которая притащилась за ней следом.

– Ты что здесь делаешь?

– Мам, а кто такая Волосыня?

– Не твоего ума дело. Хозяйка это торфяная.

– Где ж она тут живёт?

– В торфе и живёт. Если туда дальше пройти, сначала кочкарник будет, а потом топь болотная. Там ейный дом и есть. Прежде Волосыня русалкой была, по весне на сухое выходила, волосы чесать, а потом омут зарос и она заторфянела, как тот елень.

– А дядя Кондрат её не выкопает?

Авдотья не ответила, впряглась в тачку и покатила в гору.

– Собой какая Волосыня? – настаивала девчонка, поспешая за матерью.

Авдотья остановилась передохнуть и одышливо ответила:

– С виду как девушка, но вся из торфа слеплена, остались только волосы, густющие до середины спины. Когда русалкой была, расчёсывала старательно, вот они до сих пор не путаются. Потому и зовут её Волосыня.

– Зато у Кондрата – колтун, – мстительно сказала Нюшка, не любившая материного сожителя.

– Это точно. Кондрат на болоте живёт, кикимора ему волосы запутала, а Волосыня расчёсывать не стала, не нравится ей Кондрат.

Докатив тележку, Авдотья взялась за сечку и принялась рубить размокшие дернины.

– Телегу пустую Кондрату скати, – велела она дочери.

– Меня там Волосыня не схватит? – с чего-то забоялась Нюша.

– Не… У тебя коса расчёсана волосок к волоску. Волосыне хорошие косы нравятся, она не тронет.

Торфа в тот день было добыто не так много, и рога допотопного еленя Кондрат вытащить не сумел, потому как второй рог на сажень уходил вглубь земли. Домой Кондрат вернулся позже и злее обычного. Попенял Авдотье за всё, даже, что щи не скоромные.

Мясов откуда взять? – отругивалась Авдотья. – Еленя твоего в горшок класть прикажешь?

Нюшка при первой возможности забралась на печь и затихарилась там.

Но даже, когда стемнело, и наступило время, примиряющее мужчин и женщин, Кондрат не успокоился. Отвалившись от покорной Авдотьи, он недовольно проворчал:

– Тьфу! Лежишь, как квашня. Баба называется! Завтра буду с Нюшкой спать!

– Чиво?! – Авдотья подскочила на лавке. – Только попробуй малую тронуть, убью охальника до смерти, и господь меня простит.

– Ах, ты дрянь! – чугунный кулак раскровенил Авдотье лицо. – Да я тебе всю харю на бок сверну!

Авдотья, в чём была, выскочила на улицу, забилась под навес, где были сложены готовые брукеты. Кровь из расквашенного носа капала на торф, не оставляя следа: красное на чёрном в полутьме летней ночи. Страшно было оставаться тут, где мог найти Кондрат, ещё страшней – убегать, оставив в доме беззащитную Нюшу. Авдотья вслушивалась, боясь почуять шум и крик ребёнка. Тогда, хошь-не хошь, придётся возвращаться в дом, отбивать дочь от взбесившегося сожителя.

Вместо ожидаемого шума раздался тяжёлый, но мягкий топ, словно огромнейший конь, битюг, прошагивал копытами по траве.

Белые ночи ещё не сошли на нет, видно было довольно хорошо. Сначала словно кусок темноты нарисовался на фоне неба, лишь потом разгляделось, что к дому неторопливо приближается небывалая всадница. Совершенно голая, чёрная, как из смолы отлитая девушка сидела верхом на гигантском олене. Густые, гладко расчёсанные волосы, ниспадали на спину. На боку оленя, а верней, знакомого уже еленя зияла рана, нанесённая Кондратом, но зверь продолжал шагать, словно и не получал удара заступом. Из дыры сыпался мелкий торф.

Волосыня, а это, несомненно, была она, легко соскочила на землю, подошла к кади, зачерпнула ладонью густую торфяную жижу и принялась мазать еленю пораненный бок. Елень терпеливо ждал, лишь иногда переступая ногами.

Окончив лечение, пришелица подошла к дому и ударила мягким кулаком в дверь. Изба содрогнулась, но громкого стука не получилось. Зато, когда подошедший елень ткнул копытом, грохоту было на всю округу.

– Я те покажу, как шуметь! – послышался рёв Кондрата. – Я тя отучу своевольничать!

