Тот, кто в пути

«У нас нет нужды в том, чтобы брать под себя острова теплых морей. Мы богато живем: хорошей мясной пищи достает и в наших краях!»

Сага о Пафагаукуре Волдемарссоне, прозванном Невинным.

Спецхран библиотечного фонда Рижской Пущи, СССР

Разница между плаванием из Исландии в Ирландию и из Исландии на материк, конечно, есть. Хотите знать, в чем она заключается?

Сначала в расстоянии, пусть оно и почти одинаково: если выйти из Исафьордюра, то морской путь до Бергена — при хорошей погоде — займет всего на полдня дольше, чем до Бараньего фьорда.

Затем — в водах, которыми придется плыть. Полуночное Норвежское море норов имеет куда более суровый, чем уклоняющаяся к полудню Великая Теплая Река, по которой, пусть и навстречу течению, проложен всякий путь к Зеленому острову.

Воды второго пути почти всегда спокойны. Первый путь обязательно приведет к берегам Норвегии: в тех водах шторма — дело привычное, даже и летом. Именно потому выходцы из полуночных земель и славятся крепким северным обычаем, не в пример изнеженным южанам!

Отличие третье, важнейшее, заключается в том, что в Ирландию мне плыть не надо, или надо, но не сейчас.

Мы и я на моих ногах стояли на носу корабля, но не на той оконечности, что считается носом по обычаю и необходимости. Здесь и сейчас это был именно нос: он оказался срублен куда острее, чем противоположная сторона длинного корабля, и из него вперед торчало нарочитое тонкое бревно.

Очень странный корабль вез нас в Норвегию: вовсе не ладья, будь то драккар или кнорр, и даже гребцов на нем почти что и не оказалось.

— Это особый корабль, океанский, — непрошено просветил меня Хетьяр, сын Сигурда. — Посмотри, как он построен: огромные трюмы, широкая палуба, а сколько парусов!

Мне стало интересно, но виду я не подал: все еще дулся немного на Строителя. Вольно же было тому бросить меня одного в деле важном и опасном!

Сам он, конечно, пробовал объяснить: мол, был сильно занят, да и не мог ничем помочь, и я принял объяснение — умом, но не сердцем.

— Ветер портится, — сообщил, против обыкновения, чей-то третий голос: а я и забыл, что кроме нас с духом-покровителем, на носу корабля есть кто-то еще.

— Вижу, — согласился я, потому, что ветер действительно делался резок и порывист, словом, совсем негоден для доброго плавания.

Вскоре начался шторм: налетел жестокий шквал, и мужи парусного фунда — значительно численнее, чем бывает рёси на иных больших ладьях — принялись сноровисто убирать полотнища бревна моря. Я ведь уже упоминал, что на этом корабле их оказалось больше одного?

Ветер крепчал, росли страшные седые волны. Кормчего, ворочающего большим рулевым веслом, нарочно вделанным в заднюю часть корабля, именуемую кормой, привязали к надежно устроенной прямо на палубе дубовой колоде: об этом я узнал позже, в тот же удар сердца ноги несли меня вниз по крутой лестнице, под верхнюю палубу. Это я послушался опытных в деле морского хода людей, ведь совершенно не годилось оказаться смытым в воду во второй же свой вик!

Сидеть под палубой было скучно и немного страшно: так всегда, когда вокруг происходит что-то важное и опасное, а ты никак не можешь толком понять, что именно.

Будь я не скальд, а просто викинг, или, по возрасту своему, не более, чем мальчишка, хоть и совершенных лет, я бы просто боялся и пережидал. Однако, зачем-то ведь я превосходил науку веселой песни целых три оборота годового колеса!

Поэтому я потащил из чехла утан: он поменьше, чем поющее древо франков, иначе именуемое лютней, и струн на нем не шесть или восемь, а всего три. Мне и другим полуночным скальдам хватает и того, ведь главный песенный смысл не в звоне струн, а в суровом складе саги!

Здешний фунд почти не владеет веслом, но называть его людей я буду, не чинясь, рёси: скальду не годится путаться в словах.

Так вот, рёси загомонили одобрительно, и потащили мешки, на которых сидели, ко мне поближе — стараясь, все же, расположиться по обе руки от меня поровну, сам же я сидел, как и полагается морскому скальду, лицом вперед, по ходу движения корабля.

