Товарищ Император

- Ну что?

- Время умирать…

Ничего не произошло. Ни доли сомнений, ни противоречий, ни искры печали. Только голова налилась тяжестью, точно опухла от мыслей. «Ещё одна преграда на пути?» — мелькнуло у него.

— Зачем так сразу — эксцентрично, трагедия? — скривив улыбку, сказала она. — Мы же нормально общались, и дальше бы всё так и осталось.

У этой девушки была странная привычка, защитный механизм: когда происходило нечто из ряда вон выходящее, она кривила губы, точно птица. Хищная птица?

***

Остановился автобус.

На серовато-синем небе начинал проявляться закат. Город был погружён в своё спокойное, размеренное течение. Скоро по улицам потянутся уставшие люди, измождённые работой и добитые внутренними трудностями.

Идут они, точно за чем-то, за каким-то невидимым символом. Словно муравьи по натянутой струнке, один за другим, не видя ни других, ни — быть может — самих себя.

Казалось, весь мир застыл на перепутье, а люди все шли и шли, не перешагивая ни в полную тьму, ни в яркий свет.

Из автобуса вышел человек. Он шагал с приподнятой головой, устремив взор на небо. Он был уставшим — особенно морально, — но тем не менее чувствовал гордость. Но не просто гордость, а тихую гордость полководца, выигравшего ключевую битву. Сегодня прошло награждение, это в очередной раз обратило в бегство скептиков, еще на шаг приблизило его к заветному триумфу. Он точно знал: завтра принесет новые стратегические задачи, и он будет к ним готов.

На улице стояла прохладная погода. Атмосфера фиолетово-синих сумерек компенсировала давящую усталость дня. Вернее, многих дней, ведь такая усталость накапливается только после долгого периода борьбы — в частности, с самим собой.

Наконец войдя в свою квартиру и распахнув перед собой все возможности — то есть, отодвинув всех и вся, — человек стремительным маневром занял стратегически важную позицию и погрузился в заслуженный отдых.

Обычно в такие дни не хотелось делать ничего (особенно ученикам). Если бы не одно обстоятельство: день стал знаменательным. Завтра будет окончена четверть.

Нет ничего, что могло бы так обрадовать неискушённого школьника, как возможность вырваться из злополучного круга ада. Настроение взлетело до небес. Его тревожило и одновременно будоражило одно-единственное, ещё не осознанное чувство, пробившееся из самых глубин души. Наконец-то должно было случиться нечто масштабное! Разумеется, масштабное относительно привычного темпа жизни.

Пребывал в этих великих суждениях Н, воодушевлённо развалившись на диване, и уже порядочно отдохнув. В его смысле это было отдыхом, хотя по большей части он занялся активной деятельностью по выполнению плана. Обитал он в своей не менее великой комнате. Небольшой, недавно отремонтированной, но уже заставленной всем, что пронизывало его мысли. Почему великой? Всякий, кто сюда заходил, готов был рухнуть, сражённый грудами книг, написанных великими людьми, и полкой, что чудом держала эту громаду. Стоит заметить, что он, пренебрегая всей логикой и здравым смыслом (или, как он выражался, — бросая вызов судьбе), спал и проводил всё своё время на кровати, расположенной прямо под этой полкой.

Сложно говорить о таких личностях, как лежащий перед нами персонаж. В принципе, о человеческой душе можно рассуждать бесконечно, чтобы в конечном счёте не найти ровным счётом ничего. Полный ноль. Изучать её под микроскопом, разбивать все попытки о скалу — и так не найти под этой горой огранённый алмаз… Большей глупости и представить было трудно! Смотреть на предмет и говорить, что его нет!

Предаваясь подобным размышлениям (конечно, не вслух — сходить с ума ему было ещё рано). Но что ему точно пора, так это представиться. Первое впечатление каждый уважающий себя человек должен уметь произвести сам. Даже если оно будет ошибочным, эгоистичным и даже противным, глубоко внутри он обязан сиять!

«Я, Н, первый отличник среди параллелей (ничего не зубрил), великий стратег (наиграл в стратегии несколько тысяч часов, в частности, в «Хойку»), главный косплеер Наполеона и gdh всея Руси! И просто — Товарищ Император!»

После таких представлений окружающие спасались бегством от этого сумасшедшего.

Шутка.

На самом деле он ни с кем почти так не представлялся, но вполне можно сказать, когда он репетировал такие сцены, в душе ему было сказано сиять, и он сиял.

Мы не дадим ему имени, но дадим образ. Высокий рост, средние физические данные. Попроси его описать себя, и он, не моргнув глазом, выдаст описание Аполлона.

Но будем судить по фактам: средний человек, высокого роста. Если он и вызывал симпатии, то возможно, не из-за внешности. Однако, подобно тому как его рост не соответствовал его кумиру, так и его колоссальные амбиции противоречили той оболочке, в которой он был заключён.

За окном, в начинавшем сгущаться вечере, фонарь у подъезда мигнул и зажёгся тусклым светом. Его пятно на снегу было похоже на пролитую краску — ядовито-жёлтое посреди всеобщей синевато-серой мглы. Снежинки кружили в этом свете, точно мошки, летящие в надежде на тепло. Где-то далеко, на другой улице, просигналила машина — коротко, словно вздохнув от усталости. Город готовился к вступлению во тьму, равнодушный к чьим-либо внутренним триумфам.

Раздался звук. Пришло уведомление, которого он нехотя ждал.

Привет.

Как ты?

Привет.

Нормально.

И так на протяжении всего дня. Постоянно. Ему это не было противно или неприятно. Чувство было похоже на нечто среднее между разочарованием и интересом.