Расхристанный Кондрат явился в дверях. В руках у него была деревянная лопата, которой Авдотья ставила в печь хлебы. Кондрат размахнулся, желая наподдать непокорной Авдотье по чему придётся, и лишь потом разглядел, кто стоит перед ним. Громко икнув, Кондрат попятился в сенную тьму. О том, чтобы бить гостью лопатой, он и думать забыл. Будь в руках железный заступ, может быть, Кондрат и сподобился бы ударить, а струганной деревяшкой только золу шевелить.

Волосыня молча, шагнула вслед за мужиком. Елень терпеливо ждал у входа, и судорожно застыла у торфяной поленницы Авдотья, бесполезно вслушиваясь, не закричит ли Нюша.

Крика не было, лишь упала на пол лопата, ещё что-то и, вроде, бульканье послышалось. Затем торфяная дева объявилась на крыльце. Ухватив за ногу, она волокла Кондрата. Елень шагнул к хозяйке, поддел бесчувственное тело на рога. Не наколол, а именно, поддел, как копну сена на волокушу. Кажется, Кондрат был жив, даже, вроде бы, подёргивался слегка.

Волосыня словно втекла на спину рогатого великана, елень, мерно переступая копытами, двинулся в сторону торфяников. Авдотья отлепилась от сложенных в поленницу брукетов и заворожено пошла следом.

Вернулась через полчаса, запалила лучину. В доме всё было на местах, не спящая Нюша дрожала на печи.

– Видела, доча?

– Ой, видела!..

– Вставай, помоги собраться. Потом отоспишься.

– Мы убегаем отсюда?

– Куда ж мы побежим? У нас другого дома нет, и рукомесла тоже нет. Пойдём Волосыню о милости просить.

Собрались духом. Авдотья увязала Кондратовы обноски, взвалила узел на плечо, в руки взяла чугун с недоеденными щами. Нюше вручила кашник, и обе, большая и малая, отправились в ночь. Прошли торфяной раскоп, затем под ногами зачвакало. Впереди расстилалась топь – место, куда и днём не следовало ходить.

В полутьме светлой ночи трясина казалась лужайкой, но ровная поверхность сейчас была неспокойной, не успевшей умиротворённо замереть. Казалось, в глубине кто-то вздыхает, голубые огоньки блазнили взгляд, и среди них – один, выше прочих, напоминающий пламя церковной свечи.

– Что это? – прошептала Нюша.

– То Кондратова душа в аду горит. А сам Кондрат в трясине покоится. Я видела, как его Волосыня туда оттащила.

– За что его так?

– Лучше не спрашивай. Ему много за что казнь полагается.

Авдотья ступила на самый край кочкарника, опустилась на колени в выступившую воду, достала гребень и ножницы, принялась расчёсывать волосы.

– Матушка Волосыня! Не оставь нас своей милостью. Дозволь кормиться от твоих избытков!

Срезала прядь волос, обмотала вокруг принесённого брукета и кинула на самую середину болотного окна.

– Становись на колени и косу распускай.

– Мама, ты что, косу мне резать хочешь?

– Не боись, я одну прядку возьму, тебе вдоволь останется. Повторяй за мной: Матушка Волосыня, не оставь нас своей милостью!

Окончив обряд, о котором живущие только слыхивали, да и то не все, Авдотья поднялась с колен и громко сказала, обращаясь к болотным огням:

– А тебе, Кондратий Иваныч, торфянеть до самой архангеловой трубы. Вот твоя одёжа, что осталось, нам чужого не надо, – размахнулась, бросила в топь узел. Тот долго не хотел тонуть, наконец, утоп и он. – Вот твой обед и твоя каша. Тебе уж не нужно, а нам и подавно. Кушай, если можешь, а к нам дорогу забудь.

Авдотья выплеснула в прорву щи, опростала кашник, поклонилась болотным огням и, ухватив Нюшку за руку, пошла прочь, насколько быстро можно идти по болоту.

– Мам, – спросила Нюша, поспешая за матерью, – а как же мы с работой управимся без дяди Кондрата?

– Управимся. Будем поменьше брукетов сушить. А то найдём себе помощницу. Думаешь, только нас двоих добрый мир из дома выгнал? У кого мужиков в семье нет, тому земли не нарезают: пропадай, где хочешь. Найдём такую бедовуху – возьмём в долю. Будет у нас бабская артель. Волосынюшка не даст пропасть.