В саге о моих похождениях будет сказано про то, что и как творил Хетьяр, сын Сигурда, при жизни прозванный Строителем, в мире духов и во время бури: я же узнал об этом после. Случилось вот что:

…Мне сложно было объяснить Амлету, почему я практически бросил его — как говорили в дни моей юности у нас, на улице Журналистов, «на острые камни», я и не смог. Парень на меня сильно обиделся, и было за что. Радовало только то, что, как и большинство знакомых мне теперь детей Севера, псоглавец не умеет долго обижаться: очень отходчивы эти суровые мореходы, отходчивы и наивны порой, словно дети.

Слушайте, ну я ведь действительно собирался поговорить с ним еще раз, более обстоятельно, привести аргументы, но не вышло — просто не успел.

…В этом месте я уже то ли бывал, то ли нет, то ли мне предстояло здесь оказаться когда-то еще… Время в мире духов течет странно, и ладно, если не стоит совсем. С пространством происходит ерунда и почище: понять, как оно все работает и устроено, сложнее сложного, а ведь гиперболическую геометрию мне читал лично Николай Иванович, в нерегулярных пространствах понимавший лучше иных прочих, причем — лет двести подряд!

Лобачевский, кстати, никакой не эльф, несмотря на фамилию: я лично видел его уши, они совсем круглые, да и эфирный слепок у него классический, homo sapiens sapiens basis. Даром, что живет уже лет пятьсот или более того — от человека, подчинившего себе саму суть континуума, стоит ждать и не такого.

В общем, пространство тут устроено еще сложнее времени, причинно-следственными связями в мире духов часто и не пахнет, потому и гости-посетители являются прямо ниоткуда и никогда. Так случилось и в этот раз.

— Ты меня, конечно, не помнишь, — неприятно улыбнулся гость. Я, чтобы немного потянуть время, затеял считать про себя острые, почти акульи, зубы пришедшего: насчитал тридцать два и сбился.

— Тем не менее, я пришел, чтобы спросить, а ты — держи ответ! — если до того мне не понравилось появление рыболюда и его же манера противно улыбаться, то сейчас, натурально, взбесил жалковатый апломб. Я-то помню, что в последнюю нашу встречу победителем спора смыслов вышел вовсе не рыбий шаман!

— Было бы, что помнить, — да, хамоватую манеру поведения я подсмотрел у своего рыжего подопечного, благо, к ситуации она подходила идеально. — Ты ведь даже не представился тогда, зубастик.

Стрела моей иронии цели достигла во всех смыслах: рыболюд скривился, будто сожрал целиком ящик новогодних мандаринов, и тон голоса сделал соответственный.

— Ты меня обманул! — почти взвизгнул тощий и лупоглазый мужик, одетый в набедренную повязку и смешные бисерные браслеты. — Что с человеком, которого тебе надлежало извести? Чего ты ждешь? Как ты вообще вспомнил наш разговор?

Я немного напрягся: требовалось воспроизвести запись на папирусе добуквенно, то есть, конечно, покартиночно. Не стоило давать супостату даже тени намека на то, что знаю о нашем разговоре с чужих слов или их записи.

— Ты сам-то вспомни, как увещевал меня заняться нужным тебе делом, зубастик, — кажется, ехидством моим в тот момент можно было плавить что-то, к кислотам инертное — например, стеклосталь. — Я у тебя и волшебник умелый, и дух могучий, и червей стальных заклинаю по два раза на день… Было?

— Конечно, было, — рыболюд внезапно успокоился, и это было плохо: следовало, по моему скромному мнению, вывести его из равновесия как можно надежнее, и, желательно, надолго. Авось, что называется, и допустит какую глупость в состоянии своего рыбьего аффекта. — Было, и ты ведь купился! Сам пообещал то, что мне нужно, сам! И обещания не сдержал. Вот только, — шаман снова скривился, на этот раз — недоуменно, — почему тогда сработала вторая часть нашего договора?

— Что, ты говоришь, я сделал? — уточнил я тоном максимально нехорошим. — Или не сделал? Не сдержал слова? То есть, солгал?

— Не договорил, скрыл, умолчал… Не знаю! — до шамана вдруг дошло, что духи категорически не умеют лгать: если, конечно, задавать верные вопросы и требовать точного ответа. — Но как-то ты же вывернулся!