Ему писала подруга, из-за которой он был в телефоне всё время, пусть даже и в небольшой вред своему развитию. До этого одно полушарие его мозга было занято планами по захвату мира, а второе — изучением книг и теорий. Разумеется, всё это происходило в его комнате-храме.

Разговоры ни о чём раздражали его, но даже из такого общения можно было что-то построить. А в «материалах» Н очень нуждался; ему не хватало того моста, перейдя через который, он воспарит и засияет так, как виделось в его планах.

Он ловил себя на том, что ждёт не этих сухих «привет-как-ты», а тех самых, смешных. Ждёт её очередной — даже не странности, а просто беседы, затмевающей серую действительность и позволяющей воспарить.

Однажды, написав ему — уже не помня, как, но точно не привычным «Привет», — она завлекла Н в трёхчасовой разговор. Разумеется, Товарищ Император не мог не явить все свои ипостаси, но девушку это вряд ли интересовало. Выразилась она словами: «Ты несерьёзный». Что совсем не останавливало, но очень даже стопорило Н. И такие, пускай даже частые и пустые, «материалы» давали некий отдых от его реальности.

Но как это сочеталось: наполеоновские планы, кипящее рвение — и эта внутренняя, хорошо скрываемая замкнутость? Ответ, как всегда, был один: «Товарищ Император». Это прозвище, родившееся в лагерной атмосфере вседозволенности и творчества, стало не просто шуткой, а точным символом его внутреннего устройства. Экстравертом он не был никогда — он был правителем одиночества, монархом собственного внутреннего мира, выходящим к подданным лишь по особому случаю. Правда, не сказать, что таких случаев он избегал. Даже искал.

А что происходило с его взглядами, можно было застрелиться: логически обоснованные, но тем не менее безумные, переходящие из хаоса в определённость, и всё это за один день.

Дверь в квартиру распахнулась с привычным глухим стуком, впуская внутрь вечерний воздух и родителей, только что приехавших на машине с работы. Их лица были точно масками усталости, на которых читалась вся тяжесть прожитого дня.

— Как день? — бросил отец, не глядя, вешая куртку на вешалку.

—Нормально, — автоматически откликнулся Н.

—Ужин на плите, — раздался из кухни усталый голос матери. — Разогреете.

После кратких, вымученных приветствий они, так же как и Д, словно уходили в себя, растворяясь в пространстве квартиры. Словно в их ежедневной программе всё было распланировано с точностью до минуты и до действия — разуться, повесить куртки, разойтись по комнатам. Каждый вечер один в один. Всё изо дня в день было точно по сценарию, даже ссоры — и те возникали с цикличностью приливов, по накатанной колее обид и невысказанных претензий.

Н воспринимал их присутствие как бесполезную, но неизбежную стихию. Они были, и не быть не могли (как минимум потому, что были главным центром создания Н, тем фундаментом, который он одновременно отрицал и на котором стоял). Но, тем не менее, все их действия были будто без жизни, механическими, иллюзорными, что невероятно бесило Товарища Императора. Этот домашний театр абсурда, где все играли роли «нормальной семьи», был для него хуже любого открытого бунта.

Ему приходилось поддерживать этот спектакль по многим причинам — из вежливости, из страха нарушить хрупкое равновесие. Но, возможно, самая главная причина была в том, что в глубине души он воспринимал их как таких же строителей, как и он сам, — отчаянно, хоть и бессознательно, пытающихся вырваться из серой действительности. Он видел, как мать с упорством, достойным лучшего применения, выстраивала из баночек со специями и идеальной чистоты на кухне подобие крепости от хаоса. А отец возводил свою цитадель из мягкого молчания, которое и превозносило его и убивало. Их стройка была тихой, отчаянной и обречённой.

Да, у них не получалось. Возможно, они уже и не хотели, смирившись. Но разве в праве он, Товарищ Император, отнимать у них эту призрачную возможность, эту искру, которая в теории, даже самой безумной, всё же могла когда-нибудь вспыхнуть?

Примерно такие мысли, тягучие и беспокойные, преследовали Н уже в самом конце дня, когда нормальные люди давно спали. Наш же герой грезил о своих планах, принимающих тотальные, несовместимые с реальностью формы. Однажды он с маниакальным упорством запланировал прочесть пятьдесят тысяч страниц за рекордные сроки, воображая, как его разум, поглотив океан знаний, вспыхнет сверхновой, озаряющей мир. Но получил он лишь раскалённый шар боли в висках, белую пелену перед глазами и горькую уверенность, что лучше качество, чем количество.

Была и другая, тёмная сторона его ночных размышлений. Иногда, точно на невидимые, вбитые в плоть реальности колья, он натыкался на мысли, от которых вся его хрупкая, выстроенная за день философия рушилась прахом, обнажая беззащитное нутро. «Какой смысл в признании чего-либо, даже смерти, если всё равно больно и ничего не изменишь? Всё тленно, всё бессмысленно», — думалось ему, и в горле вставал холодный ком, а веки наливались свинцовой тяжестью.

Последняя тема — тема невозможного — волновала его особенно остро. В принципе, невозможные вещи манили его, как магнит. И если он сталкивался с чем-то, что не мог покорить, обуздать, понять — это вызывало в нём яростную, всепоглощающую ненависть ко всему сущему. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, и это единственное, что он мог контролировать в эти минуты абсолютного бессилия.

И вот, пройдя сквозь густую, колючую завесу ночных мыслей, через фазы мании, боли и ненависти, его измождённый мозг наконец получал заслуженный отдых. Не как капитуляция, а как стратегическая пауза, перегруппировка сил перед новой битвой. Битвой с тем же миром, но в который он с каждым днём вступал во всё более новых и сложных реалиях. Он засыпал с одной-единственной мыслью: завтра. Новый день.

Пока одно из этих «завтра» не станет днём его окончательного триумфа.