— Кто тебе, рыба, сказал, что я вообще выворачивался? — передо мной не было зеркала, но я знал откуда-то, что сейчас образ мой все более подобен такому, знаете, архетипическому пацанчику из Казан Уруклар, живущему в районе Советской площади, или и вовсе дальше по Космонавтов, в сторону Поселка Нефтяников. Сам я таких застал только краешком детства, но повадки их и внешность немного помнил, и были они сейчас весьма кстати.

— Короче, дело к ночи. За базар ответить есть желание? — я ловко сплюнул прямо перед собой сквозь зубы: при жизни профессорский сын так, конечно, не умел. Плевок угодил туда, куда и целил — аккурат в колено оппоненту. По всем понятиям, что местным дофеодальным, что советским — современным моему детству, выходило: я оскорбил шамана сознательно, специально, нарываясь на драку.

— Я тебе что обещал, дура ты безжаберная? — я решил обострить окончательно, желая если не решить вопрос раз и навсегда, то, как минимум, обозначить, кто есть кто. — Поступить с мальчишкой по своему обыкновению! Откуда тебе, мокрому, знать, каким бывает обыкновение у демонов?

Главное в этой речи, наглой, но проникновенной, было не ляпнуть что-то наподобие «у нас, демонов» — про-не-жив в мире духов несколько земных лет, я уже представлял себе возможные последствия действия плохо привязанной метлы.

— Ты выкрутился! — заорал мне в лицо шаман. — Вы всегда выкручиваетесь! Нам потом за вас отвечать!

— Именно, — я ухмыльнулся как можно гнуснее, всеми силами стараясь показать не только вполне существующий клык, но и отродясь не водившуюся в моем рту золотую фиксу. — Поди вон, мокрый, проотвечаешься!

Интересно, он понимал, что сотворенную прямо за тощей спиной острогу я ощущал с самого начала сотворения, то есть, здешних не-минут с две или три?

Потом, я, конечно, не Амлет, и время тормозить не умею, но отчего шаман решил, будто его неторопливый замах имеет хоть какой-то боевой смысл?

В общем, острогой шаман в меня не попал. И подлым заклинанием, приготовленным на другой руке, не попал. И ничем никуда не попал, потому, что следом за острогой и водяным копьем улетел и сам: всего-то и надо было, что немного поправить траекторию движения мосластого тела, почти не вкладывая в бросок эфирных сил! Да, «самбо — оно тебе не просто так», как говаривал в годы моей юности динамовец Камалов.

Дальше было совсем неинтересно: шаман рыболюдей очень зря решил биться на моем поле и моим же оружием, то есть бороться. Проиграл он позорно, потратил массу сил обычных и эфирных (я воспринял их немедленно и с большим толком), выставил себя редкостным идиотом, и главное — дал мне доподлинно понять, что за сволочь такая мешает жить моему мохнатому студенту… И как с ней, сволочью, теперь предстоит бороться.

Знаете, что еще? Пока зубастый изображал из себя старшего из братьев Мадьяровых, я успел довольно точно срисовать его эфирный слепок: они тут, в этом дремучем времени, совершенно не умеют его прикрывать, ни случайно, ни нарочно! В срисованном предстояло еще разобраться, но одно я понял точно, и в том готов был поручиться. Эфирные нити направления, мотивации и исполнения приказа, который мне пытался заново отдать шаман, оказались неотличимо похожи на те, взбудоражившие честных жителей Исафьордюра, и заставившие Амлета отправиться в странное свое изгнание. Говоря проще, у обоих событий оказался один и тот же заказчик, и я, кажется, уже догадывался, кто именно это был…

Хетьяр, сын Сигурда, редкостный шутник, но не лгун. Напротив, присуще ему особое свойство: какой бы героический поступок тот ни совершил, всякий раз оказывается, что рассказал он о таковом скромно, роль свою, скорее, умаляя, чем увеличивая.

Так оказалось и на этот раз. С шаманом, по словам самого Сигурдссона, справиться оказалось легко, никакой особенной волшбы творить не пришлось, урона наносить не потребовалось, а то, что противника изгнан за пределы восприятия и понимания — так этот тот сам мокрый дурак: вольно было ему надеяться справиться с духом в его же, духа, обители!

Получалось, что все то время, пока мы с рёси и другими достойными мужами бревна моря развлекались песнями и сагами, пережидая не такой уж и страшный, как оказалось, шторм, Строитель бился не на жизнь, а на смерть, и бился за меня и нас, а я, недостойный сын своей матери, ничем ему не помог!

Я не помог, но Хетьяр не обиделся: вот же он, болтает, веселится, напевает вовсе лишенные гальдура песенки своего далекого народа… Раз не обиделся дух, то тем паче не след так поступать и мне. Решено — расспрошу его о корабле!

Шторм, тем временем, совсем утих, ветер же не переменился: рёси снова выставили два больших паруса, и мы полетели по волнам даже и без особой Песни. Берген был все ближе, и я волновался, но виду не показывал: невместно.

— Я хотел расспросить тебя о корабле, который сейчас плывет по нашему делу и с нами на палубе, — я легко воплотил зримый образ сына Сигурда и искательно заглянул в его слегка раскосые глаза. — Вот ты сказал, что он предназначен для океана. Так ведь и кнорр…

— Сейчас надо не об этом, Амлет, — видимо, мой дух-покровитель все же немного обиделся. — Есть и более важные вещи, которые надо обсудить. Считай это, кстати, уроком — попробую восполнить пробелы, оставленные твоим предыдущим, скажем так, наставником.

Я навострил уши. Речь, оказывается, не шла об обиде, но о чем-то важном, раз уж Строитель решил упомянуть это важное вот так, сходу.

— Итак, для того, чтобы прикрыться от чужих магических эманаций, — начал Хетьяр, — что входящих, что исходящих, нужно…

В Берген мы так и не зашли: немного постояли в гавани, обновили — при помощи шустрых лодочников — запасы воды и провизии, да и были таковы: путь наш лежал в земли иберов, по следам достославного Чаки, сына Сензангаконы — пусть и не оставляет корабль, идущий по водам, столь долгих следов!

— Немного огорчительно, — поделился я с Хетьяром. Слово «обида» мы, по некоему молчаливому соглашению, решили пока не употреблять. — Было интересно — каков он, Берген.

— Если я правильно понимаю суть жителей полуночи, — ответил Хетьяр ехидно, — а я ее уже понимаю, то Берген до крайности похож на Рейкьявик, только очень большой. И чего ты не видел в том Рейкьявике?

Каково было наше дальнейшее плавание? До несмешного обыденное.

Да, какие-то города и села по богатым берегам новых морей — но нам не надо было с ними торговать.

Да, лодки, корабли и суда, от стремительных, но маленьких, куррахов (или чего-то, до крайности на них похожего), до огромных, в три длинных ряда весел, галер далекого полудня — но мы не собирались их грабить.

Да, новые лица и чужой говор — но с лодочными торговцами, как и везде, можно было сговориться на пальцах, показывая, какие именно монеты у нас при себе, и они, эти монеты, неизменно оказывались в ходу.

Я понимал, что это не совсем правильно: мне, по одним только юным моим летам, полагалось интересоваться всем происходящим без меры, требовать захода в гавани, расспрашивать окружающих о местах новых и для меня неизведанных… Но я этого, отчего-то, не делал.

Днем становилось очень тепло и даже жарко: покамест, спасал ветер, набегавший на корабль с разных сторон и неизменно сносивший удушливую жару с палубы долой. Ночью же всем было холодно, мне же — наоборот, на то я и мохнат, будто полуночный волк, даром, что масти не белой, а рыжей! Думать о том, как буду себя чувствовать — хоть язык высовывай — по настоящей жаре, мне совершенно в тот момент не хотелось.

Путешествие, даже такое, странным образом неинтересное, должно подойти к концу. Так заповедано могучими асами — если ты, конечно, не сын альвского ярла, теми же асами принужденный вечно таскать по небу то ли Луну, то ли Венеру — Хетьяр мне рассказывал, но делал это скучно и с чужих слов, и я почти ничего не запомнил.

Не было крика «земля!», обычного в конце пересечения обширной страны тюленей: мы довольно давно уже шли вдоль берега, и орать было совершенно незачем. Просто впереди вставали крепкие, с самого моря видимые, стены морского города.

— Корунья, — сообщил Хетьяр Сигурдссон странное. — Портус Магнус Артаброрум, — уточнил он еще непонятнее. — Впрочем… Главное, что мы почти в Иберии, и это — конечная точка нашего с тобой нынешнего плавания.

— Чака, — уже куда понятнее объяснил Строитель далее, — друг твоего отца, покорил как раз эти земли.